“Средство против ЛЮБОВНОЙ ТОСКИ”, ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ в честь СПАСЕНИЯ от долгой ПЕЧАЛИ на мелодию “ТОСКУЮЩЕЙ ДЕВЫ”

 

Долго милая дева томилась

В неуютной постели своей,

Потому что любви не случилось

За бессчетное множество дней.

 

 

И возились у этой постели

Муравьи и жуки без числа.

Ее кости уже пожелтели,

А она все кого-то ждала.

 

 

“Как избегнуть тоски и позора?

Как отраду найти для души?

Где мужские любовные взоры?

Я страдаю в забытой глуши!

 

 

Корни голову мне обмотали,

И листвою мой рот перекрыт.

Два жука мое ложе избрали

Для затейливой брачной игры.

 

 

Снег на улице белый, как блюдце,

Шелестит в тишине Календарь.

Где-то любят, танцуют, смеются,

Только здесь – неотступный январь”.

 

 

Так лежала она и страдала

Много зим, много лет, много дней.

Лишь стрекозка ее обнимала,

В складки платья попавшая к ней.

 

 

“Отчего, – вопрошала девица, —

Благоверного нет все и нет?”

“Перестань сокрушаться, сестрица”, —

В темноте прозвучало в ответ.

 

 

Но однажды, когда лес проснулся

И послышались трели дроздов,

Принц прекрасный в округу вернулся,

Словно ехал на девичий зов.

 

 

И теперь он шагал по дороге,

Но, вглядевшись, она поняла,

Что зловещая смерть на пороге

Ее принца коварно ждала.

 

 

Он упал на тропе, умирая,

Но успела она подхватить

Жениха и, к себе прижимая,

Поцелуем его наградить.

 

 

Слезы радости горе сменили,

Ожиданью конец, час пробил:

Принц прилег рядом с нею в могиле

И соседку ее потеснил.

 

3 спальни, 2 ванные комн

Отправьтесь в прошлое, не расставаясь с удобствами будущего! Вам представилась редкая возможность приобрести настоящее сокровище Новой Англии. Поколение за поколением “Акры горных львов” дарили своим владельцам тишину и покой. Дом недавно отреставрировали, вернув ему облик XVIII века, и теперь это со вкусом обставленное жилище может стать как стильной резиденцией для горожанина, проводящего выходные на природе, так и полноценным пристанищем для человека, работающего из дома. Историческая “солонка” 1760 года включает две мансардные спальни, современную кухню с кладовой и роскошную, но уютную гостиную. Все комнаты оснащены новейшей техникой, легко подключаемой к системе умного дома. Очаровательные исторические детали, начиная с тайника в подполье, идеально подходящего для хранения вина, и заканчивая каменным очагом, широкими половицами и лепниной в стиле ампир, были тщательнейшим образом сохранены. Отдельно стоящий современный гараж, переделанный из каретного сарая, вмещает два электромобиля и две зарядные станции – исследуя магазинчики и достопримечательности, которыми богаты окрестности, вы не заглохнете посреди дороги. Лесной массив вокруг дома защитит вас от шума и посторонних глаз, а шестиакровая лужайка подойдет как для паттинг-грина, так и для большого бассейна – а то и для всего сразу! Пополните длинный список разборчивых владельцев, нашедших прибежище в роскошных интерьерах этой тихой сельской жемчужины. Эксклюзивное предложение! Не упустите!

Глава 12

Как только она вошла в поворот, в лучах фар показался медведь, огромный и мерцающий под проливным дождем. Она ударила по тормозам и крутанула вправо, ощутила, как под колесами проседает размякшая земля, внезапное чувство невесомости, затем машина перевернулась раз, другой и покатилась в овраг, с каждым тяжелым ударом сминая кусты и мелкие деревья, и наконец вверх дном остановилась в ручье. Темноту прореза́л свет одинокой фары. Она висела вниз головой, волосы спадали в воду, хлеставшую в разбитые окна и скапливавшуюся на потолке машины. Неспешно возобновились звуки ночи: стрекот сверчков, пение свистящих квакш.

Она не знала, как долго пребывала в ступоре, пока под ней шелестела вода, а огромный медведь видением мелькал перед глазами. Подушки безопасности сработали, и когда ей наконец удалось расстегнуть ремень, она запуталась в лентах и ткани и стала беспомощно барахтаться в воде, словно, не дав ей разбиться, Судьба решила утопить ее в путах автомобиля.

Наполовину ползком, наполовину вплавь она выбралась через раму лобового стекла, пролезла под капотом и, пошатываясь, выпрямилась в ярком сиянии фары. Сквозь пелену шока и холода огляделась по сторонам, но дальше луча света ничего не было видно. Она поплелась к берегу, пробежала ладонями по рукам и ногам. Инсулиновая помпа, как ни странно, была на месте. Похлопала себя по карманам: телефон остался в машине. Она поплелась обратно и, просунув руку в разбитое окно, стала шарить по салону, пока не нащупала рюкзак – сырой и закрутившийся внутрь спальника. Телефон промок, потрескался и не подавал признаков жизни.

В глубинах машины что-то закоротило, фара мигнула и погасла. Можно было выбраться из оврага и отправиться за помощью, но дорога была темной и пустой, и за последние несколько часов ей не встретилось ни души. К счастью, вечер был теплый, а дождь почти перестал. Она побрела вдоль ручья и вскоре у подножия тополя наткнулась на подстилку из мха. Не зная, что еще делать, она села на мох и обернулась сырым спальником – от ночного холода он ее худо-бедно защитит.

В горы она приехала неделю назад, в поисках площадок для изучения весенних эфемеров – цветов, которые растут глубоко в лесу и распускаются лишь ненадолго, в мимолетных лучах солнца, пока кроны деревьев не сомкнутся и не закроют небо. Она была постдокторантом и получала так мало, что приходилось спать у себя в кабинете или на заднем сиденье машины и питаться бесплатной едой на студенческих мероприятиях. Полгода назад она разорвала отношения, длившиеся пять лет; с родителями она разговаривала редко; ее руководитель в Опытном лесу все чаще отсутствовал по личным делам, в которые ее не посвящал, сваливая на нее все новые обязанности. Летний сезон еще не начался, лагерные стоянки пустовали, и она проводила дни в полном одиночестве. Она в жизни не была так счастлива.

Она была единственным ребенком в семье страхового инспектора и организаторши свадеб и, избрав жизненный путь, который привел ее тем теплым майским вечером в лесную глушь, удивила даже себя саму. Не то чтобы ее родители были против природы, как они сами выразились, когда она объявила свою специализацию. Просто это было несколько неожиданно – все равно что выбрать киноведение или испанскую литературу. Когда она была маленькой, их семейный отдых не отличался разнообразием, менялись лишь названия пляжных курортов, а лесом ей служили четыре пальмы по углам их участка в четверть акра в Орандж-каунти. Возможно, предположила как-то мать, все дело в том, что в детстве Нора была окружена цветами – венками для невест из гипсофилы, бледно-розовыми композициями для свадебного стола, которые задерживались иногда у них в гостиной. “Возможно”, – ответила Нора. Она не стала говорить, что это не настоящие цветы. Настоящие цветы оборками распускаются на красных кленах, переливаются перламутром в лесной подстилке, склоняются на ветвях виминарии в конце сентября под тяжестью пчел.

Если уж на то пошло, во всем была виновата одна книга – и довольно необычная. Окончив школу, она поступила в Амхерст-колледж и сразу же потеряла голову от осенней листвы, а когда пришла зима, с головой погрузилась под воду. Что именно произошло, даже годы спустя оставалось загадкой. Слово “депрессия” было ей, разумеется, знакомо, но ассоциировалось скорее с печальным, милым и глуповатым осликом Иа, а не с темной зимней тучей, выкачавшей из жизни самый воздух. Туча окутала некогда зеленые лужайки, на которых Нора лежала всю осень, обесцветила рощи в кампусе, спустилась на аудитории и столовые, душила ее по утрам, стоило только открыть глаза. Чувство было таким всепоглощающим, таким физическим, что поначалу Нора подумала, уж не вызвано ли оно диабетом. Или это все тоска по дому? Но она вовсе не скучала ни по бесконечным разговорам матери о букетах и тортах, ни по мрачным рассказам отца о катастрофах. Может, она скучала по Калифорнии? По океану или бодрящей ярости береговой линии? По тамошнему свету?

Ее бы затянуло еще глубже, если бы староста общежития не заметила, в каком она состоянии, и не направила ее к психологу – аргентинке с таким чудесным акцентом, что она, пожалуй, могла исцелять клиентов, просто обращаясь к ним по имени. Нора жаловалась Лус на непостоянство друзей первокурсника, на бездушность студенческих вечеринок, на неиссякаемый поток домашних заданий, на хреновость мира в целом. Посвящала ее в свои тайны: страх перед ярлыком хронически больной, просьба соседки не оставлять в ванной тест-полоски для измерения сахара в крови, замешательство парня, который сунул руку ей под кофту, когда они целовались, нащупал инсулиновую помпу с канюлей и притих. Вместе они копали глубже, исследуя ее детство единственного ребенка и глубинные комплексы, связанные с тем, что ее мать продавала фантазии, а отец, чья семья бежала из Камбоджи, когда ему было девять, как он сам говорил, “выбрал стезю, где открыто признавалось, что жизнь неотделима от катастрофы”.

Это были откровения, да, но ни одно из них не помогло. Хотя она спала по четырнадцать часов в сутки, в марте у нее по-прежнему не было сил, и пришлось просить об отсрочке по письменным работам. А потом она нашла книгу.

Возможно, несправедливо приписывать столь живительную силу “Ключу к коре” К. Р. Миллмана, когда в ее распоряжении были проверенный психолог, нетипичное для первокурсницы понимание себя, длинные весенние дни и тридцать миллиграммов фармацевтической помощи в сутки, которые она принимала уже шесть недель. (Лус, январь: “Знаете, пожалуй, имеет смысл обратиться к доктору Арбетноту, просто чтобы сдвинуться с мертвой точки”.)

И все же она прекрасно помнила, в какой момент стали рассеиваться тучи. Тот день, как и многие другие ее тогдашние дни, начался с прокрастинации. Дело было во время экзаменов в середине семестра. Они с Лус договорились, что Нора будет по меньшей мере раз в день выходить из комнаты, поэтому каждое утро в зимних ботинках, пижамных штанах и парке она брела в библиотеку биологического факультета и устраивалась за партой с высокими бортиками, на которой кто-то (то ли от фрустрации, вызванной расшалившимися гормонами, то ли в тщетной попытке призвать удачу) нацарапал примитивную вагину, а рядом – подчеркнутую, обведенную в кружок и выделенную маркером фразу “Хочу СЕКСА!”.

Это была ее любимая парта – может, сыграло роль сочувствие к неудачливому предшественнику, а может, все дело было в роще за окном или в близости торговых автоматов. Когда она вставала, чтобы размяться (что случалось довольно часто), ее взгляд падал на полку с книгами, которые своими названиями – “Папоротники Новой Англии”, “Водные растения Северо-Востока США”, “Определитель дикорастущих растений” – обещали простоту и ясность, отсутствовавшие в ее собственной жизни. Она сама не знала, почему в тот день, накануне экзамена по химии, проходя мимо полки со справочниками, выбрала Миллмана (Лус: “Может, папоротники – для вас слишком оптимистично?”). Но когда она уселась за парту и открыла книгу, ее позабавило, с какой торжественностью автор обещает читателям, что его революционная система позволит познать тайны леса всем от мала до велика. “Революционная система” оказалась таблицей с колонками для борозд, чешуек и прочих признаков коры, но это лишь добавляло ей очарования. Рассудив, что научные изыскания – это не прокрастинация, за восемнадцать часов до экзамена по химии, к которому еще предстояло готовиться, она решила испытать систему на практике.

В последний раз книгу брали в 1957 году. Когда Нора вышла на опушку леса, падал легкий снег.

Позже в кабинете Лус она попыталась описать тот миг, когда, углубившись в лес на каких-нибудь десять шагов, впервые почувствовала надежду. Но даже сидя в тепле, в любимом мягком кресле, даже притом что к ней вернулась легкость и быстрота мысли, она не смогла подобрать слов. Ей будто показали, что у мира есть четкое устройство, архитектура, существующая вне ее, а потому не поддающаяся ее печали. Она успела определить белый дуб, три красных клена и ясень (то ли зеленый, то ли американский; по словам К. Р. Миллмана, даже специалисты не всегда могут отличить один от другого) и уже начала пробегать глазами таблицу, пытаясь опознать новое дерево, как вдруг ее осенило: это же сахарный клен – его легко определить по грубым вертикальным рубцам, из которых что-то словно пытается вылезти наружу. Именно тогда зимний лес и переменился. То, что представлялось скучным и однообразным, оказалось местом загадок и открытий. Мир снова стал таким, каким задумывался, – куда больше, чем она сама.

– Раз – и все, – сказала Лус.

– Ну, не так быстро. Но с этого все началось.

И Лус улыбнулась чудесной улыбкой, но в глазах у нее крылось что-то еще – боль из-за того, что деревьям удалось помочь Норе так, как не смогла она.

– Похоже, наши занятия приносят плоды, – сказала она, а затем, услышав в своем голосе нотки зависти, добавила, что очень рада наконец-то увидеть на лице Норы улыбку.

* * *

Ее разбудил голосистый квартет странствующих дроздов, устроившийся на осях перевернутой машины. В водной глади подрагивала заря. По берегам ручья росли триллиум и увулярия, подлесок ярко-зелеными мазками расцвечивали березки и гамамелисы, а на рахисах папоротника у нее над головой собралась роса. Лесной дрозд пытался перекричать целый хор птиц. Она прислушалась. Желтошапочные лесные певуны? Синеспинные? Зеленые? Как бы она ни старалась, у нее никогда не получалось их различить. А во время весенней миграции в воздухе столько звуков, что отделить один голос от другого практически невозможно.

Умывшись в ручье, она села на берегу и уставилась на машину, словно одним своим изумлением могла что-то изменить. На ее банковском счете лежало триста пятнадцать долларов. Она готова была добираться до лаборатории пешком, лишь бы не обращаться за помощью к родителям, которые совсем недавно, когда ей отказали в гранте, (опять) спросили, не считает ли она, что пора избрать другой карьерный путь. Об аварии придется сообщить в дорожный патруль, но у нее как назло просрочены права, а поменять их она не успела.

Марку она тоже звонить не станет. Они расстались после того, как обычная беседа о науке переросла в нечто иное и Марк заявил, что спасение некоторых деревьев – ясеня и тсуги, например – требует слишком много ресурсов. Он изучает ясень и должен его любить, поэтому для нее всегда было загадкой, как можно так спокойно прочерчивать на карте неумолимое наступление ясеневой изумрудной узкотелой златки, уничтожающей насаждение за насаждением. Когда их спор только начался, она подумала, что Марк, наверное, сам себя не слышит, не понимает, как аргументы в пользу того, чтобы не мешать природе (или болезни как природе), звучат для человека, который с семи лет живет с диагнозом “диабет” и зависит от инсулина. Его позиция по поводу златки не была такой уж редкой и лишенной смысла. Норе просто хотелось, чтобы Марк представил себя на ее месте, заверил, что говорит не о ее болезни.

Но он так рьяно отстаивал свою точку зрения, что Норе вспомнились мягкие наводящие вопросы Лус, с которой она не виделась уже много лет. Интересно, а не кроется ли тут что-то еще? Интересно, почему вы решили упомянуть об этом сейчас?

Когда она все это выложила, Марк сказал, что она спятила. Признай он хотя бы, что с принципом “выживает сильнейший” не все так просто и однозначно, ей и этого было бы достаточно. Но нет. Она совсем спятила и не слушает его.

Вот только она не спятила и слушала очень внимательно. Они ведь в последнее время думали над тем, чтобы завести ребенка, и обсуждали генетические риски, связанные с разными типами диабета. Три недели он не затыкался по поводу сраных златок, и в конце концов она сказала, что им нужно взять паузу.

Однако сейчас было не время на этом зацикливаться. Слава богу, подумала она, слушая призрачную трель лесного дрозда, что у человека есть пирамида потребностей, – ей хотелось есть. Всю неделю она жила на сэндвичах с арахисовой пастой и джемом, но хлеб закончился еще вчера, и, кроме таблеток, повышающих сахар в крови, у нее ничего не было.

Нора встала. Ближайшим городом был Оукфилд, она не раз проезжала мимо, когда ездила в экспедиции, но никогда там не останавливалась. Так себе местечко, зато можно будет купить еды и позвонить в лабораторию – попросить кого-нибудь за ней приехать – или узнать расписание автобусов. Она сложила спальник и пристроила его на берегу, затем надела рюкзак и стала пробираться по шраму, оставшемуся в склоне от машины, сквозь раздавленные папоротники, примятые кусты барбариса и поломанные молодые березки. На дороге, все еще слегка раскисшей после дождя, о вчерашних событиях свидетельствовали виляющие следы шин и глубокие отпечатки медвежьих лап. Вот бы у нее работал телефон, хотя бы ради камеры. На курсе зимней экологии она любила показывать студентам следы животных, которые складывались в историю: олень, остановившийся обнюхать папоротники под снегом, белка, чья жизнь оборвалась в когтях совы. Новое фото отлично дополнило бы коллекцию: “вольво” 97 года выпуска, медведь.

Между тем ручей внизу мелодично плескался о покореженный капот.

Ее нынешнее исследование в области весенних эфемеров выросло из интереса к сукцессии в целом – механизмам, за счет которых одни природные сообщества сменяют другие. Стоило научиться определять деревья, и она начала понимать, как сильно они меняются. Лес, куда она забрела зимой с томиком Миллмана, отличался от леса, выросшего на месте пастбищ, где паслись овцы, дававшие шерсть на куртки и носки для студентов, а тот отличался от леса, стоявшего когда-то на месте теперешних полей. Исследуя эти различия, она лучше понимала окрестные леса, только теперь ее понимание, точно кинопленка, простиралось во времени. Разумеется, ее задача была куда сложнее, чем определение видов. В те краткие счастливые моменты, когда ей удавалось представить великую кинокартину лесного пути, она чувствовала себя предсказательницей с хрустальным шаром.

Здесь, в пойме реки, возделывали землю мужчины и женщины из племени покумтуков. Здесь, в тени защитных деревьев, неспешно росли буки и дубы. Здесь, когда подданные его величества срубили сосны на мачты для своих кораблей, вымахали березы… Прошлое в этих краях было начертано повсюду. На змеящихся стенах из камней, по размеру которых можно определить, пастбища здесь были или пашни. На выветренных корнях березы повислой, выросшей на месте сгнившего болиголова. На веймутовой сосне с раздвоенным стволом, в нежном возрасте подвергшейся набегам короеда. На ветвистых деревьях, носящих память о трапезах давно умерших оленей.

К этим свидетельствам она добавляла и другие: записи землеустроителей, гербарии, образцы пыльцы, которые собирала со дна водоемов. Когда она водила по музею при лаборатории школьников, то говорила им, что работает путешественником во времени. Рассказывала про межевые деревья. В старину они обозначали невидимые границы. Про мемориальные деревья, бывшие свидетелями важных исторических событий. Свидетелями нашего прошлого.

Несмотря на все ее попытки разгадать тайны давно утраченных лесов, когда ей предложили быть консультантом при подготовке выставки в Бостонском музее изобразительных искусств, возможность она не оценила. Сначала сотрудники музея связались с ее научным руководителем, но тот был занят и переслал письмо Норе. Ей только что отказали в гранте, и сперва просьба вызвала у нее лишь раздражение. О художнике, которому посвящалась выставка, она не слышала – об этом пейзажисте середины девятнадцатого века никто и не вспоминал, пока недавно потомки его сиделки не обнаружили на чердаке своего дома в Роксбери восемьдесят семь полотен.

При всей любви Норы к природе пейзажная живопись ее не интересовала – у нее никогда не получалось закрывать глаза на вольности, которые позволяли себе художники, на неправдоподобные соседства, вымышленные деревья, поляны с цветами, которые не встречаются вместе в природе. Уильям Генри Тил, однако, стал для нее откровением – он был фотографически точен и стремился изображать то, что видел, а не придумывать что-то приятное глазу. В каждой работе можно было определить по меньшей мере десяток видов, вплоть до плауновых, а его метод писать с одного и того же ракурса в разные месяцы и даже годы открывал окно в потерянные пейзажи Западного Массачусетса, где она в основном и проводила свои исследования. Она словно перенеслась на двести лет назад, чтобы составить описание видов, подобное тому, какое делала на основании документов землеустроителей и образцов пыльцы.

Полотна развесили в восьми залах. От Норы требовалось определить растения, поддающиеся определению, и дать комментарий с точки зрения эколога. Для дискуссии о коренных видах музей пригласил из резервации в Висконсине двух потомков могикан. Нора описывала, как лишайник на стволах позволяет судить о высоте снежного покрова, как Тил уловил различия между папоротниками, которые сбрасывают вайи зимой, и теми, что круглый год остаются зелеными, какие отверстия характерны для различных видов дятлов, как скопище молодых дубов указывает на забытый беличий тайник. Но больше всего в пейзажах ее поразил сам облик леса, раньше существовавший лишь у нее в воображении. Как удивительно было смотреть на рощу высоких буков, не тронутых буковым войлочником, на тсуги, не пораженные хермесом, на ясени до златок, вязы до графиоза, каштаны до каштановой гнили. В последнем зале была иммерсивная инсталляция, созданная совместно с командой из Массачусетского технологического института, – надев шлем виртуальной реальности, посетитель попадал в цифровую версию “Ручья и каштанов” Тила. Впервые примерив шлем, Нора оказалась в мире, который прежде знала лишь по таблицам. Она много раз видела каштаны на фотографиях, но никогда не стояла под кроной каштана, глядя наверх.

Звук в наушниках был таким громким, что пришлось его убавить. Но именно так звучал когда-то лес, сообщалось в экспликации на стене. Только с 1970 по 2019 год количество птиц в Северной Америке сократилось почти на треть. Раньше лес был оглушителен. В аудиофайле друг на друга были наложены голоса сотен птиц – не только привычных ее слуху, но и вытесненных в дальние леса (вроде пестрогрудого лесного певуна и дрозда Бикнелла), и исчезнувших насовсем (таких как странствующие голуби, чьи мелодии воссоздали по нотным записям).

И вот тогда-то, глядя на лесной полог, ощущая птичьи голоса в самых своих костях, Нора почувствовала, что мир рухнул.

Она будто влюбилась, а потом узнала, что возлюбленный при смерти. Ей вспомнилось то зимнее утро в Амхерсте, когда она впервые испытала на себе чары леса. И вот прошло десять лет, и с каждым днем она влюблялась все сильнее, и с каждым днем, читая научные журналы, посещая конференции, все больше убеждалась, что теряет то самое, благодаря чему спаслась. Стоя в музее и глядя наверх, она вдруг осознала, что даже ей никогда не удавалось до конца постичь, насколько удивительны эти леса. Она подумала о работе, которую недавно представила на соискание гранта, – сухом и осторожном исследовании, где показывалось, как уменьшилось видовое разнообразие на трех участках в Западном Массачусетсе, – об аккуратных диаграммах, над которыми так трудилась, о неторопливой, приятельской переписке с рецензентами. Ей захотелось кричать.

Выставка открылась в конце апреля, и на то, чтобы собраться в поход, у нее оставалось всего несколько дней. Новостей о гранте не было, но весенние эфемеры не ждут. Она начала с пограничной территории между Западным Массачусетсом и Южным Вермонтом. Места Тила – так она их про себя называла.

Дни были теплые и чудесные: весна пришла рано. Весна теперь часто приходила рано. Скоро майник станет распускаться в апреле. Времени у нее было в обрез. Вот почему тем вечером она так быстро ехала под дождем.

* * *

От места аварии дорога плавно сбегала в долину, и спустя милю по обеим сторонам раскинулись лоскутные одеяла пастбищ и живых изгородей. Весна растекалась по горам вдалеке. На обочине среди одуванчиков цвел чесночник, рядом зеленел воробьиный щавель, в полях виднелись россыпи сердечника лугового. Всё выходцы из Европы, попавшие в Америку благодаря вкусу или красоте. По валкам скошенной травы прыгали сиалии; когда на голую ветку робинии сел ястреб, защебетали воробьи. К полудню у нее закончилась вода, и она уже прикидывала, не дойти ли проселком до одной из ферм, видневшихся вдали, как вдруг впереди тихо зарокотал мотор автомобиля. Она замахала руками.

По дороге ехал видавший виды пикап с логотипом компании, занимающейся удалением деревьев. За рулем сидел дряхлый старик в джинсовом комбинезоне и грязной рубашке. У него были ясные серые глаза, розовое, в пятнах от солнца лицо и спутанная седая грива, в руке он держал банку газировки.

Сперва Нора не решалась подойти поближе, чувствуя, как она беззащитна, как опасно просить помощи у незнакомца на пустой дороге.

Но он ждал, а у нее кончились припасы, и, по правде говоря, он был так стар, что не представлял угрозы.

Она рассказала, что произошло: дождь, медведь, долгое падение.

– А, так это вы! – ответил старик. Он уже ездил туда, видел последствия аварии, спускался к ручью посмотреть, нет ли пострадавших.

У него был легкий акцент, но она никак не могла понять какой. В салоне валялись ржавые фермерские инструменты: лопата, коса, вилы, уложенный кольцами гофрированный шланг. На переднем сиденье, как пассажир, пристроилась наполовину разобранная газонокосилка с оторванной ручкой.

– Вы меня не подбросите? – спросила она, с сомнением разглядывая весь этот хлам.

Старик не стал спрашивать, куда она направляется, – и хорошо, потому что ответа у нее не было. Он просто смахнул газонокосилку на пол, а инструменты сложил на среднее сиденье.

В машине пахло свежескошенной травой и моторным маслом, а еще чем-то старым и затхлым, точно плесень под ковром из осенних листьев или страницы давно забытой книги.

– “Мистера Пибба” не желаете? – предложил он, протягивая ей баночку поверх баррикады из инструментов. – Запасся, когда они стали выпускать вместо него “Пибб экстра”.

Врач давно запретил ей газировку. Но ее мучила жажда, да и отказываться было невежливо. Она сказала “спасибо” и сделала глоток.

Чарльз Осгуд, владелец фирмы “Деревья и лужайки Осгуда”, а также “Окна и сайдинг Осгуда”, “Машинное масло Осгуда”, “Крыши и трубы Осгуда”, “Плуги Осгуда” и “Обслуживание бассейнов Осгуда”, ехал на вызов – у кого-то треснул септик. Это ненадолго, он просто глянет, что там, хотя потом еще надо заехать в другое место починить кондиционер, а после они заскочат к Эриксонам – у них что-то в бассейне плавает, ондатра или сурок. Конечно, сказал он, становясь все словоохотливее, точно истосковался по общению, Джанет Эриксон часто преувеличивает. Выпивает до обеда наша Джанет. Звонит ему из-за всякой живности в бассейне, но к его приезду зверьки всегда исчезают. Он-то догадывается, в чем тут дело. Старик перешел на фальцет: “Мистер Осгуд, как же мне отблагодарить вас за ваши услуги?” О да, стоит пойти молве, что колбаска твоя еще свежа, и у половины дамочек в окру́ге заведутся в бассейне ондатры. Ничего нового под солнцем, заверил он Нору. Некоторые вот жалуются, что молодежь развратили танцы и игра на флейте, а сколько крику было, когда юного Фладда застали за домом Куперов с овцой. Можно подумать, раньше фермерские мальчишки овец не оприходовали! О, в былые деньки все было куда хуже, так он считает, а если кто не согласен, пусть скажет, когда в последний раз тут с кого-нибудь снимали скальп. На этом он и подлавливает спорщиков – они просто пялятся на него, точно корова, которой попалась огнецветка в сене. Да-да, уж лучше случка с овцой, чем скальпирование, и не сказать чтобы овцы оставались внакладе. Она, поди, спросит, зачем старый Вик Купер вообще держит овец, если он служит в инвестиционном банке в городе. Затем же, зачем засевает луга – чтобы получать налоговые льготы для фермеров. Этот же человек переоборудовал старый амбар ван Хасселей в крытый бассейн, чтобы плавать там зимой те четыре дня, когда он здесь бывает.

– Представляете?

– Нет, – ответила Нора, гадая, не лучше ли было и дальше идти пешком. Они разогнались до шестидесяти миль в час, в плечо ей упирались садовые грабли, а старик повернулся к ней всем телом и совсем не глядел на дорогу. Он правда сказал “колбаска еще свежа”? Она по-прежнему не могла понять, что у него за акцент, – теперь он разговаривал как фермер-янки, изображающий из себя эксцентричного английского лорда, или как английский лорд, притворяющийся фермером-янки, или просто как человек, который так много путешествовал, что уже не понимает, где он.

Все еще больше усложнялось тем, что во рту у него, похоже, не было ни одного зуба.

– Я вот вегетарианец, – сказал Чарльз Осгуд.

– Э… Да?

Точно: он что-то говорил про овец.

– Нет, не вегетарианец… Как их там еще называют?

– Веган? – с сомнением предположила она, молясь, чтобы он следил за дорогой.

– Именно. Я расскажу вам, отчего так повелось. Понимаете, однажды я ухаживал за дамой, которая была… Как там зовут тех, у кого под мышками маленько… – Он поднял руку, демонстрируя пучки волос.

Нора сама редко брила подмышки, и у нее не было никакого желания обсуждать сейчас эту тему.

– Я думаю, многие женщины…

Старик замахал рукой:

– Да-да, знаю-знаю. – И поднял палец: – Суфражизм!

– Ну…

– Нет, право, я питаю к слабому полу глубочайшее почтение. Не раз я слышал, как муж велит жене выпотрошить курицу, а потом бесится из-за того, что у ней нижняя юбка замарана. Тяжела женская доля. Мне ли не знать – я вырастил двух дочерей и души в них не чаю. – Он помедлил. – Так о чем это я?.. Ах да! Моя подруга… как же таких называют? Подмышки, лютня, сандалии. С такими, знаете, маленькими пуританскими пряжками…

– Биркенштоки?

– Они самые.

– То есть она была хиппи? – подсказала Нора, чувствуя, что рассказ затягивается.

Чарльз Осгуд хлопнул себя по лбу:

– Хиппи, и очень пригожей. А вы сообразительная. Ох ты ж!

Он ударил по тормозам. Грабли и коса загромыхали, а Нора соскользнула с сиденья и чуть не ударилась головой о лобовое стекло.

– Проехали нужный дом! – со смехом сказал старик. Он включил заднюю передачу, повернулся, чтобы смотреть в заднее стекло, и резко нажал на газ. Нору снова мотнуло вперед. – Осторожней, – сказал он, будто Нора нуждалась в предостережении. – Тут нет этих… как их?

– Ремней?

Он шлепнул рукой по приборной доске:

– Точно. Чуть не сказал “упряжек”.

Машина во весь опор неслась задом.

– Итак, – продолжал старик, – я рассказывал о… И чего я все забываю это слово?

Нора нервно взглянула на дорогу:

– Хиппи?

– Нет, хиппи я помню. Я о тех, кто ест только сырую пищу… Эх, память моя, память! Говорят, это все забитый оперкулум. Нет, ну как, бишь, их зовут? Молоко из титьки и все такое.

– До этого я сказала “веган”, но…

– Веганы! Благодарю. И сперва я дал себя уговорить, ходил с моей хиппи в хлев и сосал коровью титьку, точно Ромул и Рем, а потом она умерла от бруцеллеза.

– Сочувствую.

– А… – он махнул рукой, – я столько их похоронил за все эти годы. (Пауза.) Как ужасно прозвучало! Перепугал я вас, поди.

Больше всего Нору пугало, что они едут задом на скорости пятьдесят миль в час, а рядом с ней трясется коса.

– По-моему, – сказала она немного погодя, – мы сейчас вернемся туда, откуда выехали.

– Вы небось гадаете, отчего это садовод занялся септиками, – сказал Осгуд.

– Здесь вы меня подобрали.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Да.

Он снова ударил по тормозам.

– Ну надо же…

Они молча ждали, пока уляжется дорожная пыль. Осгуд почесывал голову и что-то обдумывал.

– Мы заблудились? – спросила Нора.

– Заблудились? Моя дорогая девочка! Я живу здесь уже целую вечность. Но, право слово, как же легко запутаться… Там, на углу, раньше был большой дуб… А там – ручей, но его перенаправили, чтобы разбить поле для гольфа… Вдоль дороги росли каштаны, но их погубила гниль… У перекрестка – вязы, а теперь там “Дженерал доллар”… Клены срубили на кегли, когда японцы стали сходить с ума по боулингу… И даже не ищите кедры на Кедровом проезде или бобров на Бобровом ручье.

– Вы собирались заняться треснувшим септиком, – сказала Нора. – А потом ондатрой.

– О!

– А после отвезти меня…

Но куда? В полицию, чтобы ее оштрафовали за вождение с просроченными правами? В мотель, который ей не по карману? К телефону-автомату позвонить родителям и в тридцать один год признать все ошибки своей жизни? Она поймала на себе взгляд старика, а поскольку больше поговорить было не с кем, все ее переживания хлынули наружу.

Нора с удивлением обнаружила, что историю, которая некогда заполнила бы долгие часы в кабинете психолога, тишину многих бессонных ночей, можно рассказать за то время, пока незнакомец пьет вторую банку “Мистера Пибба”.

Когда она закончила, Осгуд смотрел на поля. Он ничего не ответил. То ли из-за тряски, то ли от духоты, то ли потому, что она изо всех сил старалась не расплакаться, ее слегка подташнивало. Благодаря помпе глюкоза у нее была под контролем, и обычно уколы требовались только перед едой, но Нора подозревала, что из-за стресса или из-за газировки сахар у нее подскочил. Она взглянула на экран. Показатели не изменились со вчерашнего вечера. Она попыталась перезагрузить устройство. Безуспешно. Экран завис. Нора вздохнула.

Осгуд положил руку на рычаг коробки передач.

– Извините, – сказала Нора, – не могли бы вы минутку подождать? У меня диабет… Похоже, во время аварии помпа сломалась. Мне нужно взять кровь из пальца…

Она принялась рыться в рюкзаке. Внутри было мокрое месиво бумаги, и старые обертки от продуктов, и шляпа с фонариком, и книга, и Нора вдруг испугалась, что запасной глюкометр с тест-полосками остался в машине. Стараясь не поддаваться панике, она стала выкладывать содержимое рюкзака на сиденье.

Чехол нашелся на самом дне. Нора расстегнула молнию – к счастью, глюкометр не намок. Протирая палец ваткой со спиртом, она чувствовала себя немного неловко.

Чарльз Осгуд потянулся через груду инструментов и взял упавший на сиденье буклет из Музея изобразительных искусств.

– Позвольте, а это что такое? – спросил он.

Она объяснила про выставку, пока прокалывала палец и наносила на полоску каплю крови. Краем глаза она видела, как старик щурится, читая буклет. Глюкометр пискнул, но экран был пуст. Запасной прибор тоже ее подвел. Нора тихонько чертыхнулась. Придется искать аптеку.

– Как вы думаете… – начала она.

Но Осгуд переключил передачу и поехал вперед.

– Вы спрашиваете, как так вышло, что садовод занялся септиками, – снова сказал он.

Это долгая история, но он постарается изложить ее покороче. Он приехал в эти края, когда всюду был лес, купил землю и посадил на ней яблоневый сад, вырастил сорт, который назвал “Чудом”, она, поди, о таком и не слышала, но в мире не найдется плода более изысканного по вкусу. “Бребурн” в сравнении с “Чудом” на вкус как овечье дерьмо, и даже не упоминайте при нем “Ред Делишес” – “Мой красный зад”, вот как их следовало назвать. Но тут пришла война, и он уехал сражаться, оставив дом и сад заботам дочерей, однако между девочками случился разлад. К этому времени у него самого, если можно так выразиться, переменились обстоятельства, и не успел он и глазом моргнуть, как земля перешла в новые руки, на месте сада вырос лес, а у череды из шести новых владельцев были свои заботы, и лишь недавно, когда дом выставили на продажу, ему представился удобный случай. Понятное дело, купить дом ему было уже не по карману; доллар нынче не тот, что прежде. Но когда во владение домом вступил новый хозяин – знаменитый актер, если верить соседским сплетням, – Осгуд не упустил свой шанс. Тогда-то он и вышел с пенсии, если можно так выразиться, и оставил свою визитную карточку. Получить работу не составило труда. Почти всех местных вытеснили пришлые, купившие здесь летние дома, и поденщиков было не найти. Когда в округе узнали, что (тут он назвал имя и фамилию актера) нашел себе рабочего для ухода за деревьями, Осгуду стали поступать заказы и от соседей. От деревьев он перешел к лужайкам и садовым вредителям, от вредителей – к починке крыш и заборов, а потом и к отоплению с канализацией. Работы столько, что он едва справляется.

И все же его истинная страсть – это сад. К этому он и ведет, ради этого и затеял рассказ. У него еще остались друзья в здешних краях, старая гвардия вроде него, но у них свои увлечения – живопись, пешие прогулки, археология, баллады, покаяние и так далее. А его дочери… что ж, у одной из них с яблоками связано то, что можно назвать “комплексом”, это слово он вычитал в книжке, которую нашел как-то в доме, и лучше этот комплекс “не пробуждать”. Пускай себе передвигает камни. А другая дочка… та влюбилась в одного еврейского юношу, и вот уже пятнадцать лет от нее не добьешься никакой помощи.

Нора, вероятно, уже догадалась, к чему он клонит. Скоро наступит лето и деревья начнут давать плоды, так что надо чинить забор, не то придут олени и все погубят. Она хоть представляет, сколько оленей сейчас развелось? А раньше люди жаловались на пантер! Нора пусть остается сколько захочет, они могли бы вместе ухаживать за садом. И конечно, в его лесу много чудесных – как она их назвала? – весенних эфемеров.

Они ехали уже довольно долго: сначала вниз по склону, затем через город, затем снова вверх – извилистой дорогой между современными домами с большими лужайками. Нора слушала молча.

– А вдруг дом понадобится ему? – От благоговения она не осмелилась назвать актера по имени.

– Да он там целую вечность не появлялся, – ответил Осгуд. – Он купил дом, когда участвовал в летнем театральном фестивале в Корбери, а теперь приезжает лишь раз в год и всегда сначала звонит, чтобы я успел все подготовить. И к тому же… как бы это сказать? Ему необязательно знать о вашем присутствии, если только вы сами не захотите с ним встретиться.

Нора озадаченно посмотрела на старика, но впервые за всю поездку он не отрывал глаз от дороги, будто не хотел встречаться с ней взглядом. И тут ей стало страшно – не из-за Осгуда, в котором, как ей вдруг стало ясно, она нуждалась, но из-за чего-то туманного и неопределенного, словно на кону стояло не просто предложение у кого-то погостить. Нора тихо поблагодарила его. Да. Да, она хотела бы пожить там, пока не встанет на ноги. Нужно только раздобыть новую помпу, запас инсулина.

Старик ничего не ответил.

– Тут есть аптека? – спросила она.

Чарльз Осгуд молчал. Пока они ехали в гору, весна за окном словно бы возвращалась в более раннюю пору. Вот по краям дороги покачиваются буки с ярко-зеленой листвой. Вот клены в цвету. Наконец старик повернулся к Норе:

– Вы в машину к себе не заглядывали?

– Дело не в этом, – сказала она, – у меня все с собой. Но в помпу, видимо, затекла вода, и мне нужна новая. А может, достаточно батарейки сменить.

Он покачал головой:

– Я имел в виду сегодня утром.

Его лицо было бесконечно добрым.

– Ну… нет. А что? – Она помедлила. Ее обдало холодом, опять стало подташнивать. – Зачем мне туда заглядывать?

Осгуд снова обратил к ней взгляд. Она вдруг заметила, что громыхание стихло и машина несется так быстро, словно летит по воздуху. Деревья расступались перед ними, как открывающийся зеленый занавес. Старик прочел осознание в ее лице.

Ей хотелось спросить, как все устроено и каковы правила. Что она взяла с собой, что оставила позади. Как пересекать границы, кого она встретит, и будет ли еще один конец. Но времени достаточно, Нора это знала, – она еще успеет изучить и познать этот новый мир. Пока машина катила вверх по склону, кругом творились чудеса. За окном показались буки, не покрытые язвами, вязы, раскинувшие ветви над березами и орешником, ясени с нетронутыми стволами и даже…

– Господи… Это же каштаны!

В конце дороги она увидела желтый дом. Машина остановилась, они вышли и начали взбираться на холм. До самого леса тянулись ряды цветущих яблонь. С их ветвей вспорхнули свиристели. По стволу забарабанил дятел, и Осгуд поприветствовал его, не сбавляя шаг. Поднялся ветер, в воздухе закружились лепестки, и вслед за Осгудом она вышла на опушку леса. Меж стволами, камнями и поваленными деревьями с веерами корней пролегала тропа, а вокруг вились десятки тропинок помельче. Осгуд не останавливался, и вот их взгляду открылась поляна с ковром из папоротников и мхов, где за этюдником сидел художник, а за спиной у него висели на ветке шляпа и пиджак.

Орхидеи, и лилии, и триллиум на холсте. Сзади, спереди – стены птичьих голосов. Художник обернулся и, не говоря ни слова, поднялся и пошел ей навстречу, и они стояли вместе, глядя в небо, пока лесной полог не сомкнулся у них над головой.