Глава 11

Моррис Лейкман – наблюдатель за птицами, кладоискатель, историк-любитель, бельмо на глазу настоящих историков – сложил черновик речи, подготовленной для Исторического общества Западного Массачусетса, отступил от высокого зеркала-псише (ок. 1870 г.) и бросил ликующий, непокорный взгляд на комод, где стояла фотография его дорогой покойной супруги Мириам.

По такому торжественному случаю на нем был черный смокинг с лацканами в рубчик, бледно-розовая рубашка и жилет “в огурцах”. Под гладко выбритым подбородком виднелся незатянутый галстук-бабочка с узором “птицы мира”. Тщательно зачесанные набок волосы и угол наклона зеркала скрывали от взгляда лысину, а поскольку в Моррисе было шесть футов и три дюйма росту, под таким углом на него обычно и смотрели. То обстоятельство, что в данный момент никто на него не смотрит, не имело значения. Речь, произнесенная in absentia, была в его понимании ритуальным актом протеста перед мирозданием. И когда последние слова растворились в тишине спальни, его сердце забилось быстрее: мироздание разразилось овацией.

Как мироздание прекрасно знало (а Мириам, к счастью, нет), всего тремя днями ранее Моррису сообщили, что из-за нарушения кодекса сексуального поведения на ежегодный апрельский ужин его все-таки не пригласят. Сам факт существования у такой почтеннейшей организации, как Историческое общество Западного Массачусетса, кодекса сексуального поведения до недавних пор был Моррису неизвестен, несмотря на то что он шестнадцать лет возглавлял Подкомитет по реликвиям и останкам. В иных обстоятельствах он бы, может, поинтересовался, что привело к введению подобного кодекса, – пикантная тема, прямо-таки напрашивающаяся на изучение. Однако туманная история кодекса не послужила Моррису оправданием. В феврале его старый друг и председатель их местного филиала Леонард Шепли нанес ему визит и недвусмысленно дал понять, что собрания Общества не место для соблазнения женщин и что все три дамы – Дороти Кеттерман (пуританская нумизматика), Мод Лумис (резьба по кости сухопутных животных) и Ширли Поттер (узоры на чеканных потолочных пластинах) – присоединяются к нему, Леонарду, в пожелании, чтобы Общество вернулось к своим непорочным денькам, то есть, увы, к денькам без Мо.

Моррис, до недавнего ухода на пенсию работавший бухгалтером, а потому умевший договариваться с вышестоящими инстанциями, конечно же, выразил несогласие – дела постельные (очень) взрослых членов Общества посторонних не касались – и в знак протеста против своего отстранения явился на долгожданный доклад Элинор Томпсон об истории соляного глазурования в Оукфилде. Все выступление он сидел тихо, а в финале, когда его поднятая рука осталась незамеченной, не стал принимать это на свой счет (доклад закончился поздно, а вопросов было много). Но приглашения на следующую встречу он не получил, и никакие мольбы не заставили его бывших paramours раскрыть место ее проведения. Нужно было отдать им должное: оберегая целомудрие Исторического общества, Дороти, Мод и Ширли, некогда соперничавшие за его внимание, выступили единым фронтом.

Однако предстоящий апрельский ужин ставил всех в затруднительное положение. Каждый год почетное право выступить с лекцией имени Митча Харвуда доставалось кому-то новому, и по иронии судьбы на сей раз этим кем-то оказался Моррис. Тщетно он ждал примирительного письма и дважды звонил Леонарду; наконец, не получив ответа на свои сообщения, Моррис записался к нему на прием. Ведь Леонард был не только главным в Массачусетсе специалистом по истории литотомии в Америке, не только обладателем одной из крупнейших в штате коллекций уретротомов, цистотомов и литотомов, но и практикующим урологом – урологом Морриса, – что удвоило унижение последнего, когда он вошел в тот самый кабинет, где всего восемь месяцев назад ему ощупывали простату. Леонард, надо отдать ему должное, умел разделять личное и публичное – насущная необходимость, учитывая, что он был единственным специалистом на всю округу, если только вы не хотели ехать к Генриху Гоббсу в Корбери, – впрочем, единожды совершив эту ошибку, ее не повторяли. В таких замкнутых сообществах, как Шеддс-Фоллз, тактичность важна. Моррис, к примеру, занимался налогами половины Исторического общества и знал, что Леонард как-то раз записал в деловые расходы билет на рейс Гонолулу – Мауи, хотя конференция Американской ассоциации урологов проходила только в Гонолулу. Стороннему наблюдателю может показаться странным, что Моррис не попытался использовать эту информацию в качестве оружия, из чего следует, что вышеупомянутый сторонний наблюдатель явно никогда не жил в маленьком городке.

Сидя в пустой приемной Леонарда в начале апреля, Моррис не мог не задуматься над тем, что, выражаясь метафорически, его нынешнее уязвимое положение очень похоже на то, какое он вынужден был принять во время осмотра. В обоих случаях Леонард был краток и нежен, но в конечном счете непреклонен. Он понимает, что ежегодная традиция с лекцией ставит их в затруднительное положение, но, согласно уставу, пускать недействительных членов на собрания Общества запрещено, и Леонард ему очень сочувствует, правда, но правила есть правила.

Моррис рассматривал разные доводы – от чисто технических (формулировки в кодексе были настолько расплывчаты, что не выдержали бы и парочки уточняющих вопросов) до сентиментальных (они с Леонардом вместе видели одного из последних дроздов Бикнелла в Массачусетсе) и, наконец, поистине трагических (он вдовец, а вожделение – естественная, задокументированная стадия горевания). Но Леонард, годами упражнявшийся в искусстве сообщать дурные новости пожилым мужчинам, привык выслушивать протесты против судьбы.

Убедившись в безуспешности своих просьб, Моррис не стал говорить, что разлучать старого вдовца с друзьями – это по меньшей мере жестоко. Что ради такого волнующего события он раскопал на чердаке смокинг и повез его в химчистку в самом Спрингфилде. Что его речь – вершина эрудиции и образец идеально выстроенной интриги. Нет, пусть Леонард идет в жопу. Своим открытием Моррис обязан небесам. Так что в субботу, пока не запятнавшие себя члены Исторического общества стекались в спрингфилдский “Говард Джонсон”, Моррис в уединении своего дома надел смокинг, поставил чашку воды рядом с фотографией Мириам на комоде, встал перед тем самым зеркалом, где в конце прошлого года мелькали в полутьме перетянутые подвязками ягодицы Ширли Поттер, и откашлялся.

Кому вообще нужно это их Историческое общество? Историку-любителю не привыкать к уделу отверженного. Дрейфуя в океане досуга, в одиночку отбиваясь от хищников-издателей, готовых выпустить вашу книгу за ваш же счет, он (а в наш век это может быть и она) постоянно ощущает себя объектом презрения. Уже одно наименование – пощечина. Никто не называет бухгалтером-любителем человека, самостоятельно считающего налоги, а дантистом-любителем – отца, вырвавшего у сына качающийся зуб; напротив, их находчивостью восхищаются. Есть еще музыканты и актеры-любители, но эти звания носят с гордостью и удовольствием, ибо они подразумевают преданность искусству, не замаранную коммерцией (любители, потому что “любят”). Любителя же истории мы называем дилетантом (от итальянского “забавляющийся”), придавая всему, что он делает, оттенок детской игры. Поэтому неудивительно, что историк-любитель обитает в своего рода чистилище. Сколь бы обширны ни были его познания и полезны его открытия, без ученой степени ему не избежать клейма профанства. И неважно, что он посвящает своему увлечению большую часть дня, неважно, что в марках Вермонта и истории тапочек разбирается лучше любого “специалиста” (и лучше, чем в налоговом кодексе, которым зарабатывает на хлеб), – он любитель, его интересы объявляют чудачеством, а открытия встречают насмешками, если вообще встречают.

Таков был удел Морриса, и он давно с ним смирился. Ибо, в отличие от многих других “любителей”, вечно сетовавших, что стали жертвами научного апартеида, Моррису был ниспослан величайший дар, о каком только может мечтать смертный, – глубокое безразличие к чужому мнению. Иными словами, ему с рождения было насрать; именно это давало ему иммунитет к насмешкам в школе и делало звездой танцпола на бар-мицвах; именно этим он так очаровал Мириам Лерер, когда они познакомились в библиотеке Массачусетского университета незадолго до войны. Если его статья с описанием очередного откровения не получала отклика от профессора Такого-то из Гарварда, он отправлял ее профессору Сякому-то из Йеля, а если и тот не отвечал, Моррис пожимал плечами, показывал в сторону Кембриджа или Нью-Хейвена средний палец и записывал свое открытие в число маленьких частных радостей жизни.

Можно было ожидать, что с таким даром Моррис стоически выдержит свое отстранение. Но в данном случае у него имелись и практические соображения. Его гипотеза была смелой, открытие – уникальным. Представьте: при помощи бульварного чтива он восстановит репутацию не только старинного текста, но и хранившей его семьи. Чтобы обеспечить этот блестящий успех, требовалось только одно: найти кости. И хотя он обожал работать лопатой и бродить по горам и долам с металлоискателем, на нем лежало проклятье всех мужчин из рода Лейкман, начавшееся с его тезки Морица Лейкмана, боксера… гм… любителя, “Красного Гиганта из Черновцов”, почившего в сорок два года от обширного Herzinfarkt. Кардиолог уже говорил Моррису, что боль у него в левой руке вызвана не потянутой мышцей, и предупреждал, что его беззаботные кладоискательские деньки сочтены, если только он не согласится на процедуру с несомненными рисками и сомнительной эффективностью.

Его речь, таким образом, была не одной лишь данью традициям. Обращаясь к воображаемой аудитории и описывая темный лес, где он ожидал найти останки, Моррис готовил почву для призыва. Кто присоединится к нему? Он представлял, как все его прежние друзья – Леонард, и Стэн (дверные петли конца семнадцатого века), и Эл (валентинки времен Первой мировой), и Эд Икэда (такой же пионер среди японо-американских искателей, как Моррис среди еврейских), и Дороти, и Мод, и Ширли, – как все они поедут с ним вместе к заброшенному дому искать женщину, до сей поры покоившуюся в земле.

Глядя на свое раскрасневшееся лицо в зеркале, Моррис почувствовал укол в груди, сунул под язык на всякий случай таблетку нитроглицерина и плюхнулся на кровать – и тут его захлестнуло одиночество. Боже, как он скучал по жене! Вот бы она сейчас была рядом! (Впрочем, будь она все это время рядом, скорбь не вызвала бы у Морриса сексуального помешательства, не заставила бы дам цапаться из-за него, как из-за яблока раздора, не привела бы к нарушению кодекса). Его любовь не померкла, несмотря на смерть возлюбленной и события, из-за которых менее достойных мужей ослепила бы ревность, – ведь однажды утром, в первую пору их долгожданных совместных закатных лет, его дражайшая супруга объявила, что бросает его ради риелтора на пенсии, с которым познакомилась в супермаркете “Стоп энд шоп”.

Это было так невероятно, так немыслимо, что до сих пор не укладывалось в голове: Мириам, ходившая с ним на собрания Исторического общества, купившая ему его первый бинокль, его первый металлоискатель, из года в год терпеливо ждавшая, пока он бродил по лужайкам и бейсбольным полям, выслушивая забытые миры, – эта самая Мириам его бросила. Когда он спросил о причинах, она просто сказала, что устала. Моррис – такая увлекающаяся натура, сказала она. Ей нужен кто-то пообыденнее. Кто-то, кто не станет брать с собой бинокль, чтобы по дороге к почтовому ящику “ничего не упустить”. Пропасть между ней и Моррисом только растет. А Рудольф (когда-то Моррис даже отстаивал право диснеевского оленя красоваться на стенах начальной школы Шеддс-Фоллз, утверждая, что это важный поп-культурный феномен, любимец детей и не такой уж обидный образ для еврейского народа, и вот вам благодарность: олений тезка наставил ему рога) – так вот, Рудольф состоит в загородном клубе, и у него есть домик на Кейп-Коде. Мириам не знала, что все так выйдет. Но с возрастом начинаешь ценить комфорт, а Рудольф – аккуратный и предсказуемый, и его не тянет вечно что-то искать. Если задуматься, им уже под восемьдесят. Моррис же отказывается заменять окна, из которых сифонит, потому что они, дескать, исторические, считает “отпуском” посещение выставки граблей в Фермерском музее Беттсбриджа и захламляет дом всяким дерьмом, которое раскопал.

Это не дерьмо, это История, а если холодно, можно и свитер надеть – как они и поступали последние сорок семь лет. Неужели дело в сексе? – спросил он. Неужели Рудольф – герой-любовник, которому он и в подметки не годится?

И да и нет. Рудольф почти не притрагивается к ней, но, возможно, так оно и лучше. Когда-то Моррис был таким привлекательным, просто глаз не оторвать. Но не пора ли оставить всю эту акробатику молодежи? Наступает возраст, когда одежду лучше не снимать. Все это уже не так мило.

– Все это? – переспросил он.

– Ты. Я. Мы.

Спорить дальше не было смысла. Она тихонько ускользнула, звонила время от времени, спрашивала, как дела. Ведь он дорог ей. Что проку на склоне лет тратить время на гадости? Он соглашался. Любовь толкает стариков на те же глупые поступки, что и молодых. Он занимался своими хобби, привел в порядок коллекции монет, съездил в Коста-Рику понаблюдать за птицами и все это время не переставал ждать, уверенный, что она вернется.

И она вернулась. Когда обнаружили опухоль, наш прекрасный Рудольф решил, что круг почета лучше выполнять в одиночку. С этими новостями Мириам позвонила Моррису одним летним утром и спросила, не примет ли он ее обратно.

Он принял, но с той поры их жизнь превратилась в туманную череду врачей и процедур. Страстного воссоединения не случилось. Мириам слишком плохо себя чувствовала. Опухоль упорно не поддавалась лечению, и лишь когда Мириам бросила Морриса во второй и уже последний раз, он почувствовал, как внутри у него разверзлась пропасть и там, где раньше была жена, таинственным, почти мистическим образом вспыхнуло желание.

Однако ни ловкость Мод, ни (кто бы мог подумать) страстный шепот Дороти не принесли ему облегчения. Его чудесная, горячо любимая дочка Рейчел, жившая в Филадельфии и работавшая психиатром, высказала “догадку”, что стремление Морриса выкопать труп пуританки – это смещенное желание воскресить маму дорудольфовских времен. Но Рейчел никогда по-настоящему не понимала радостей истории (интересное упущение, учитывая, что по роду деятельности она только и делала, что изучала – можно сказать, раскапывала – чужое прошлое). После смерти Мириам Рейчел звонила каждый день и все время ласково спрашивала, как там его “увлечения”. Видел ли он каких-нибудь новых птиц, находил ли новые сокровища? Сокровища! Можно подумать, он пират с серьгой в ухе и ведет раскопки на детских площадках в поисках ценностей, растерянных отвлекшимися мамашами, или кулонов, оброненных влюбленными подростками, обжимавшимися в траве.

Вот как вышло, что тем апрельским вечером он лежал на кровати один и ждал, пока таблетка ослабит хватку дьявола, запустившего когти ему в грудь. Он так надеялся, что эта речь, это открытие реабилитируют его, вернут любовь и уважение друзей… Ну и ладно, к черту их всех. Когда он докажет свою чудесную теорию, они поймут, как сильно им его не хватало. В одиночку он нашел три трупа на страницах “Тру-крайм!”, в одиночку в богом забытой земле найдет и четвертый.

Если бы Моррису позволили выступить в тот день в Спрингфилде, следующим пунктом он рассказал бы, как разыскал тот самый дом в ноябре. По значимости это открытие не уступало озарению насчет связи двух текстов, но, говоря откровенно, установить местоположение дома оказалось поразительно просто. От идиотов из Археологического управления не было никакого толку – из трех работников, к которым он обращался, один при упоминании “Тру-крайм!” просто рассмеялся, а двое других поинтересовались его квалификацией. Какая-какая у него фамилия? А где он преподает? Ну и хрен с ними. Как выяснилось, Данн весьма небрежно замел следы. Между реками Гудзон и Коннектикут было лишь два городка на букву “О”, и никакой дурак не станет добираться описанным маршрутом в Отис.

Дорога до Оукфилда заняла всего полчаса. Моррис подумывал заглянуть в полицейский участок, но, зная, что ему, возможно, предстоят незаконные поиски, решил не привлекать к себе внимания. Вместо этого он поспешил к самому преданному союзнику кладоискателя, городской библиотекарше, в данном случае – широкоплечей Агнес, почти не уступавшей ему ни ростом, ни возрастом и жаждавшей (это угадывалось без труда) чуточку пофлиртовать. Да, она помнит случай с пумой. Как тут не помнить! Местные неделями не пускали детей играть в лесу.

Моррис еще немного поболтал с ней, но, верный долгу, вскоре уже неторопливо ехал в гору, разглядывая ноябрьские пейзажи в поисках “разлапистого желтого дома”, за которым начинались государственные леса, и повторяя про себя “объяснительную” для домовладельцев, боявшихся за свои лужайки. “Объяснительные” нередко обсуждались в кладоискательских кругах. Хэнк Пуласки даже как-то прочитал лекцию о тактике – забавно, учитывая, что в этих своих темных очках и с усами Уайетта Эрпа он выглядел типичным грабителем с плакатов “Разыскивается”. У Морриса никогда не возникало проблем с домовладельцами. Стоило лишь протянуть визитку. Нет в Америке человека, который не доверял бы дипломированному бухгалтеру.

Конечно, обычно он искал монеты, мушкетные пули и пряжки. Кто бы ни открыл ему дверь на этот раз (а покуда из его памяти не изгладился образ Агнес, махавшей на прощанье, можем ли мы упрекать его в том, что на месте “кого-то” он воображал одинокую вдову, возможно даже интересующуюся историей, у которой есть старая коллекция пуговиц, достояние покойного мужа, не хочет ли он взглянуть?), – словом, кто бы ни открыл ему, он просто скажет, что ищет клад. А когда наткнется на человеческие останки, воскликнет: “Ого, вы только посмотрите! Кажется, у нас тут труп!” Разумеется, такие вещи регулируются законодательством и придется звонить в Археологическое управление (уже с торжеством!), но об этом он подумает позже. Кости он им отдаст.

На деле никакой “объяснительной” не потребовалось. Когда старый и, да, разлапистый дом показался в конце дороги (по-прежнему желтый!), Моррис сразу понял, что там никто не живет. Мокрая бурая трава устилала подъездную дорожку и площадку перед домом, торчала из-под крыльев и крыш двух заржавелых машин. Многие окна в доме были разбиты. В зияющей дыре в крыше болтался провисший брезент. Под двумя ореховыми деревьями прыгали юнко. Из машины Моррис вылез под вопросительные взгляды странствующих дроздов.

В качестве путеводителей он прихватил “Слово в неволе” и “Тру-крайм!”, хотя к тому времени уже знал их как Священное Писание. Сомнений быть не могло! Вон, сбоку от двери то самое окно, из которого на доблестных мужей Оукфилда недоверчиво взирало “старушечье лицо”. (И даже “бледно-голубые занавески” на месте!) Вон коновязь. Вон там (он заглянул в окошко гостиной) диван, старые чучела. А в сорока шагах от дома – поляна, проплешина в лесу, поросшая тонкими деревцами и серым заплесневелым ваточником, та самая – иначе и быть не может, – где Данн и K° обнаружили останки.

Моррис планировал лишь разведать обстановку, но, оказавшись на месте, не мог устоять перед возможностью пустить металлоискатель в ход. Он достал из машины новехонький “Наутилус” и надел наушники. Покрутил колесико дискриминации, просто чтобы приноровиться к новой модели. Добротная малышка, крупновата, но без утяжеления такой высокой дискриминации металлов не добьешься. Моррис нежно похлопал ее, и в знак благодарности она свистнула, как лесной дрозд. Кто-то там, наверху, на его стороне. Мириам? Неужто старушке стало совестно за выходку с Рудольфом? После ее смерти он месяцами просыпался по утрам с ощущением, будто она лежит рядом. Галлюцинации после тяжелой утраты – явление распространенное и совершенно естественное, сказала Рейчел. Точно, ответил Моррис, галлюцинации, хотя не сомневался, что это ее призрак.

Где-то с час он беззаботно выписывал зигзаги по участку. Снова и снова прибор мурлыкал. Сигнализировал о новой находке чуть ли не каждые два шага. Монеты, старые гвозди, медная проволока. Затем зашелся в тремоло: обойма кисти, тюбик краски. Кто-то наверху точно на его стороне.

И все-таки ни одному ангелу-хранителю, сколь бы могуществен он ни был, не подвластна погода в Массачусетсе в ноябре. Зарядил дождь. Компания “Наутилус” хвасталась, что их флагманская модель водонепроницаема, но Моррис не любил испытывать судьбу.

Он вернулся к машине и остановился послушать пение красного кардинала. Ему не терпелось сообщить новость остальным. В Обществе не происходило ничего столь захватывающего с тех пор, как Винс Смит нашел в подвале бабушки мужа своей кузины английскую соль в старинных жестянках. И использовал ее. Беда Морриса была в том, что поздняя осень, когда земля превращается в хлябь, а потом и вовсе замерзает, неподходящий сезон для раскопок. Что ж, останки никуда не денутся. Он допишет речь, а весной приедет снова.

А потом его отстранили, и вместо апрельского ужина вскладчину он выступил перед своим одиноким отражением в зеркале и портретом Мириам, затем принял нитроглицерин и лег в постель, а ранним утром приготовил ланч в дорогу и устремился к дому в лесу.

* * *

Весна перелицевала участок. Среди прошлогодних сорняков на подъездной дорожке росла молодая трава, каменную стену покрывал ярко-зеленый мох, с вершины горы красным шлейфом тянулись цветущие клены. Когда он открыл дверцу машины, птицы и белки бросились врассыпную, словно втайне от него встречались и сплетничали, а теперь поспешили по своим делам.

Ну и гвалт! Моррис на минутку остановился, размышляя о том, что обе его страсти заключаются не только в поиске малюсеньких сокровищ, но и в самом акте слушания. Острохохлая синица, белогорлый воробей, золотоголовый королек. Ни одной птицы не было видно, но он знал, что они здесь.

Следуя за парой кружащих в воздухе бабочек, Моррис обогнул дом и сложил оборудование на заднем дворе. На нем была его счастливая атласная куртка-бомбер с эмблемой “Ред Сокс”, но день выдался теплый и Моррис повесил ее на сучок. Дрозды, притаившиеся в ветвях деревьев, решили, что непрошеный гость не настолько опасен, чтобы прерывать из-за него пир, и один за другим спорхнули с веток и продолжили рыскать в траве.

Там я их и похоронила, мужчин вместе, а мою хозяйку ближе к дому.

Если он правильно определил описанное в “Тру-крайм!” место раскопок, то “ближе к дому” относилось к территории площадью пол-акра. Не самый надежный ориентир, даже если нынешний дом возвели на месте прежнего, каменного, а полагаться на это было рискованно. Постройка относилась к типу “соединенной фермы”, о котором у Морриса были обширные познания: три года назад перед членами Исторического общества выступал именитый специалист по архитектуре жилых зданий Новой Англии. Крыло побольше, в федеральном стиле, явно было построено в середине девятнадцатого века, а центральная часть дома представляла собой типичную “солонку” периода Войны за независимость, а то и более раннего. Морриса и его пленницу разделяли века – голова шла кругом! Но он работал и с меньшим количеством зацепок и, если они не приводили к цели, не огорчался. Ведь нередко они приводили куда-то еще. Глупо не насладиться чудесным весенним деньком, когда в его распоряжении весь мир.

В его распоряжении и правда был весь мир. Многие дома, попавшиеся ему по пути, выглядели заброшенными, а на соседнем участке не было машины. Но вдруг он упадет, покалечится? Может, стоило сообщить кому-то о своих планах? Но кому? Уж точно не членам Общества. Рейчел? Чтобы выслушивать всякую чепуху? Агнес? Несмотря на все ее достоинства, он не знал, можно ли ей доверять.

Нет, сейчас лучше действовать в одиночку. Он двинулся вверх по склону, включил “Наутилус”, и его уши наполнились шумом.

Если для кладоискателя поиски клада – это ураган эмоций, то даже самые пламенные энтузиасты признают, что смотреть на коллегу за работой, скажем прямо, довольно скучно, если только это не девушка в обтягивающей майке из ролика про “Пинпоинт П-100”, который крутят на рекламном канале. Смотреть на Морриса… в общем, как бы он ни тряс бедрами под звуки терменвокса из земных глубин, Мириам все-таки была невероятно терпеливой женщиной, раз столько часов провела в ожидании, и было бы невежливо просить читателя о том же. Так что пропустим писк и треск того первого утра, сэндвич с курицей, съеденный под обвиняющими взорами дроздов, вечернюю прохладу, неохотное возвращение домой, чтобы поспать. Знаете что, давайте пропустим и следующий день, не принесший ничего, кроме хрустального шара на ржавой железной подставке, – любопытная находка, но все же не скелет. Пропустим десятицентовики, и пенсы, и плавленый свинец, пробки от бутылок и кольца от консервных банок (боже, пропустим кольца). Пропустим вторую ночь и третье утро, третью ночь и четвертое утро и соберемся вновь возле обескураженной дикой яблоньки, в ветвях которой стая свиристелей расправляется с прошлогодними плодами. День теплый. Моррис спит неподалеку на заднем сиденье “олдсмобиля”, подложив под голову куртку с эмблемой “Ред Сокс”. Спит он крепко – не только из-за физических нагрузок, но и потому, что не нашлось еще бухгалтера, даже давно отошедшего от дел, который в апрельскую ночь не просыпался бы в холодном поту. Моррис наверстывает упущенное. “Наутилус” покоится на переднем сиденье у открытого окна. В траве валяется груда старых гвоздей – забыв, что свалил их туда, сегодня утром Моррис по ним проехал, так что по пробуждении его ждет сдутая шина.

Заранее напрашивается вывод, что рано или поздно в этой главе Моррис Лейкман зайдет в разлапистый желтый дом, но для протокола заметим, что делать это было вовсе не обязательно. Он совершенно точно мог переждать дождь в “олдсмобиле”. В багажнике лежало запасное колесо, и хотя много лет назад, когда он менял шину, у него образовалась межпозвоночная грыжа, три месяца джазерсайза исцелили его ad infinitum. На третий день у соседнего дома появился пикап, и ничто не мешало ему пойти и попросить о помощи. Он мог придумать что угодно в свое оправдание, и даже скажи он правду, вряд ли кому-то было бы дело. Более того (пусть Моррис об этом и не знал), владелица участка, калифорнийка, вызывала у местных смутную неприязнь, потому что из сентиментальной привязанности не желала ни сносить дом, ни продавать, хотя от него никому не было пользы.

Иными словами, Моррису необязательно было идти по стопам великого Джека Данна и дергать дверную ручку, поддавшуюся с первой попытки. Необязательно было звать хозяев, которые здесь не жили. Электричества, конечно, не было, но он носил с собой фонарик и решил осмотреться.

Быстро стало понятно, что большое крыло для жилья непригодно. Все там было сырое и гнилое. На стенах идеальными испанскими веерами висели кружева плесени. Пол бальной залы, точно улица после парада, был усыпан конфетти облупившейся краски, у открытых окон трепыхались искромсанные занавески, в комнате наверху отклеившиеся полоски обоев обнажали – подумать только – глубокие выемки от клюва хохлатого дятла. Внизу, в кабинете, из трещины в стене выпирала жуткая корка леопардовой расцветки. Что-то погрызло абажуры. На ковре в красной комнате росли белые навозники. Когда под ногой у Морриса проломилась прогнившая ступенька, он закончил осмотр.

Однако хаосу еще только предстояло переметнуться по небольшому коридору в соседнюю часть дома, так что в практическом смысле центральная постройка почти не изменилась за те семь лет, что туда не ступала нога человека. Разве что дохлых божьих коровок стало больше – очевидно, они обнаружили, что в южном фасаде хорошо зимовать. В дымоходах свили гнезда ласточки, но в глазах Морриса это лишь прибавляло дому шарма. Ступеньки скрипели. Лестничная площадка так покосилась, что если бы на нее положили стеклянный шарик, он бы мигом укатился. В одной из спален на втором этаже в разбитое окно (индиговый овсянковый кардинал не заметил стекла; к счастью, Моррис этого не знал) не раз врывалась непогода, поэтому Моррис, с ненасытностью историка часами бродивший по дому (чеканные потолочные пластины! широкие половицы! дровяные печи! а какие обои!), помедлил во второй. За окном стемнело. По горе прокатывался холодный мокрый ветер. Златовласка прилегла на матрас, он оказался упругим.

Впервые за месяц Моррису не снилось, что он опоздал с подачей налоговой декларации клиента. Проснувшись утром, он обнаружил, что выпуски “Домашнего хозяйства” до 1956 года отлично подходят для растопки, в колодце во дворе есть вода, а кофе из жестянки удивительным образом не растерял вкуса.

Прошлый жилец, видимо, обожал делать запасы. В кладовой Моррис нашел столько консервных банок с горохом, фасолью и кукурузой, что хватило бы на несколько месяцев.

* * *

Так Моррис Лейкман перебрался в разлапистый желтый дом. Каждое утро он начинал с металлопоиска, затем завтракал и принимался приводить в порядок то, что вскоре уже мысленно именовал “своим новым домом”. Когда-то давно он разбирался с налоговыми аспектами одного судебного спора, а потому знал, что чисто теоретически, по законам Массачусетса, сквоттер может предъявить права на недвижимость лишь спустя двадцать лет непрерывного проживания. Но чисто практически его временному проживанию в этом доме могли помешать только три силы: владелец, городская полиция и Рейчел. Первые две силы и в ус не дули. Что касается его дочери, через неделю он поднял машину домкратом и установил запаску (спина чувствовала себя прекрасно, будто ему снова сорок, и это лишний раз доказывало то, что он и так знал: дело в матрасе), затем поехал в Оукфилд, позвонил Рейчел из таксофона и сказал, что снял хижину в лесу. Устроил себе каникулы. После этого вернулся и продолжил работу. Пока никаких костей, но это его не беспокоило. Из его дней выкристаллизовывался смысл, подобного которому он не знал уже много лет.

Моррису даже пришло в голову, что, будь у него такая возможность, он бы остался здесь навечно, вот только общения не хватало. Меряя шагами влажную позднеапрельскую почву, пробираясь по извилистым оленьим тропам, наблюдая, как прыгают с ветки на ветку птицы в краснеющих кленах, он поймал себя на том, что все меньше думает об истории в целом и все больше – о своей истории, и, может, виновато было апрельское тепло, или его страстные покачивания бедрами (об этом не принято говорить, но движения кладоискателя чем-то похожи на половой акт), или его утраты, или сама сила, с какой его охватывало желание, но когда он думал о своей истории, в основном он думал об истории своей любви.

Он думал о девушках, которых обнимал в юности на танцах (и в припаркованных машинах, и возле костра). О кузине соседа, приехавшей из Мичигана и взявшей его за руку на пляже в Монтоке. Об однокласснице из вечерней школы, которая с будоражащей смелостью пригласила его зайти к ней выпить. О медсестре из военного госпиталя в Триполи, которая ухаживала за ним, а на прощанье оставила поцелуй на его губах.

Как он томился…

Вот бы, говорил он себе, не пришлось и дальше терпеть все это в одиночку.

Вот о чем он думал, бродя по лесу и вдоль ручья, сбегавшего по синевато-серым камням и мшистым канавкам.

Вот о чем он думал по вечерам, глядя на семейство оленей, щиплющих молодые побеги, и на шумливых белок, носящихся по длинному скату крыши.

Вот о чем он думал в тот день, когда “Наутилус” издал сперва высокую ноту, а следом – низкую и раскатистую.

Кардинал. Сова. Серебряное кольцо, бусы из костей и железа. “Фуить-уу”.

Моррис замер.

Вмиг его грезы рассеялись. Исчезла Мириам, медленно стягивавшая лифчик купальника на побережье в пятьдесят восьмом, исчезли мягкие губы соседской кузины, исчезла бельевая, где происходили вымышленные утехи с давно потерянной медсестрой. Моррис снова был тут, на земле, в Массачусетсе, теплым весенним днем, шею ему холодил ветерок, а серенада из подземного царства сулила искупление. Он огляделся по сторонам. Сектор, в котором он остановился, располагался недалеко от дома, а сигнал исходил из участка между двумя дубовыми корнями. Он снова провел над землей катушкой, снова услышал звуки, в недоумении выключил и включил металлоискатель.

– Это может быть что угодно, – сказал он вслух, в пустоту. Гвоздь, кольцо от банки. Скорее всего… Но что-то изменилось – такое трудно объяснить тому, кто не нашел за свою жизнь тысячу гвоздей и колец. Моррис снял наушники и вытер лоб тыльной стороной ладони. – Это может быть что угодно, – повторил он. Верно. А может быть и то, что он искал последние две недели. Нет, не две недели – всю жизнь.

Лопату он оставил у дома и, пока ходил за ней, запыхался. Но корни оказались неподатливы, и тогда он пошел в гараж, перерыл гору ржавых инструментов и выудил старую садовую пилу. Обратно он бежал. С него ручьями тек пот. Упав на колени, он пилил корни, пока не проскреб костяшками по земле. Дальше пилить не получалось, угол был слишком неудобный. Он встал и снова атаковал корни лопатой.

Ни в какую. Обратно в гараж. Что ему нужно, так это топор. Он принялся разгребать старый хлам: стулья и коробки, банки с краской, древняя электроника. Бред какой-то: дом в Новой Англии – и без топора? За грудой коробок обнаружилось тесло – затупилось, но сойдет. Он бегом вернулся к дереву и замахнулся. Лезвие вонзилось в корень. Еще и еще, и вот полетели щепки, и корень разломился, и Моррис ухватился за него исцарапанными в кровь пальцами и потянул.

Левую руку пронзила боль. Он остановился. Захлопали крылья, он обернулся, но увидел не дроздов, как ожидал, а серых птиц с проблеском белого в перьях хвоста и чуть рыжеватыми грудками. Они были похожи на голубей, только не на обычных сизых, а на странствующих голубей со страниц учебников. Моррис поморщился. Рейчел от души бы посмеялась. Папа в своем стиле – на пике эмоций увидел вымершую птицу. Он попытался поднять руку с теслом, но ему сдавило грудь.

Таблетки лежали в бардачке. Моррис выронил тесло и поковылял вниз по склону. Больше птиц, их темнота заволокла небо, на землю вокруг дома спустились серые сумерки. Оглушительный шум. Но он не смотрел наверх: рядом с его машиной появился небесно-голубой “родстер делюкс”, и стаи птиц отражались в хромированном покрытии. За рулем кто-то сидел – женщина. Хозяйка дома? Моррис помахал ей – жажда общения перевесила потребность в лекарстве. Тут с неба рухнуло что-то тяжелое и прибило его к земле. Он попытался пошевелиться, но не смог поднять лицо от одуванчиков. Началось, мелькнуло у него в голове. Ему не было страшно. Только одиноко. Вот бы не проходить через это в одиночку.

Моррис услышал, как открылась дверца, и почувствовал ее рядом с собой. Галлюцинация после тяжелой утраты. Он ощутил, как она прикасается к нему, переворачивает, приподнимает, чтобы он мог дышать. Тише, тише. Розовый подол улегся в пыли.

– Бедненький, – сказала Элис Осгуд, наслаждаясь хорошей погодой, криками птиц, теплом лица, прижатого к ее груди. – Похоже, ты упал. Не поранился?