Глава 9

Она узнала о программе переписки с заключенными вскоре после того, как вступила в Женскую благотворительную лигу – надконфессиональную ассоциацию, призванную сделать мир лучше с помощью дружбы и добрых дел. Пригласила ее туда городская библиотекарша, Агнес Тейлор, заметившая, как одиноко ей живется. Собрания проходили еженедельно в гостях у кого-то из членов, а жили они в разных частях округа, иногда в двух часах езды от Оукфилда. Но долгая дорога ее не смущала – она была рада отвлечься, выбраться из дома, повидать мир.

Кроме нее, в окружном филиале было еще двенадцать женщин, и повестку дня составляла та, кто принимал всех у себя, – впрочем, программа почти не менялась. Начинали с протокола последней встречи, далее зачитывали важные объявления, затем приступали к книге месяца, а заканчивали обсуждением планов на будущее. Деятельность Лиги зависела от интересов самих благотворительниц и в основном была направлена на иммигрантов, заключенных и детей. Детские программы приостановили, когда Лигу обвинили в язычестве, хотя это было далеко от истины. Иммигрантов и заключенных никто так не оберегал, и эти направления остались нетронутыми.

Программу переписки организовал Джон Трамбулл, преподаватель общинного колледжа и старший сын миссис Трамбулл, одной из основательниц филиала. Уже почти десять лет мистер Трамбулл читал в тюрьме Конкорда лекции по литературе в рамках образовательно-исправительной инициативы. Курс назывался “Слово в неволе”, и в нем исследовалась многовековая история тюремной прозы – от библейских времен до недавних произведений Мартина Лютера Кинга и Александра Солженицына, – довольно полно представленная в одноименной антологии под редакцией самого Трамбулла. По изначальной задумке стороны должны были переписываться о книгах, изучаемых на курсе, но благотворительницы не успевали их читать. Поэтому заключенные писали о книгах, а благотворительницы… те писали обо всем, что приходило в голову. “Крошка Доррит”, решили они, – стезя мистера Трамбулла. Пусть возвышает заключенных духовно, а Лига преподнесет им не менее важный дар дружбы.

Лилиан почти сразу стала самой плодотворной сочинительницей писем – как выразился Трамбулл, “звездой группы”. Она гордилась своими успехами, к тому же переписка помогала не чувствовать себя одиноко и не беспокоиться о том, что происходит у нее с головой. Она не знала точно, когда начались изменения. Она всегда была немного рассеянной, а учитывая, сколько невзгод выпало на ее долю, нет ничего странного, сказала как-то Агнес, в том, что порой ей нездоровится. Но в последнее время она стала еще забывчивее, чем обычно, – не могла вспомнить, какие продукты хотела купить и даже как зовут ее пса, бойкого терьера, которого ей подарили дамы из Лиги. А теперь еще, когда повсюду начали менять дорожные знаки, сносить старые фермы и асфальтировать дороги, потеряться стало проще простого. Но хуже всего было чувство, что она не может уследить за ходом собрания, а другие – за ходом ее мыслей, когда она говорит. Однажды Агнес и Салли Гарфилд даже подошли к ней в конце встречи и спросили, все ли у нее хорошо. “Ну разумеется!” – сердито и удивленно ответила она, однако, сев в машину, долго не могла сообразить, куда ехать, а потом заметила, что Агнес и Салли стучат в окно. После этого она попала в больницу – оказалось, у нее инфекция мочевого пузыря. Ну надо же! Такое помутнение из-за инфекции! Но после выписки рассудок все равно не стал прежним.

Наверное, поэтому ей и нравилась программа переписки. Можно было не волноваться, что ее письма покажутся заключенным скучными или непонятными, а если и покажутся, ей это простят, ведь для них она – мостик между тюрьмой и внешним миром. А еще они знают, что люди не всегда принимают удачные решения. И что, если набраться терпения, собеседник раскроется.

Когда Лилиан только записалась на программу, в ней участвовало шестеро заключенных. Трое старожилов и трое недавно примкнувших. Процесс был простой. Каждый месяц Трамбулл привозил благотворительницам письма из тюрьмы и забирал ответы. Он не читал их – участники, говорил он, должны чувствовать, что переписка настоящая, – зато советовал дамам делиться друг с другом интересными подробностями. Не секретами, уточнял он. В прошлой жизни его студентов (он не называл их заключенными) доверие было в дефиците.

Таково было первое правило. Второе гласило, что нельзя спрашивать у заключенных, какое преступление они совершили и когда выйдут на волю, если только они не заговорят об этом сами, да и тогда не следует выказывать чрезмерное любопытство. Третье правило предписывало не спорить с теми, кто настаивал на своей невиновности. Четвертое – с точки зрения Лилиан, противоречившее второму и третьему, по крайней мере, по духу – запрещало указывать в письмах фамилию и домашний адрес.

Лилиан уже почти пять лет участвовала в программе и за это время успела пообщаться с четырнадцатью заключенными. Некоторые обрывали переписку без объяснений, другие отвечали регулярно, пока позволяли обстоятельства. К последним принадлежал ее новый любимчик Генри Джонс. Когда Генри записался на курс Трамбулла, за плечами у него уже была половина восьмидесятилетнего срока. Лилиан унаследовала его от Гейл Тернер, не особенно старательной участницы – скучной, склонной к осуждению и подолгу не отвечавшей на письма. Лилиан многое знала о Генри Джонсе, потому что он многое о себе рассказывал, по классификации благотворительниц, он был “исповедником” – впервые услышав это обозначение, Лилиан удивилась: она думала, так называют тех, кто принимает исповедь, а не исповедуется сам. Генри Джонс рассказал ей все – ему необходимо было излить душу. Ему было семнадцать, когда он стал участником вооруженного ограбления, в ходе которого убили мужчину с женщиной, хотя (как он не раз повторял, добавляя, что все записано в протоколах суда) убил их не он. Они с сообщниками собирались под дулом пистолета отнять у пары деньги, но ситуация вышла из-под контроля. Это не его вина, писал Генри. Он был еще совсем ребенком. Не понимал, что к чему, но это не помешало властям судить его как взрослого.

Когда они только начали переписываться, Генри по-прежнему был очень зол, хотя сидел уже давно. С подачи благотворительниц в третьем письме Лилиан посоветовала ему сосредоточиться на литературе и искать в жизни хорошее. После этого он замолчал, и она пожалела о своих словах: упрекать его было бесчувственно, даже оскорбительно – отца Генри убили, когда он был младенцем, а мать умерла от пьянства, когда ему было двенадцать. Но, к ее удивлению, вскоре пришло письмо с извинениями – Генри подхватил почечную инфекцию и все это время лежал в больнице. Что касается хорошего в жизни… Пожалуй, для него это младшие сестры. Он постоянно думает о них, у одной сын встал на ту же дорожку, которая привела его, Генри, за решетку, а другая, старая дева, страдает от ужасной болезни, из-за которой у нее шишки на пальцах и такие боли в суставах, что она неделями не встает с постели.

Благотворительницы классифицировали не только заключенных, но и друг друга, и Лилиан относилась к категории “разгласительниц”. Некоторые писали о личном из идеологических соображений, но у Лилиан это выходило само собой. Она всегда была разгласительницей и порой так привязывалась к людям, что сама от этого страдала. Своего мужа она любила с пугающей силой, и все же не прошло и месяца после его смерти, как она сошлась с другим мужчиной, а потом с третьим. И каждый раз ей казалось, что новый мужчина заполнит некую пустоту, огромную пропасть. Разумеется, она не говорила об этом Генри Джонсу, в которого тоже была влюблена. В туманных выражениях она писала, что человек должен ответственно подходить к своим обязанностям, которые в ее случае почти полностью сводятся к сыну.

При всей ее склонности открывать людям душу она лишь спустя пять месяцев смогла рассказать Генри Джонсу о том, что, как она со временем поняла, было определяющим обстоятельством ее жизни, – о недуге ее сына. Она не знает, слышал ли Генри о такой болезни, как шизофрения, но у Роберта она началась еще до двадцати лет, и с тех пор он много раз лежал в больнице. Именно поэтому она больше не выходила замуж. Роберт не представляет опасности для окружающих, но когда его болезнь проявляется в полную силу, смотреть на это страшно, и те немногие, кто хоть ненадолго задерживался в ее жизни, боялись Роберта и ритуалов, с помощью которых он пытается предотвратить катастрофу, угрожающую, по его мнению, всему миру.

Как выяснилось, Генри было что сказать по поводу шизофрении: его двоюродный брат страдал от того же недуга, а на курсе мистера Трамбулла они читали книгу о пациенте психбольницы, у которого вырезали кусок мозга, после чего он стал “овощем”. Конечно, для матери это тяжкая ноша, писал он, но именно любовь и придает ей сил. Лилиан догадывалась, что отчасти он пишет о своей матери, о своей утрате, и переживала, что он будет ревновать, поняв, какое место в ее жизни занимает Роберт. Но ничего не могла с собой поделать. Она написала о Мародерах, о Штопке, о Духах-Наследниках, а чтобы все это не звучало так странно, написала и о хорошем. Ведь он такой умный, ее Роберт, – знает историю и биологию, помнит названия всех растений, грибов и птиц. У них дома лежат тетрадки, сотни тетрадок, куда он записывает свои наблюдения.

Что касается операции, которую упомянул Генри, Лилиан почти согласилась на нее много лет назад. Но в назначенный день мать одной пациентки устроила скандал, и, пока доктор с ней разбирался, Роберт стащил записки с его стола. Они до сих пор у нее! И хорошо, что стащил, потому что этот доктор писал ужасные вещи. Если бы операция состоялась, Роберт, возможно, стал бы как тот человек из книги, а то и хуже. Это был один из тех случаев, когда кто-то сверху уберег их от опасности, уберег его.

Deus ex machina, ответил Генри, он узнал этот термин на уроке мистера Трамбулла. В глубине души каждый заключенный верит, что однажды угнетателей сразит высшая сила или тюремные стены чудесным образом рухнут.

После случая с доктором все изменилось, продолжала Лилиан, и она уже никому не могла верить. Похоже, единственное, что облегчало муки ее сына, – это блуждание по лесу: за их участком начинаются обширные государственные угодья. Иногда, писала она, Роберт уходил на много дней. Сначала это ее пугало, но со временем она научилась ему доверять. Блуждающий человек, заметил Генри Джонс, бродяга. Но ее сын не такой, подумала она. Бродяга – это вольный дух, а Роберта с его тяжким бременем никак нельзя назвать вольным. Он вовсе не хочет бродить, возразила она, просто не может иначе. А потом, прошлым летом, незадолго до того, как у них с Генри все началось, Роберт пропал.

Шли недели и месяцы, а она все гадала, почему это произошло. Что самое странное, до своего исчезновения он впервые за много лет чувствовал себя хорошо. У них была служанка, Аннели, работавшая на их семью почти всю его жизнь и переехавшая вместе с ними за город, когда Роберт заболел. Годом ранее Аннели обратилась к врачу из-за припухлости на шее – оказалось, у нее рак, и ей рекомендовали пройти курс лечения в городе. Аннели этого не хотела. Врачи сказали, что лечение даст ей пару лишних месяцев, но от препаратов она может почувствовать себя хуже. Аннели полюбила дом в лесу и решила в нем умереть. Годами она ухаживала за Лилиан, а в конце Лилиан ухаживала за ней.

Удивительнее всего было то, как преобразился Роберт – нужды реального мира словно вернули его в настоящее. Всю весну и все лето он помогал Лилиан с уборкой и готовкой и сменял ее у постели больной. Он был с Аннели тем летним утром, когда она умерла. Сообщив Лилиан о случившемся, он отправился на прогулку, а когда вернулся, что-то в нем изменилось. Лилиан боялась, что это снова Мародеры, – он сидел на диване, зажмурившись, будто в ушах у него раздавались крики, которые он не мог заглушить. Но наутро он начал писать. У него была тетрадка, и он часами корпел над ней и даже вступил в переписку с сестрой, Хелен, преподавательницей калифорнийского университета. А потом как-то раз, в самый обычный день, пошел гулять и не вернулся.

Лилиан уже привыкла к его отлучкам, к тому же дело было летом, поэтому в полицию она обратилась лишь спустя три дня. Но полицейским надоело возиться с Робертом – Лилиан не раз вызывала их за последние годы, а иногда им звонили соседи, увидевшие, как Роберт крадется по их лесу и бормочет что-то себе под нос. Полицейские прочесали территорию с собаками, но к вечеру заявили, что след почти пропал. Лилиан им не верила: эти их собаки найдут что угодно. Так они сообщали ей, что умывают руки.

“Милая Лилиан, как ты страдала! – писал Генри. – Господь забрал у меня мать, а государство – свободу, но даже я, бездетный холостяк, понимаю, что нет на земле наказания хуже, чем потерять сына”.

Генри происходил из семьи глубоко верующих методистов, и в тюрьме его вера только окрепла. Быть может, она найдет утешение в религии, писал он. Он с большим уважением относится к добрым делам ее Лиги, но без покровительства Господа никакая работа невозможна.

Она не стала писать: “Порой, когда я хожу в лес, в Робертов лес, мне так сильно его не хватает, что я опускаюсь на колени перед его деревьями и молюсь. Я набираю пригоршни земли и разговариваю с ней, прошу вернуть его домой”.

А почему бы и нет? Раньше почва что-то ему шептала. Вдруг, если обратиться к ней, она передаст ему слова матери?

Чего ей хочется, писала Лилиан, так это чтобы кто-то снова о ней заботился. Она подумала о Генри Джонсе, представила, как он обнимает ее, как их тела соприкасаются, и нарушила второе правило, спросив, не может ли он рассчитывать на условно-досрочное.

Он не ответил на вопрос, и в следующем письме она задала его снова, он опять не ответил, и она задала его в третий раз, и тогда он написал, что нет, для него этот путь закрыт.

Лилиан пала духом. Она только-только оправилась после инфекции мочевого пузыря, а вскоре после этого, одной октябрьской ночью, ее разбудил вой, и, подойдя к окну, она увидела, как ветер раскачивает деревья в лесу, и услышала, как скрипит старый вяз возле дома. Шел ливень, трава в поле переливалась, и у нее возникло чувство, будто сама земля расходится по швам и где-то в темных водах сталкиваются глыбы. Я схожу с ума, мелькнуло у нее в голове, и она распахнула окно, чтобы доказать себе обратное. Сила бури сшибла ее с ног, в окно хлынула вода, занавески забились на ветру, бумаги со стола взметнулись в воздух. Поднявшись, она услышала треск, как если бы дом вздыхал, и тут со стен рухнули картины и свет погас.

Наутро она очнулась на полу у кровати, завернутая в сырые простыни, среди луж воды и вороха бумаг. В упавшем зеркале со сколами она увидела ссадину у себя на лбу, болели бедро и запястье, но ходить, к счастью, она могла. Буря отбушевала, но мир снаружи был почти неузнаваем – половина деревьев повалены, река вышла из берегов.

Терьер – Чарли, вот как его зовут! – залаял, и тогда она выпустила его и вышла вслед за ним прямо в халате, чтобы оценить ущерб. Треск ей не приснился. Это отломилась ветка гигантского вяза, она повредила часть “парадного крыла” и трубу.

Лишь тогда Лилиан заметила, что дождь еще не кончился. Она кликнула Чарли, но тот раскопал что-то в корнях выкорчеванного дерева и на зов не приходил.

Полицейские прибыли во второй половине дня. Буря прошлась по всей долине, и теперь они проверяли, нет ли пострадавших. Лилиан опасливо поприветствовала их – как бы они ее не выселили, увидев, в каком состоянии дом. Она пообещала починить крышу как можно скорее. С ней самой все в порядке. В то крыло она все равно почти не заходит, там эта ужасная пума, принадлежавшая ее отцу, – да, он сам ее подстрелил, – но она понимает, что тянуть нельзя, и обязательно все починит. Полицейского она знала еще с тех времен, когда соседи жаловались на Роберта, его семья издавна жила в этих краях, а сам он всегда относился к Роберту непредвзято. Она хотела предложить ему чаю, но передумала: лучше ему не видеть, как давно в доме не убирались.

На следующий день к благотворительницам должен был заехать мистер Трамбулл. У Лилиан в ту пору было трое друзей по переписке: Генри Джонс, некий Уильям Блейк (где-то она уже слышала это имя), также отзывавшийся на Уилла, и Эдвард Келли. Ни Уилл, ни Эд до уровня Генри недотягивали, хотя и были лучше большинства, и она много чего знала об их невзгодах и много чего рассказывала им о своих. Она уже написала письма этой недели и теперь размышляла, не добавить ли в конце пару строк о буре, но вдруг кто-то из них посоветует ей переехать? Лишь для Генри она написала постскриптум: “Я совсем приуныла. Я уже не верю, что когда-нибудь снова увижу моего Роберта”.

Собрание проходило в часе езды от ее дома, но из-за поваленных деревьев она добиралась дольше и прибыла на полчаса позже, как раз когда слово взял мистер Трамбулл. Он привез письма от двух новых студентов, причем один из них, Харлан Кейн, запросил именно Лилиан. Раздался тихий гул голосов – несмотря на ее репутацию, Лилиан еще никогда не запрашивали, – и Трамбулл отпустил шутку насчет ее возрастающей славы. Затем они перешли к тексту недели – анонимным запискам женщины, попавшей в индейский плен, – тексту, который мистер Трамбулл отредактировал сам, выправив грамматику и правописание. Читался он трудно, и Лилиан так и не поняла, что же там “выправил” Трамбулл, хотя, как заметила Агнес, неприглаженность и придавала запискам “колорит”. История женщины и ее младенца напомнила Лилиан о Роберте. На долю женщины тоже выпало много бед, и хотя у них с Лилиан была разная судьба, в какой-то мере обе оказались в ловушке.

Записки, говорил Трамбулл, представляют собой загадку. Их автор неизвестен, а сами они были обнаружены на полях Библии, принадлежавшей цветной семье из Канады и много лет передававшейся от поколения к поколению. Конец рассказа, убийство трех английских солдат, всегда ставил историков в тупик, а среди благотворительниц вызвал оживленную дискуссию о справедливости, за которой Трамбулл следил прямо-таки с оргазмическим педагогическим восторгом.

Лилиан слушала словно издалека. Она все думала о Харлане Кейне и о лежавшем у нее в сумочке письме. Странное имя, размышляла она, хотя сейчас много странных имен. Объяснение могло быть только одно: Генри, или Уилл, или Эд рассказал другому заключенному о своей подруге Лилиан и о том, какое утешение приносят ее слова. Стоило ей поддаться отчаянию, и вот оно – напоминание, что она кому-то нужна.

Поглощенная своими мыслями, она не сразу заметила, что дискуссия подошла к концу и мистер Трамбулл уже объявляет задание на следующий месяц – труды Боэция, любимого автора заключенных, пользовавшегося в тюрьме неизменным успехом. Когда Трамбулл уехал, объявили перерыв на чай. Но, не в силах больше томиться в неведении, Лилиан тихонько распечатала письмо Харлана Кейна, стараясь не привлекать к себе внимания. Листок был исписан с обеих сторон. Стоило ей прочитать приветствие, и мир вокруг перестал существовать.

Его арестовали около года назад, вскоре после того, как Аннели не стало и он ушел из дома. Какое-то время он путешествовал, затем “одолжил” чужую машину, чтобы вернуться в Оукфилд, но по дороге попал в аварию и нанес ущерб чьей-то собственности, а когда на место приехала полиция, попытался сбежать. Он потом объяснит, почему назвался Харланом Кейном, на самом деле это Роберт. Он хотел написать раньше, но Мародеры ему не позволяли. После ареста они стали особенно мстительными. Каждую ночь так пытали его, что он начинал бредить, и тюремным врачам приходилось вкалывать ему всякие лекарства, чтобы бред прекратился. А потом, когда Мародеры стихли, ему было стыдно писать ей из-за решетки. Но летом, на сеансе групповой психотерапии, один заключенный упомянул, что участвует в программе переписки, и рассказал, как подружился с дамой, у которой пропал сын. Сначала Роберт не поверил, но потом Генри (так звали его товарища) показал ему письма – всё, что она написала о нем, об их семье. Он просит прощения за корявый почерк. Пару недель назад он сломал руку, и пришлось учиться писать другой, но это неважно. Важно то, что он соскучился и что в феврале выходит на свободу.

До конца собрания она не досидела. Не дождалась ни доклада Агнес о программе садоводства для беженцев, разработанной бостонским филиалом, ни легендарного бисквитного торта Салли. Она пробормотала что-то о Чарли, о каком-то неотложном деле и, схватив куртку, поспешила к машине.

Разумеется, ее первым порывом было отправиться в тюрьму Конкорда. Но Роберт это предвидел. “Знаю, ты захочешь увидеться со мной, – писал он, – но, пожалуйста, только не приезжай”. Ему стыдно, что он попал в тюрьму, и хочется завершить эту главу своей жизни. Он понимает, каким трудным будет для нее ожидание… Не лучше ли ей тогда написать ему напрямую? Какой смысл передавать письма через мистера Трамбулла, тем более что до февраля всего четыре месяца?

Она была так погружена в свои мысли, что не помнила, как добралась до дома, а когда вышла из машины, ощутила укол совести: она и правда забыла впустить Чарли, но тот радостно грыз кость и, кажется, не обиделся. В доме было очень холодно – она оставила дверь в разрушенное крыло нараспашку, – но, так и не закрыв ее и даже не сняв куртку, села за стол и принялась писать.

Сперва она сообщила Роберту, что прощает его: она понимает, через что он прошел, пусть прошлое останется в прошлом, главное – скоро он вернется домой. Она тоже столько всего пережила. Генри упоминал, что она попала в больницу с инфекцией? Еще у нее бывают проблемы с памятью, а на днях дом пострадал от бури. Она принялась писать о старом вязе, о поваленных деревьях в лесу, о том, какая там разруха, но остановилась. Что, если Роберт передумает приезжать домой? Дом должен служить убежищем и утешением. Поэтому она написала о его любимых уголках, о том, чего ему наверняка не хватало, – о красках поздней осени, о совах в лесу. А грибы, Роберт! Она не трогала те, о которых он предупреждал, зато все лето находила под дубами лисички, ежовики и грибы-бараны.

Когда она закончила, время близилось к полуночи и у нее даже не осталось сил переодеться в пижаму. Следуя указаниям Роберта, она написала на конверте “Харлану Кейну”. Как странно было видеть эти слова и как захватывающе – точно они с Робертом сговорились против всего мира! Она легла спать. А утром отвезла письмо в город, хотя могла бросить в почтовый ящик в конце дороги. Но зачем рисковать, когда ее Роберт уже совсем близко?

Итак, письмо было отправлено, и, пока длилось ожидание, она не могла думать ни о чем другом. Мир снова окрасился в яркие тона. Она начала разбирать завалы, накопившиеся в отсутствие сына, и наняла домработницу, условившись, что та будет приходить дважды в неделю. Каждый день она ездила к почтовым ящикам. Минула неделя, и она забеспокоилась – уж не отвернулась ли от них удача, уж не передумало ли тюремное начальство? Вдруг Роберт заболел? А что, если он перестал пить таблетки? Она напишет ему, чтобы обязательно пил, даже если он этого не замечает, польза от них есть!

Так прошло десять дней – это была пытка. И вот однажды, когда она дежурила в машине у почтового ящика, ответ пришел.

Второе письмо, в два раза короче первого, было весьма туманным, но Лилиан перечитывала его снова и снова. Незнакомое имя на конверте выглядело непривычно, зато в конце письма стояла буква “Р”, а чем дольше она разглядывала незнакомый почерк, тем больше он походил на почерк Роберта. Как жаль, что ей не с кем разделить эту радость! Роберт просил никому не рассказывать об их переписке, даже Генри Джонсу, ведь Генри не умеет хранить секреты. Даже благотворительницам: если о его заключении станет известно, писал он, люди всегда будут воспринимать его как преступника.

Девушка, помогавшая ей с уборкой, жила в другом городе и прилежно ходила в церковь, поэтому Лилиан решила довериться хотя бы ей. Гарриет слушала со слезами на глазах. “Вы, наверное, молились за него”, – сказала она, когда Лилиан закончила, и та, вспомнив, как припадала к земле губами, сказала, что да, только не упомянула кому.

В тот же день она села за ответ, написала Роберту, как чудесно у них в лесу. Она повесила кормушку на вишню, и теперь к ним прилетают синицы и кардиналы. По вечерам пестрая неясыть поет: “Тебя я жду… Тебя я жду-у”. Даже олени чуть дольше задерживаются на опушке, будто тоже его ждут.

Она опять отправила письмо из города и опять каждый день дежурила у почтовых ящиков. На этот раз ждать пришлось почти две недели. Но письмо пришло, хоть и было еще короче и туманнее предыдущего. Как это на него непохоже, думала Лилиан. Раньше он заполнял тетрадками целые полки! Неужели это все лекарства? Или, может, ему просто неудобно писать левой рукой? Должно быть, он догадывался о ее тревогах, поскольку в следующем письме извинился за то, что не пишет больше. Иногда переписку заключенных читают надзиратели, а она сама знает, как он оберегает свою личную жизнь. Он спросил о доме, как она управляется с хозяйством без Аннели. Ей кто-нибудь помогает? Ему не хотелось бы видеть чужих, он надеется, она понимает. Только ее. К ней приходит домработница, Гарриет, ответила она, но это временно. Когда он вернется, они все будут делать сами. “А Хелен? – спросил он. – Пожалуйста, не говори Хелен, что я приеду”.

Лилиан по опыту знала, что спорить нет смысла. Как ни странно, ей даже немного полегчало от проблеска знакомой паранойи. С наступлением зимы она начала волноваться, какой будет их жизнь теперь, когда Роберт стал другим. Жизнь, какой она ее знала, была неотделима от болезни, населена его призраками, подчинена их настырным требованиям. Что же будет, если у него пропадет навязчивое желание бродить по лесу, часами строчить в тетрадках? Что же будет, когда он вернется и увидит свою захламленную комнату, свою безумную писанину? Она столько лет мечтала, чтобы он поправился, но в конце концов приняла эту жизнь, научилась узнавать мудрого, кроткого мальчика за маской сумасшедшего. Но смирился ли он с такой утратой? Что будет, когда он вернется и увидит свидетельство потраченных впустую лет?

Так появился новый страх: что он вернется к ней, увидит останки своей прошлой жизни, сломанную крышу, разрушенный лес – и снова захочет уйти. Ну почему сейчас не июнь, сокрушалась она. Почему лес не может встретить его во всем своем зеленом величии, звуками птичьего пения и шумом ручья?

Она позволила этим сомнениям ненавязчиво закрасться в свои письма. Она надеется, что дом его не разочарует. Он ответил, что ничего так не желает, как вернуться домой.

Наступил январь. Когда мистер Трамбулл в следующий раз посетил благотворительниц, он даже не заметил, что Лилиан ничего не передала для Харлана Кейна. Пожалуй, дело было в Боэции – обсуждение вышло таким жарким, что превзошло самые смелые его ожидания. А может, он волновался, не зная, как преподнести тему следующего месяца – тюремную прозу маркиза де Сада. Из-за событий с Робертом Лилиан не прочитала Боэция. Поэтому она просто молча слушала дискуссию с “задумчивым”, как она надеялась, видом.

К ее досаде, после собрания Салли и Агнес набросились на нее с расспросами. Хорошо ли она себя чувствует? Сегодня она была какая-то притихшая. Не все обязаны любить Боэция, ответила она. Но их тревожило не это: она приехала в одной сережке, а ее помада, ну… Она красилась перед зеркалом? И, кстати, хорошо ли она питается? Они могли бы заехать к ней с домашней едой.

Лилиан отмахнулась – какие глупости, – но, увидев себя в зеркале в вестибюле, с удивлением обнаружила, что помада немного выходит за контуры губ. Что ж, у Агнес иногда стрелки на чулках, Лилиан же не изводит ее по этому поводу. А у Салли есть помощница, Салли в жизни сама не готовила. Неважно, они ей не нужны. Когда Роберт вернется, она покинет Лигу. А если Генри, Уилл и Эд захотят продолжить общение, ничто не помешает ей по-прежнему им писать.

Последнее письмо от Роберта пришло в феврале. Лилиан предложила встретить его на станции, но он отказался – не хотел, чтобы она ездила по зимним дорогам. Какая чепуха, подумала она, но спорить не было времени. Он прибудет во вторник. До Корбери доберется на поезде, затем пересядет на автобус до Оукфилда, а остаток пути пройдет пешком. Он настаивает; ему будет полезно размять ноги.

– Уже совсем скоро! – сообщила она Чарли. Во вторник поднялась метель и окутала дома и лес покрывалом снега, но Лилиан была так счастлива, что не могла сидеть взаперти. Она взяла с собой пса и вышла в поле, взглянула вверх на гору и вниз на дом, стараясь не считать часы до его приезда. С запада подул ветер, и снова повалили тяжелые хлопья снега. Как чудесно, подумала она, но к вечеру заволновалась. Есть ли у Роберта зимняя куртка и теплые ботинки? От города дорога неблизкая. Надо же, чтобы метель разыгралась именно сегодня! Она устроилась ждать у окна, но за весь вечер увидела лишь парочку белохвостых оленей.

По радио сообщили о задержке поездов. Ночью она не могла уснуть, а наутро обнаружила, что выпало еще больше снега. Как не вовремя! Она сказала себе, что, прождав больше года, подождет и еще один день. Стол был накрыт. Она купила курицу и сделала пюре из картофеля со своего огорода. Когда снегопад закончился, она надела снегоступы, взяла Чарли и вышла из дома, но не успела пройти и четверти мили, как наткнулась на поваленный дуб посреди дороги. Она выругалась, что было ей несвойственно. Вдалеке она разглядела мистера Ирвинга, их соседа; он подошел к ней с пилой в руках. Он сейчас пытался расчистить другой участок дороги. Похоже, стоит ему убрать одно дерево, как тут же падает новое.

Ну вот, подумала она. Снег, лес – природа будто нарочно не пускает к ней сына. Она вернулась домой, затопила печку, присела на диван, чтобы немного отдохнуть, и, похоже, задремала, потому что, когда она открыла глаза, было уже темно и Чарли лаял на дверь.

– Роберт! – позвала она, но, подойдя к окну, увидела лишь заснеженные поля в лунном свете. Может, он сам вошел? – Роберт!

Она поднялась наверх, но его комната выглядела нетронутой. Внизу Чарли сходил с ума. Он лаял на дверь, затем несся по коридору в “парадное крыло”, тут же бежал обратно, и все повторялось заново. Она поспешила следом, открыла двери в пару комнат, чтобы показать ему, что все в порядке. Но творилось что-то странное, дом изменился. Из старого кабинета ее отца тянуло холодом, там было разбито окно. Неужели оно разбилось, еще когда на дом упало дерево? Вот только это не кабинет отца, в кабинете всегда стояла ненавистная пума. Может, Аннели ее убрала? Кстати, а где Аннели? Так она размышляла, озираясь по сторонам, поворачиваясь на месте, но тут пес залаял на парадную дверь, а потом понесся в заднюю часть дома и зарычал на окно, будто никак не мог решить, что же ему охранять.

– Что такое, Чарли? – спросила она. – Глупая собака. Это просто снег.

Чтобы Чарли убедился, что бояться нечего, она взяла его за ошейник и открыла дверь. Ветер чуть не сбил ее с ног. За дверью намело высокий сугроб, и теперь снег задувало на ковер.

– Видишь? – сказала она и потянула Чарли к двери. – Видишь? Ничего нет.

Но терьер заскулил, почти завыл и так сильно дернулся, что она выпустила ошейник и чуть не упала.

– Боже, Чарли! – воскликнула она, когда пес удрал в гостиную и, судя по звукам, забился под диван. – Это же просто лес.

Но тут она услышала, или унюхала, или ощутила. Дверь была нараспашку, снаружи летел снег, и она почувствовала, как за порогом оно обходит дом в темноте.