Глава 10

Когда ее самолет приземлился в Бостоне, шел дождь. От самого Верхнего озера они летели в тумане, а как только вырвались, она увидела внизу ровные дома на берегах Бостонской бухты – мир в приглушенных серо-голубых тонах. Тонкие ленты воды сбегали по стеклу иллюминатора, разветвлялись, поворачивали вспять. Когда земля была уже совсем близко, в лужах на взлетно-посадочной полосе показалось крутящееся отражение мира – тучи, горизонт, терминал, ожидающие самолеты.

Ее самолет еще долго катался по аэродрому, а когда наконец остановился у терминала, солнце уже садилось и на серость дня опустилась новая темнота. Шагая по телетрапу, она слышала дробь дождя по тягачам и погрузочным тележкам, вдыхала знакомый запах солярки и моря. Дождь омывал окна терминала, с ветром проносился по этажам прокатной стоянки, стучал в лобовое стекло арендованного авто, когда она нырнула в поток городского транспорта, вынырнула из потока, вырулила на платную дорогу и поехала на запад.

Она устала. Четверть только закончилась, и весь полет она проверяла работы магистрантов, у которых вела семинары. Вчера она плохо спала – как, впрочем, и всю неделю. Разумнее было бы переночевать сегодня в Бостоне или Уэлсли, повидаться со старыми друзьями и коллегами. Но ей хотелось поскорее разделаться с тем, ради чего она приехала, и вернуться домой.

* * *

Звонок раздался месяц назад, в феврале. Звонил полицейский, который первым прибыл на место происшествия. Кто-то из соседей заметил, что Роберт перестал совершать свои ежедневные прогулки, и, подойдя к дому, нашел его у крыльца. Труп пока находился в бюро судмедэкспертизы. Полицейский продиктовал номер и велел обратиться туда за дальнейшими указаниями. Результатов вскрытия он еще не видел, но подозревать насильственную смерть не было причин.

Хелен поблагодарила его. Она тоже ничего такого не подозревала. Роберту уже который год нездоровилось, он часто жаловался на кашель и говорил, что ему трудно дышать, но бросать курить отказывался, потому что сигареты заглушали голоса у него в голове. К врачам он никогда не обращался – из-за одного давнего случая.

Хелен думала, что на этом полицейский попрощается, но после паузы он спросил, решила ли она, что будет делать с домом, учитывая – он замялся, – в каком там все состоянии. По словам окружного секретаря, завещания ее брат не оставил. Раз она ближайшая родственница, почему бы не начать думать об этом уже сейчас? Конечно, неуместно обсуждать это сразу после таких печальных новостей, просто дом и участок… там все очень запущено. В городе надеются, что у нее получится приехать поскорее.

Поскорее! Четверть была в самом разгаре, а кроме семинара “Американский романтик” в магистратуре на ней еще были лекции по литературе девятнадцатого века в бакалавриате, научное руководство и участие в различных комитетах. Она сделала медленный, глубокий вдох и еще раз поблагодарила полицейского. Судмедэксперт, которому она позвонила тем же утром, раздраженно заявил, что они и так продержали труп в морге неделю, пока полиция пыталась ее найти. На вскрытии были обнаружены эмфизема легких тяжелой степени и опухоль величиной с кулак. Что касается дальнейших действий, у них в городе есть небольшое кладбище. Его сестра заведует похоронным бюро.

Роберт не говорил, как поступить с его телом. Их мать покоилась в Хартфорде, рядом со своими родителями, но Роберт не имел к Хартфорду отношения. Хелен решила, что оукфилдское кладбище – самый простой вариант. И, наверное, самый близкий к тому, чего пожелал бы брат, если только он не хотел, чтобы она своими руками закопала его в его любимом лесу.

Она могла бы сразу нанять агента и продать дом. Ее с этим местом больше ничто не связывало. В последний раз она была там почти двенадцать лет назад, и кто знает, что скопилось в доме за эти годы. Нет, она догадывалась что: обширные и разнородные пласты хлама, точно залежи горных пород в осадочном бассейне. Пополнение без оттока.

Но потом она начала жалеть о своем поспешном решении похоронить Роберта без церемонии. Это было некрасиво и как-то пренебрежительно по отношению к его жизненным трудностям. Через месяц начнутся весенние каникулы. Сол, ее муж, полетит на конференцию в Сиэтл, а их сын Майкл учился на врача и не собирался приезжать домой. Роберт заслуживал, чтобы к его останкам проявили уважение, – уж это она в силах была для него сделать.

Большую часть жизни Хелен не могла отделить брата от желтого дома и окрестного леса. Когда у него диагностировали шизофрению, ему было восемнадцать, а ей двенадцать, но болел он, казалось, всю жизнь. Всегда Роберт был странным, всегда его избегали другие дети. Это для матери беспрестанная травля, начавшаяся в старших классах, стала неожиданностью, а Хелен она нисколько не удивила. Какой подросток станет терпеть заикание, засохшие сопли на манжетах, неизменные – даже летом – зимние сапоги, блуждание в дальнем конце двора на переменах? Во взрослом возрасте Хелен без труда находила в себе сострадание к брату, его навязчивые идеи даже завораживали ее. Но девочкой она все это не выносила – ни в Бостоне, ни тем более после переезда.

Она сразу возненавидела дом. Возненавидела, что он так далеко от соседнего городка, а соседний городок – от ближайшего крупного города. Возненавидела темноту обступавшего его леса. Низкие потолки, скрипучие полы, пыльные комнаты с пестрыми обоями и чучелами животных. Она и недели не проучилась в оукфилдской средней школе, как все уже знали, какой у нее брат, а новые друзья, не побоявшиеся долгой дороги в гору, больше не приходили. Да и кому захочется приходить в дом, где какой-то странный мальчик бродит среди жуткого зоопарка покойного деда и бормочет о звериных голосах у себя в голове?

С ней дружила лишь одна девочка в городе, и при любом удобном случае Хелен ночевала у нее. Так проще добираться до школы, говорила она матери, и это была правда, но и ее мать, и родители подруги знали, что истинная причина в другом. Иногда Хелен днями не виделась с матерью, потому что та была с Робертом в больнице, месяцами ужинала одна.

В конце концов она вырвалась благодаря учебе, в семнадцать лет поступила в Рэдклифф. Осенью, когда ей пора было уезжать в Кембридж, Роберта как раз выписали из психиатрической лечебницы. Мать словно и не заметила ее отсутствия. Летом после второго курса она познакомилась с Солом, когда тот приехал в отпуск из армии, и вышла за него замуж, перед тем как он вернулся на службу.

Если верить добрым людям из “Рэнд Макнелли”, дорога до Оукфилда занимала три часа, но из-за дождя и спускавшейся тьмы Хелен пропустила нужный съезд, попыталась вернуться на межштатную автомагистраль, заплутала и в конце концов оказалась в Корбери – городке, который помнила смутно и лишь потому, что там находилась средняя школа, с которой ее школа соперничала. Судя по карте, в Оукфилд можно было проехать через горы, но вскоре асфальт сменился грунтом, а потом Хелен уперлась в длинную подъездную дорожку, окаймленную парными символами американского гостеприимства – табличками “Частная собственность” и “Осторожно, злая собака”. К этому времени она уже порядком устала. С обеда в самолете, поняла она вдруг, прошло почти семь часов.

В Корбери было три мотеля, и каждый норовил превзойти соседний в древности исторической отсылки: “Джонатан Эдвардс”, “Король Филип” и трагически оторванный от моря “Мейфлауэр: мотель и спа”. Свободный номер был только в “Короле Филипе”. За стойкой администратора, над которой висели флажки в честь прошлогоднего двухсотлетия независимости США, никого не было. Лишь когда Хелен несколько раз позвонила в звонок, из задней комнаты приковыляла одышливая женщина в халате и, попыхивая сигаретой, расположилась за стойкой. Номер есть, на входе же написано, дорогая. Кабельное отключили, а отопление надо чинить, но она может принести второе одеяло и скинуть десять долларов.

Хелен было уже все равно. Есть ли тут где-нибудь закусочная?

Да, только она закрыта. С тех пор как Мейбл переехала в Вустер и случилась вся эта история с Эрлом.

Это было не приглашение спросить, что Мейбл делает в Вустере и что же случилось с Эрлом, а просто констатация факта. Зато в вестибюле стоял торговый автомат.

Хелен планировала лечь спать, но теперь, когда ей больше не грозила смерть под колесами потерявшей управление на мокрой дороге фуры, ее организм вспомнил, что в Калифорнии еще только семь вечера. Пришлось снова идти к администраторше – выменивать мелочь. Вернувшись в номер, она накинула на плечи одеяло и с двумя батончиками “Нат гуди”, пачкой конфет “Гуд энд фрути” и стопкой рефератов села за стол.

Шестнадцать работ, и как так вышло, что в самолете она проверила лишь две? Хелен придвинула стопку поближе.

“Слова красками: взаимное влияние жанров на севере США до Гражданской войны”.

“Эрос, обман и американский спиритический сеанс”.

“Материализация памяти: функция фантома”.

“Смелая стрекоза: целомудренное желание в «Красотке» Эразма Нэша”.

Хелен достала работу из стопки. Хоть кто-то взял Нэша. “Эклоги” были ее любимым сборником в программе этой четверти – эдакий, как метко выразилась одна ее студентка, “горячий Уолден”, решительно опровергающий популярное мнение, будто это нынешнее поколение открыло секс. Ей доставляло огромное удовольствие декламировать какую-нибудь “Галатею” Нэша с таким невинным видом, будто это “Песнь о Гайавате”, с любопытством поглядывая на студентов по мере того, как повествование о девах и деревьях набирало обороты.

Кожи, словно камень, гладкой, / Камня, словно кожа…

Мшистым лоном, с жадных губ…

Нутро Дриады с жаром принимало…

Когда она добиралась до пятой строфы (Впивалась в корни, что впивались в землю), напряжение можно было пощупать, а когда заканчивала и поднимала взгляд, в аудитории стояла тишина и даже у самого закоренелого химика, слушавшего курс как обязательную дисциплину по выбору (“Искусство и слово”), на щеках горел румянец.

В ее бытность старшим преподавателем в Уэлсли кто-то даже подал жалобу – оды о мужчинах, занимающихся любовью с женщинами-деревьями, не соответствовали стандартам этого учебного заведения, – и лишь очутившись в дебрях порока, именуемых Беркли, она смогла снова включить их в программу. И даже тогда она словно преступала черту. Как Нэш со своими многочисленными письмами жене: пусть до порнографических эпистол подкаблучника Джойса им было далеко, они все равно так и сочились похотью. Не вредило и то, что на портретах Нэш походил на молодого Брандо, а Клара так и светилась посткоитальным сиянием. Все это, несомненно, вписывало “твои отпечатки во мху” в контекст. (“Кто-нибудь угадает, о чем тут речь? Ну же, смелее, народ. Не будьте такими ханжами, на дворе семидесятые. Неужели никто?”) Но больше всего ее восторгало, что, несмотря на все эти стихотворные утехи у ручья, сам Нэш, как было широко известно, не выбирался из города; после юношеского гранд-тура по Европе в его дневниках вообще не упоминались поездки на природу, за исключением разве что одной вылазки в Западный Массачусетс еще до войны, да и та удостоилась лишь жалобы о летнем зное.

Работу о “Смелой стрекозе” написала магистрантка Натали Берч, как-то попросившая Хелен прочитать черновик ее, Натали, романа – фэнтези с пышными платьями, заклинаниями и таким количеством спиритических сеансов, что Хелен пришлось напомнить ей об опасностях злоупотребления сюжетными клише. Впрочем, на семинарах Натали реабилитировалась, и Хелен доставляло особую радость, что эта субтильная, шепелявая девушка в очках с толстыми стеклами пишет о страстном Нэше, пусть даже ее тезис (“неприкрытый эротизм” в сценах с участием мужчины и стрекозы есть не что иное, как художественное переосмысление перепиха с Кларой) оригинальностью не отличался. Но Натали послушно приводила цитаты, и было очевидно, что работа с текстом доставила ей удовольствие.

“Би” с плюсом. Пара ободряющих слов, предложение копнуть глубже. Почему бы не обратиться к статье о стрекозах из “Японской антологии” Лафкадио Хирна? И нельзя же обсуждать метаморфозы людей и насекомых, не упоминая Кафку? Семинар, конечно, посвящен американской литературе, но Кафка входит в мировой культурный код, так что без него не обойтись. Наступила полночь. Хелен доела последний “Нат гуди” и взяла оставшиеся работы в постель.

Спалось ей плохо. Ей всегда плохо спалось в гостиницах, но кровать в “Короле Филипе” оказалась сущей пыткой. Наконец она сдалась, выпила снотворное и вернулась к проверке работ, успела прочитать многообещающе озаглавленный, но в итоге разочаровывающий опус “«Жил-был фермер, а с ним пес»: животноводство в американской народной песне” и не столь многообещающе озаглавленный труд “Правда ли сперва услады сердце просит?”, после чего, несмотря на крики из могилы Эмили Дикинсон, провалилась в сон.

Когда она проснулась, дождь почти прекратился. Закусочная по-прежнему была закрыта, как и сырная лавка по соседству, но в ближайшем городке на заправке продавали свежесваренный кофе и выпечку в целлофане. На стоянке виднелась памятная табличка, установленная “с благодарностью” на месте старого английского форта, который “был заброшен после индейской резни”. Каменная кладка в сорняках. Янтарные завитки бутылочного стекла. Цитата из Исаии:

Ибо чертоги будут оставлены;

шумный город будет покинут;

Офел и башня навсегда будут служить, вместо пещер,

убежищем диких ослов и пасущихся стад…

Хелен ела за рулем, открытый атлас от “Рэнд Макнелли” лежал на соседнем сиденье. Она вспомнила, как приезжала сюда в последний раз, с Солом и Майклом. Ноябрь, лес голый и темный. У мамы, в шестьдесят девять, первые признаки деменции, которая скоро проявится в полную силу. Дитя Великой депрессии, она все еще топила дом дровами. Роберту было нехорошо, почти весь день он провел за Штопкой, а когда Хелен попыталась к нему присоединиться, быстро стало понятно, что он пропадает где-то в своем мире. Тринадцатилетнего Майкла пугали дядины долгие взгляды, и все трое были в ужасе от грязи и холода и уехали на два дня раньше, чем планировали.

Словно в качестве покаяния, Хелен оплатила установку современного бойлера, но Роберт отказался пускать мастера в дом. По телефону он объяснил ей, что Мародеры будут использовать бойлер для пыток, что он уже лежал в больницах с бойлерами и не позволит поставить такой агрегат у себя в доме.

Вовсе не безумие подозревать бойлер в заговоре, сказал Сол, пока Хелен с досадой вертела трубку в руках. Спорить с братом она не стала. Зима миновала, и никто не умер от холода. Наступило лето, и от Роберта пришло письмо. Хелен была в недоумении: раньше он никогда не писал. Шесть страниц, слова толпятся на бумаге, будто в манифесте киношного сумасшедшего. Ее первой мыслью было, что у них умерла мать.

Но с матерью все было в порядке. Позже она узнала, что умерла Аннели, но не из письма Роберта. В своем письме он сообщал, что завершил книгу, объяснение всего, что произошло. Он понимает, что раскрывать эту информацию опасно, однако он уже немолод. У него болят колени, и с грудью что-то не так, и одышка, и он не сможет Штопать вечно. Нужно, чтобы другие тоже знали, чтобы они продолжили его дело, когда он будет не в состоянии ходить.

Он хотел бы, писал он, чтобы Хелен помогла ему издать эту книгу – в твердой обложке или частями в каком-нибудь журнале.

В следующих двух письмах, быстро последовавших за первым, говорилось то же самое – с возрастающей настойчивостью.

Она позвонила. Линия не работала – вспышки недоверия к современным технологиям распространялись у Роберта и на телефоны. Тогда она отправила ему короткое письмо, пообещав прочитать все, что он пришлет. Она не стала говорить, каковы шансы, что преподаватель с двумя научными публикациями, проданными в количестве трехсот восьмидесяти четырех экземпляров, поможет ему найти издателя. Пока что она просто ухватилась за возможность вернуть то, что считала безвозвратно утраченным.

Посылка пришла через две недели, завернутая в три коричневых бумажных пакета и залепленная клейкой лентой. Восемьсот страниц, доверенных почтовой службе человеком, который не доверяет бойлеру. Было видно, что Роберт изо всех сил старался упорядочить повествование. В книге имелось оглавление, запутанный указатель. В первых двух главах сбивчиво рассказывалось о добрых Духах-Наследниках, о преследовании Мародеров, о неизбывности звуков. Но дальше он в основном писал о Штопках, в мельчайших подробностях излагая свои маршруты.

После пятого клена вы увидите белый камень с пучками гриммии…

Место, где ручей поворачивает к дубу и оврагу в форме вытянутого сердца…

Встаньте так, чтобы бук с вырезанными на стволе именами и сосна с выгнутой, как серп, веткой выстроились в одну линию…

У желтой березы с высокими, извилистыми корнями…

Духи-Наследники, Мародеры, Штопка – откуда все это взялось? Книга была огромной, и страшной, и неприглаженной, и Хелен, гордившаяся тем, что не пасует перед сложными текстами, с трепетом ощутила всю ее непостижимость. Орудия дьявола, разорванная земля, замерзающие зимой слова – будь это поэма, а не болезнь, она бы, наверное, восхитилась. Но она видела страдания Роберта своими глазами.

А еще книга была нечитабельна. Пока ее не доставили, Хелен тешила себя надеждой, что она каким-то образом оправдает болезнь Роберта, послужит триумфальным эпилогом к его жизни. Но кто станет читать многостраничное перечисление всех камней и деревьев в отдаленном уголке Западного Массачусетса? Отправить рукопись в издательство значило рискнуть не только отказом, но и тем, что вся жизнь ее брата станет объектом насмешек.

Хелен постаралась, как всегда старалась со своими студентами, быть великодушной. Это огромный труд, писала она, свидетельство твоих уникальных переживаний. Деревья, тропинки, которыми он ходил, – она словно видит их наяву.

А как он сам? Как мама? Ты точно не хочешь, чтобы я помогла с отоплением? Как представлю, что мама пытается колоть дрова… И ты с твоими коленями и болью в груди.

Нет, ему по-прежнему не нужен бойлер. Он уже все объяснил. Ему нужно, чтобы она нашла издателя.

Хелен написала, что подумает. Напомнила ему, что она ученый. У нее есть только один знакомый редактор – ее собственный, из издательства Массачусетского университета.

Так отправь книгу ему. Он не понимает, к чему все эти проволочки. Если дело в гонораре, это не проблема, у него есть накопления.

Хелен попробовала другую тактику, надеясь хотя бы выиграть время. А не хочет ли он сначала отредактировать рукопись? Немного сократить, поместить в общий контекст письма о природе? Читал ли он “Прогулки” Торо? Рукопись Роберта напомнила ей его труды.

Попытка не удалась. Разумеется, он читал “Прогулки”. Какой идиот их не читал? Он читал и дневники Торо, все четырнадцать томов. Никакого сходства он не видит.

Мне все больше кажется, писал он, что ты не понимаешь, насколько безотлагательно дело, какие будут последствия, если тянуть время. Она жила в этом доме. Слышала Мародеров – он точно знает, что слышала, они ему сами сказали, поэтому она и сбежала. Я бы тоже сбежал, если бы они мне позволили. Но все это уже не имеет значения. Важно одно: время на исходе. Пожалуйста, писал он. Если она – университетский преподаватель! – скажет миру, что это правда, ей поверят. Ему осточертело слушать, что он сумасшедший.

Ты говорила, что веришь мне. А теперь я начинаю задумываться, уж не солгала ли ты.

Она ни разу не говорила, что ему верит. Но он явно по-своему истолковал ее теплые слова. Добрые намерения сослужили ей плохую службу.

Она написала ответное письмо, порвала его, написала еще два, пытаясь хоть как-то смягчить его обвинения.

Роберт, я не сомневаюсь, что ты так думаешь.

Нет: что ты так чувствуешь.

Я верю, что для тебя все это реально.

Но Роберт был непреклонен, и в конце концов она сказала ему правду. Она не верит ни в Мародеров, ни в Разрыв. Никогда не слышала голосов, ни разу не видела Духов-Наследников в тени. Не верит, что Роберт восстанавливает землю, штопая ее своими шагами. Печально, что он всю жизнь обременен такими обязанностями. Она даже представить не может, как это тяжело. Но она не в силах его обманывать. Она считает, что он болен, что для его болезни есть название и лечение, и, если он примет это, возможно, ему станет лучше. Она очень любит его. Она рада, что он вернулся в ее жизнь. Это тоже было правдой.

Она опустила письмо в почтовый ящик, пока храбрость ей не изменила.

Ответа не последовало.

Когда Хелен наконец дозвонилась до матери, та сказала, что Роберт ушел и больше не возвращался.

Хелен так и не удалось установить, что именно случилось после его исчезновения. Ее снедало чувство вины, и она обратилась в полицию, там ей не смогли помочь, и тогда она наняла частного детектива, но тот тоже ничего не раскопал. Прошел год, потом еще несколько месяцев, и вот однажды мать позвонила ей и сказала, что получила от Роберта письмо: он в тюрьме, но в феврале вернется домой. Минул февраль, и мать сказала, что произошла ошибка. А Роберт, оказывается, был в Миннесоте: его арестовали за то, что он забрался в чужой фургон, чтобы переночевать там во время грозы. Он и пальцем никого не тронул, к тому же фургон был не заперт, но внутри спал ребенок. Роберт отбыл срок и теперь снова дома.

Он даже подошел к телефону. Об их с Хелен переписке и о том, что предшествовало его исчезновению, он не упоминал. Но все твердил, что чуть не случилась очень плохая вещь и больше он никуда не уйдет.

Слово свое он сдержал. Жил с матерью еще четыре года, до самой ее смерти, а лишившись ее пенсии, принял предложение Хелен оплачивать счета. У него по-прежнему бывали периоды паранойи из-за телефона, а когда сломался водяной насос, он отказался вызывать мастера и стал набирать воду из колодца. Как в старые времена. Но ни Духов-Наследников, ни Штопку, ни какие-либо свои трудности он больше не упоминал, только порой говорил, что трудно дышать.

До Оукфилда Хелен добралась за полдень. С ее последнего приезда почти ничего не изменилось, разве что на окраине города появилась горстка новых построек: салон автозапчастей, магазинчик “все за доллар”, лавка с вывеской “Домашний сидр” и заколоченными окнами (предположительно до осени). По центральной дороге медленно ехала парочка пикапов, но улицы были пусты.

Миновав поворот к своей старой школе, Хелен поехала из долины в гору. Дождь не прекращался, дорогу развезло, и чтобы машину не заносило, приходилось крепко держать руль.

Она помнила эту пору: голые деревья, туманы, пласты грязи, точно заготовки глины в гончарной мастерской. Здешние зимы были сущим кошмаром, и все-таки даже угрюмым подростком она видела красоту свежевыпавшего снега. Но март запомнился ей неустойчивостью, непостоянством земли, серыми днями, замешкавшимися между обещанием весны и настырным присутствием зимы. Она чувствовала себя изгнанницей в этом забытом всеми доме в конце дороги, где солнце их никогда не найдет. Птицы не приносили облегчения – безумцы, распевающие в пустом лесу, без листвы и цветов. Все выглядело так, будто Роберт потерпел неудачу и Разрыв уже произошел.

Роберт, подумала она вдруг. Близких обычно зовут Бобби или Боб.

Фермерские дома, темные и приземистые. В лесу, на кленах, – ведра для сока. Пивные банки в траве у дороги. Показался дом Хопкинсов, где ее одноклассники встречались перед танцами, ферма Ирвингов. Кто-то закутанный, как русский крестьянин, медленно водил граблями по бурой земле.

Увидев желтый дом, она его почти не узнала. Краска потускнела, крыша пряталась под слоем мха. Прореха от повалившегося вяза была заделана листовым железом и брезентом. Молодые деревца, росшие вокруг дома, когда она была маленькой, превратились в самостоятельный лесок. Ничего общего со старым лесом за каменной стеной, и все равно поразительно – своего рода восстановление в правах. Хелен вспомнилась скудеющая каштановая роща, которую Роберт так яростно оберегал, но гниль давно ее погубила. Как он, должно быть, страдал, как остро переживал свое личное поражение…

Теперь лишь слегка накрапывало. Хелен с удовольствием села бы в машину и поехала обратно в Оукфилд, или в Корбери, или в Спрингфилд, или в Вустер, а там зашла в ближайшее агентство недвижимости и договорилась, чтобы дом выставили на продажу. Как есть. Наверняка найдется покупатель, понимающий, что земля стоит затрат на расчистку участка, – хотя количество заброшенных домов, встретившихся ей по пути, говорило об обратном.

Она взяла с собой ключи, но дверь была не заперта, и тогда она постучала – то ли по привычке, то ли из суеверия, то ли чтобы предупредить зимующего в доме зверька, что его спячку скоро потревожат. Никого. Скрипнув дверью, она вошла в дом. Ей сразу показалось, что все в нем как-то уменьшилось: окна стали ниже, до потолка с жестяными пластинами почти можно дотянуться рукой. Старая мебель в столовой была заставлена коробками – как и обеденный стол. Будто до ее приезда кто-то уже начал разбирать завалы.

Но, разумеется, это было не так. В доме просто годами скапливалось барахло. Быстро разобрать его не получится. Если здесь и были вещицы, которые стоило сохранить на память, их еще предстояло раскопать. Хелен медленно прошлась по комнатам: через столовую в кухню, потом в гостиную, оттуда на второй этаж. Повсюду валялся ненужный хлам. Старые выпуски “Домашнего хозяйства” (это ее-то мать – хозяйка?), пустые банки, памятный фарфор, поношенная одежда. Какой противоречивый посыл крылся в этих пожитках! Казалось, они свидетельствовали, что смерть – это не только прекращение жизни, но и полные значения миры. Свеча в подсвечнике, дарившая когда-то утешение в темноте зимы, шаль, преподнесенная бывшим ухажером, фазан, связанный с воспоминаниями о ее бедном пропащем деде. Старая медь, старая тряпка, старая птица.

Новостные письма из местного клуба собаководов, выпуски окружной газеты объявлений начиная аж с шестидесятых, стулья с порванными плетеными сиденьями, буклеты Женской благотворительной лиги, в которой, как ей смутно помнилось, состояла ее мать. В спальне матери несколько книг: “Один день Ивана Денисовича”, “Крошка Доррит”, Боэций в издании “Модерн лайбрари” (Боэций… серьезно?) и зачитанная антология тюремной прозы, составленная неким Джоном Т. Трамбуллом из местного общинного колледжа. Ничего ценного, никаких украшений в ящике туалетного столика – впрочем, Хелен и так знала, что мать давно все продала.

Вернувшись вниз с пустыми руками, она направилась в гостевое крыло. Именно там она жила в прежние времена, на втором этаже, как можно дальше от матери и брата. Но приближаться к спальне было опасно: пол прогнил под натиском непогоды и грозил обрушиться. Вместо этого она прошлась по старой “бальной зале”, в которой Роберт, похоже, варил кленовый сироп – об этом свидетельствовали железная печка, поленница дров, пустые ведра и бутылки из-под газировки с коркой засохших кристалликов сахара. Повсюду дохлые божьи коровки. На полу и столиках старая аппаратура: проектор, генератор, внутренности двух телевизоров. Кабинет дедушки не узнать. На шкуре зебры громоздятся коробки, некогда великолепный павлин кверху лапами валяется за диваном. На постаменте, где раньше стояла пума, половина энциклопедии “Британника” издания 1929 года. Пума, значит, тоже сбежала.

Всюду бумаги, всюду книги – жалкие, полусгнившие книги, которые ее брат покупал на гаражных распродажах, старые выпуски журналов “Нэшнл географик” и “Лайф”. Стопки телефонных справочников с порванными корешками и закладками из газетных вырезок: прогнозы погоды, результаты матчей, некрологи – ни одной знакомой фамилии. Никакой логики, насколько могла судить Хелен. Шум и ярость, ничего не означающие. Или означающие что-то утраченное.

В дальнем конце комнаты стоял шкаф с двумя кодовыми замками на дверце. Как странно: среди чувств, следовавших за ней по дому, не было страха. Грусть, усталость, сожаление, но не страх – несмотря на заброшенные комнаты, пыльные чучела с пустыми глазами. Теперь же при виде замков ей стало не по себе. Стена была в подтеках, от нее отслаивались обои, сам шкаф, похоже, прогнил. Она потянула за ручку, и петли почти поддались. Еще два рывка – и из трухлявого дерева выпали болты.

Шкаф был маленький, всего три полки, на каждой в ядовито-желтых коробках лежали шестидюймовые бобины с кинопленкой формата “8 Супер”. Хелен стояла и смотрела на них, думая о груде камер и проекторов, всего час назад таких безобидных. Порнография? Но ее не покидало ощущение, что за всей этой секретностью кроется что-то куда более зловещее. Роберт в жизни ни к кому не притрагивался, напомнила она себе, и все равно к горлу подкатила тошнота. Неужели из-за жалости к брату она что-то упустила? Все больше нервничая, она взяла с полки коробку, на которой Роберт черным маркером написал “Элис?” и дату. Озадаченная знаком вопроса, она помедлила, затем взяла следующую: “Мэри + Элис”. Пусть это окажутся взрослые, взмолилась она. Перед глазами всплыла картина: двух несчастных местных шлюх уговорили заняться своим ремеслом перед камерой. И Роберт это снимал? Почерк на футляре не оставлял сомнений – дома у нее лежали восемьсот страниц, исписанных этим почерком. Но ей просто не верилось, что он мог заниматься чем-то столь телесным, столь человечным. Кто угодно, только не Роберт с его бесконечными экзегезами о жуках и мхах.

Но, разумеется, он не стал бы писать ей о таком… хобби. Хелен взяла с полки еще одну коробку – снова “Мэри + Элис”. Затем еще одну с туманным названием “Элис, река?”. И еще одну – “Сиделка Ана”. Она стала складывать коробки в стопку на полу.

“Ана позирует Уильяму, в плохом качестве”.

В плохом качестве. Можно только догадываться.

“Уильям + Эразм” – а вот это неожиданно. Она бы в жизни не подумала… Хотя представить, чтобы Роберт интересовался женщинами, было не менее трудно. К тому же нельзя было не восхититься псевдонимом “Эразм”. Она даже не знала, какая версия забавнее – что актер назвался так в честь Нэша или в честь автора “Похвалы Глупости”. Она так и видела название диссертации: “Влияние пасторальной поэзии XIX века на развитие любительского порнофильма: обзор”. Вот вам и “горячий Уолден”.

Еще три коробки “Уильям + Эразм”. Две со знаком вопроса и одна без.

Затем “Сиделка Ана. Только голос”.

О боже.

Далее “Три пуританина”.

Ну и ну!

Но что, спрашивала она себя, со всем этим делать? Сразу бросить в печку? Отнести в полицию? Но какой смысл, не зная содержания?

“Уильям + Эразм дразнят Ану, только голоса”.

“Первые любовники”.

“Элис на флейте”.

Нет.

“Первые любовники, он с курицей”.

Нет, нет, нет.

“Чарльз Осгуд о выращивании яблок, только голос”.

Хелен помедлила. Яблоки? Она перевернула коробку, но на обратной стороне ничего не было.

Следующие четыре коробки с пленкой были озаглавлены похожим образом.

“Ч. О., только голос, о вреде свиристели”.

“Ч. О., как делать прививку”.

“Ч. О. о других сортах – с Мэри – обсуждение обрезки и дикобразов”.

Шлюхи поднялись, облачились в рубахи и комбинезоны, взяли корзину и стремянку. С укором взглянули на Хелен: что за грязные мысли у тебя в голове?

“Ч. О., воспоминания о Семилетней войне”.

Беспокойство окончательно уступило место любопытству. Хелен приволокла проектор в гостиную, подальше от генератора, и достала из коробки бобину с пленкой.

“Ч. О., воспоминания о Семилетней войне” открывались сценой в лесу. Хелен не сказала бы, где именно, это могла быть любая из тысячи окрестных рощ. Поздняя осень или ранняя весна, деревья почти все облетевшие, листья на земле бурые, едва различимые. Бледное, гладкое мраморное надгробие с надписью, которую нельзя разобрать. Над тонкими узловатыми стволами незнакомых ей деревьев высятся березы и буки. В правой части кадра взгляд скользит от полена к молодому буку, его бледные, почти белые листочки едва заметно трепещут. Значит, все-таки весна – она вспомнила, как выцветают листья бука. Не считая покачивания камеры от пыхтения ее брата, это было единственным движением в кадре, а потом вдруг по роще прокатился ветер. В воздух взметнулись два листка и закружились, точно бабочки. На этом все. Пленка кончилась, хвостик метался вокруг бобины, продолжавшей вращаться.

Не зная, что и думать, она сняла бобину и зарядила новую – “Чарльз Осгуд, об обрезке” (на “Первых любовников, он с курицей” она не отважилась). На этот раз пейзаж был зимний, и лишь несколько секунд спустя она поняла, что перед ней та же самая роща. Земля покоилась под слоем снега. Листочки на молодом буке были темнее. Дул легкий ветерок, единственный звук.

Третья бобина: “Чарльз Осгуд, яблоневый сад”. Лето, все те же буки и березы, но теперь она узнала и тонкие, чахлые деревца с румяными плодами на молодых побегах.

Дикие яблони на холме.

Лес утопал в зелени, у подножия деревьев поблескивали папоротники и мелкие белые цветы. В кадр залетела коричневая птица, устроилась на бревне, затем упорхнула, следом вторая – дрозд – села на ветку яблони и затянула свою дрожащую песню. Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик. Вдалеке пробежала белка и забралась на дерево.

Пленка закончилась.

В “Мэри + Элис” в центре кадра была поросшая папоротником глыба, а за ней – бук с бороздами на коре, похожими на шрамы.

“Мэри”: дубы, растущие из старой каменной стены.

“Сиделка Ана”: илистый пляж на берегу реки.

“Уильям + Эразм, плохое качество, только голоса”: подстилка из мха и лишайника, от одного края кадра до другого грузно ползет жук.

И так далее. На всех пленках одно и то же; добравшись до “Элис на флейте”, Хелен уже не боялась увидеть что-то не то. Птица, шустрая белка, пара оленей – других признаков жизни на экране не было. И все же Хелен не могла оторваться. В отличие от Роберта, ее никогда не тянуло в лес, но теперь, среди руин их старого дома, тот же самый лес, мерцающий на потрескавшейся штукатурке под лестницей, налился смыслом. Казалось, она разглядывает видеоинсталляцию в музее, но, разумеется, Роберт не задумывал все это как произведение искусства. Что же тогда? И что значили имена – Мэри, Элис, Уильям, Чарльз Осгуд? Эта старинная фамилия была ей смутно знакома по давним рассказам Роберта о Духах-Наследниках. И тут она все поняла, и вместе с пониманием возникло ощущение пропасти, по другую сторону которой жил ее брат.

Роберт пытался запечатлеть свои галлюцинации. Она не поверила ему, и последние месяцы жизни он записывал на пленку то, что видел и слышал, чтобы предъявить ей в качестве доказательства.

Хелен просмотрела весь отснятый материал, не прерываясь на сон, а когда закончила, было уже позднее утро. Она поднялась. Многие шкафы и полки еще только предстояло исследовать, но она увидела достаточно. Хелен взяла старые продуктовые пакеты, сложила в них коробки с пленкой и отнесла на заднее сиденье машины. Она понятия не имела, что с ними сделает. Скорее всего, просто будет хранить вместе со своими вещами, а однажды – когда она умрет, когда молодой бук вырастет, а ползущий жук превратится в блестящую пыль, когда сгинут наконец зачахшие яблони – Сол или Майкл их найдут. Найдут и будут ломать голову, а затем раздобудут старый кинопроектор, ничего не опасаясь, ведь пожитки старушки – не то же самое, что пожитки старика. И прямо там, в комнате ее пустого дома, или в архивохранилище библиотеки, где все еще можно найти давно забытое оборудование, экран засветится у них перед глазами: дрозд, молодое деревце, вечный жук – образы, лишенные первоначального смысла, не означающие ничего, кроме плавных движений леса, которого больше нет.