Все что-то знали. Кербога про Злата, Злат про Кербогу. И Киец-старшина – про обоих. Один Светел вертел башкой, вспоминая дружину и свой путь из Сегды. Смотрел на город, перед тем почти незамеченный. Крыши, стены, булыжная мостовая… сколько всего! «Единственный двор вести умудрись, тягота! А здесь их на каждой улице дюжина! А улиц? Десяток, не меньше. А городов в Андархайне?.. Ох, не зря меня Косохлёст лесным пендерем… ох, не зря…»

Черёдный старшина повёл Злата прямым путём во дворец. Кербогу со Светелом и рабом на одрине отправил куда-то в сторону:

– Велено вам, скоморохи, двор Опалёнихи обживать. Там просторно, дом крепкий, а скоморошню погодя привезём.

Кербога, пряча возвращённый Светелом оберег, отмолвил с видимым облегчением:

– Такого завершения своих странствий я даже не чаял…

Кувыки и Тёмушка с Верешком так и шли у телеги. Хшхерше уже сбегал в съезжую, чтобы вернуться с лёгким узелком – одеждой кощея.

– Эх! – бросил в сердцах. – Обратили певчую пичугу в тряпку кровавую…

Светел удивился:

– Гудил, что ли, с вами? Невольник?

– Да ну, – несколько поспешно отмахнулся морянин. – Куда ему, калеке. Он… ну… взаигры наши в ремесленную пустил. К вагудам тянулся…

– Калека, значит.

– Так поморожен весь. Беспалый, хромой, сам страшон.

Светел вспомнил обглоданного Бездной кощея, кормившегося под столами в кружале. Живот подвело смесью оторопи, жалости, омерзения. «За хозяина под кнут лёг, знать, жизнь не мила…»

– Как ругали-то злосчастного?

– Мглой.

Опалёнихин двор оказался вправду просторным, с памятью о недавнем богатстве. Дом и ухожи стояли пустые, обобранные до самого тла, но велика ли печаль? Были б стены надёжны, а добра, чтобы их наполнить, со временем наживём!

«Сколько я под крышей не спал? Если Голомяную Вежу не брать, получается, с Сегды…»

Когда Светел входил в ворота, через соседский забор, хлопая крыльями, перелетел большой гусь. Плюхнулся наземь, поспешил в знакомый хлевок. С той стороны высунулся мальчишка, привычно перекинул ногу, но увидел Светела, замер.

– Твой гусь, отроча?

Шабрёнок дерзко ответил:

– Был тётки Опалёнихи, теперь наш.

– Забирай.

Мальчик бросился ловить.

Кербога уже прохаживался по двору, задирал голову, глядя на плывущий туман, искал мокрый угол.

– Вот здесь подвысь воздвигнем, чтобы дождём не мочило… Подумай, ребятище! Ввыкли мы одно представление по семи волькам возить, здесь не то! Трижды показал – новое сочиняй. С ума сбиться недолго!

Поди пойми его, радуется грядущим трудам или боится? Или страх прячет за деловитой повадкой?

«Забудут скоро эту Опо… Опа… как бишь её! Прозовут двор Кербогиным. А верней того, Скоморошьим…»

Сырость плавала в воздухе, садилась на одежду, медленно капала с крыш. «И вот так у них всякий день? То ли дело бедовники… чистый звонкий мороз…»

Кувыки и Верешко толкались возле одрины. С видимым содроганием всовывали ладони под неподвижное тело.

– Овчину не тревожьте, – предупредил Темрюй. – Приду завтра.

Одрина заскрипела, застонала, тронулась прочь.

«Вот морока ещё…»

Хшхерше побежал вперёд – открывать дверь собачника, перетаскивать сухой мох. Встречь ударил лай на два голоса, злой, отчаянно-протяжный, с подвывом.

– Здоровы, – прислушался Светел. – Ох, голодные…

– Наши вымески, – непонятно объяснил Хшхерше. – От кобелей Пёсьего Деда. Их бы соседи тоже свели, да разве подпустят?

Кувыки с беспомощной ношей втянулись в дверь, пропали в потёмках.

Светел вытащил сребреник, дал коротышке:

– Рыбы купишь… или чем у вас собак кормят. Да себя с друзьями не обдели.

Чужой дом, чужой двор! Не счесть хлопот, покуда сроднишься.

«И город неведомый. Одна надея, с кувыками обойду…»

Уже в густых сумерках привезли скоморошню. Разобранную, переваленную на несколько телег. Отдельно решётки и расписные войлоки болочка, отдельно пожитки, отдельно доски подвыси, задники, натяжной кров балагана… Уютный, надёжный, насиженный передвижной дом, почти двадцать лет круживший по Шегардайской губе, предстал разорённым. Глядя на освежёванные останки, Светел затосковал. С определённостью понял: это впрямь не побывка в очередной вольке. Что-то кончилось. Каково повезёт новое начало полагать…

Дедушка Гудим шёл потерянный. Лаука куталась в длинный платок, отворачивала лицо. Кербога вслух прикидывал, где будут стоять позоряне. В дом не торопился.

«А оботуры? Даже мне родными стали… а им? Пока в леваде гуляют, а дальше что?»

С подводами явилось несколько водоносов, охочих дать помощь. Заглянули соседские сыновья, но рук всё равно не хватало. Светел пошёл в собачник, где сидели кувыки.

Псы вновь облаяли его, но без былой ярости. «Пригодятся, сердитые. Чтобы добрый люд, посмотрев да послушав, какой-нибудь мелочи на память не прихватил…»

Кощей лежал точно так, как его положили. На куче мха, прикрытый рваным тряпьём. Кувыки тихо переговаривались, сидя под стеной. Жевали вяленую щучину из мешка, принесённого Хшхерше для собак.

Светел кивнул на раба, чувствуя, как натягивается на спине шрам:

– Жив ещё, что ли?

– Ждём вот. До завтра додышит, глядишь, вжиль поворотит, – отозвался коротышка.

– Вставай, кто силён, – сказал Светел. – Там стариков двое и девка слеги таскают.

Вновь выйдя во двор, у раскрытых ворот он увидел Нерыжень. За витяжницей пряталась худенькая чернавка. Та, что давеча мелькнула в потёмках, или другая? Нет разницы.

– Сестра, – обрадовался Светел. – Я тебя во дворце видел!

– Так я при царевне, – обнимая его, похвасталась она.

– А сюда как?

Серые глаза лукаво блеснули.

– Да вот молва молвится, у тебя раб запорот лежит, хожалка нужна. Ты, сказывают, небрезгливицу чешуйками осыпать готов…

Светел ничего подобного не говорил, но такова Нерыжень. «Всё мне шпеньки из гуслей выкручивает…» Он кивнул на чернавку:

– Эта, что ли, хожалка?

– Ну не я же, братейка.

– А… царевна за отлучку не разбранит?

– Девка сия, Колпица, в дальних комнатах служит. – Нерыжень вытащила из-за себя замарашку, толкнула вперёд. Та пугливо заслонилась локтями. – Ныне в подвале пыль собирала, вчера помои выплёскивала.

– Ну…

– Праведная царевна сострадательна и кротка. Не хочет, чтоб милость царевича зря расточилась.

– А ты почто?

Нерыжень бросила в рот комочек соложёного теста.

– А я, по велению, провожаю. Не то потеряется, в обиду дастся дурёха.

Светел пожал плечами.

– Там он, в собачнике, – сказал чернавке. – Ступай, что ли.

Колпица подхватила пестрядинный подол, заторопилась бегом. Нерыжень поплыла следом, надменная, величавая, неподступная. Молодой водонос засмотрелся, чуть не выронил еловую плаху, повязанную кушачком.

Псы, привязанные у входа, заворчали и заскулили, потянулись обнюхать нежданную гостью. Колпица мимоходом потрепала мягкие уши, всматриваясь в сумрачную глубину. Там, где обычно устраивали гнездо-гайно для сук и щенков, виднелась груда тряпья, а рядом сидела темноволосая девочка. Гладила голову лежавшего, пыталась разбирать волосы, слипшиеся тяжёлой коростой.

Колпица подошла. Тихо спросила:

– Как он?

Тёмушка хотела ответить, но кощей, помилованный за два удара до обещанной смерти, вдруг дёрнулся… с хрипом выдохнул слово. Чернавка припала на колени, едва разобрав:

– И на плаху… смеясь… как на брачное… ложе… взойди…

Девки посмотрели одна на другую.

«Умирает…» – отразилось в мокрых глазах Тёмушки.

«Я те дам помереть, чего выдумал!» – полыхнула в ответ далёкая молния. Вслух Колпица попрекнула:

– Что не напоишь? С него крови вытекло, ему пить надо!

У головы раба стояла большая кружка, рядом во мху лежало утиное горлышко.

– Поили, – всхлипнула Тёмушка. – Не может… не пьёт…

Чернавка в ответ досадливо зашипела. Макнула в кружку перст, провела кощею по губам. И ещё раз, и ещё. Сперва ничего не происходило. Потом губы ожили, потянулись за каплями влаги. Свободной рукой Колпица достала из поясного кармашка скляночку. Зубами выдернула пробку, влила в кружку что-то белёсое и густое, как сливки. Размешала. Отняла палец, вложила вместо него утиное горлышко. Кощей начал глотать, сперва неуверенно, потом жадно.

Чернавка приказала Тёмушке:

– Тёплой водицы добудь. Два ведра. И ветоши чистой.

– Да я… кто же даст…

Боязливая замарашка стала недоброй, опасной, как боевой нож.

– Живо мне!

– Ей царевна велела нашему витязю раба обиходить, – добавила от двери Нерыжень. – Царевну осердить хочешь?

Тёмушка не помня себя кинулась вон. Как уломать спесивых соседушек наполнить ведёрки и дочери палача в руки дать?.. Она покамест не знала, но всё будет исполнено. Приказам праведных не перечат, им повинуются.

Некоторое время спустя Колпица сидела во мху, задумчиво оттирая руки ветошкой. Она срезала с кощея штаны, лубяные от кровяных потёков, и тщательно вымыла беззащитное тело. Вершок за вершком, бережно, осторожно, как научили когда-то. Подобралась всюду, не беспокоя лишь спины под овчиной. Удивилась шрамам на измождённом лице и беспалым рукам, обмотанным стираными полосами. Сменила варежки на чистые, покинутые Тёмушкой. Вычесала струпья и сор из волос, то ли седых, то ли серых, при свечном фонарике поди разбери. Кощей ничего больше не говорил, убаюканный крепким маковым молоком.

«И на плаху, смеясь…»

Неожиданные слова крепко всели ей в память.

«Занятные здесь, однако, рабы. В чём душа, а песни неслыханные лепечет. Послушаем, каково запоёт, на ноги встав…»

И было что-то ещё. Тайное, смутно тревожное. Маячило под рукой, прямо перед глазами – а не ухватишь. Колпица теребила ветошку. Напряжённо хмурилась. Думала.

Нерыжень, надменная белоручка-подружка, так и стояла у входа. По чуть-чуть, ни с кем не делясь, доедала полюбившийся шегардайский пряничек.

– Домой пора, – сказала она наконец. – Смотри, хватится праведная, кому напрягай учинит?

Кощей по прозвищу Мгла всё лежал на утлом плоту, посреди багровой глади болота. Только плот уже не кружился, оборачиваясь к наползающей тьме. Двое, сотканные из тумана и света, крепко держали серебряный потяг. Невесомо шагали через разлив, увлекали за собой плотик.

«Глупец ты, брат. И глупцом помер».

«От другого бы не стерпел, но ты прав. Сколько ты его знал? Два дня? Три? Мне годы понадобились, пока тобой вдунутое вытравил!»

«Нет, брат. Не вытравил».

«Пожалуй…»

«Помнишь, мы оба мечтали, чтоб лучшие – защищали? А ты, богопротивник, лучших убийцами растил. Даже его! Песнопевца, солнцем целованного!»

«Мечты, брат. Пустая игра. Мы были молодыми и глупыми. Лихие времена на дворе…»

«Времена таковы, какими мы их творим. На себя обернись! Одного сына смертью сгубил. Второго… вон во что превратил…»

«Не я!»

«Не ты? Будто не твоей волей всё делалось? Смотри теперь, каково третьему…»

«Не береди, брат. Скоро всё кончится. Праведной рукой сразит царь…»

Знакомое хмыканье.

«Праведной рукой, да. Надеюсь, на Небесах помнят, что котёл называют не только перстом Владычицы, но и десницей праведных…»

«Которые все левши!»

Молчание.

«Ты сказал, моей волей. Знаешь, брат? Сердцем я всегда понимал: над ним есть иная воля. Превыше моей. Как долго я отвергал эту истину…»

Маленький плот неспешно плыл к солнцу, глядевшемуся в болотную воду. Кощей по имени Мгла смотрел и не знал, закат перед ним или, может, рассвет?..

Впереди уже мерцали тёплыми звёздочками окошки дворца.

– Ну? – подначила Нерыжень. – Потешила любопытство? Рассказывай, свет. Чем отличен от мужей, за которыми мы ходили когда-то?

– Ну тебя, – фыркнула царевна и… внезапно стала замедлять шаг, а потом вовсе остановилась.

– Что ещё? – оглянулась терпеливая охранница.

Эльбиз пристально и невидяще смотрела в уличный сумрак.

– Он не раб! – вдруг сказала она.

– С чего взяла?

– Мышцы, – горячо заговорила царевна. – У кузнеца одна сила, у водоноса другая, у охотника третья… и тело разное под каждую силу… у него вот тут горбик! – Она показала на собственной руке выше локтя. – Он воин! К оружию привычен!

– Да брось. – Нерыжень попыталась отмахнуться, но у Эльбиз вдохновенно разгорелись глаза.

– Уж я-то не ошибусь! – Мысли кувырком, догадки, выводы, озарения, язык не поспевал говорить. – Он… в рубцах весь… пальцы оттятые… это же моранская казнь!

– Для отступников, – нахмурилась Нерыжень. – Для своих!

Царевна схватила её за руку:

– Это – Ветер!

Выпалила и рванулась назад, ища рукой ножны, спрятанные под чернавкиным запонцем.

– Стой, стой! – Нерыжень не дала натворить глупостей, развернула, повлекла ко дворцу. – Ему-то откуда бы здесь?..

– А смотри! Мы что знаем? Неустройство… восстал… убил вроде… кто ныне великий котляр? Лихарь! Ветра поверг! Убивал, не убил!.. Тот убёг как-то… принял личину…

Нерыжень перевела дух.

– Так ли, нет, но тёмен человек сей. И не пойдёшь ты, свет, больше туда.

– А удержи! – вскинулась царевна. – Ещё как пойду! Хоть уговорами, хоть ножичком – а правды дознаюсь!

Над Верхними вратами славного Коряжина, царственноравного Выскирега, кружился медленный снег. Падал на лица поверженных воевод и царей, на крышу каменной палатки, где стучали молотки камнерезов.

– Нет там ни знамени, ни письмён! Сулились, да не высекли, – сказал Кобчик. – Пошли уже, коли решили!

Сойко зрячими пальцами ощупывал большой камень. На самом деле тянул время, медлил перед шагом в неведомое, прочь от натоптанных подземелий.

– Пошли, – вздохнул он, отряхивая ладони. Натянул варежки, потом овчинные рукавицы. Без родных стен рядом – где что?.. Было жутковато.

– Ногу давай, – велел Кобчик.

Сойко послушно приподнял ногу в валенке. Кобчик поставил её на лыжу, стал завязывать юксы. Как на этих деревяшках ходить, Сойко даже отдалённо не представлял. «Полверсты спотычкой, версту раскорякой, дальше соколом!» – ободрял Кобчик, уговаривая заодно и себя. Из двоих он был опытным ходоком, добирался аж до Ближнего двора.

Там раньше переставляли возы с колёс на полозья и обратно. После отъезда праведного Эрелиса упала метель, белое покрывало простёрлось до самых городских врат. И против всякого обыкновения, таять не захотело.

– Добрый знак! – тешили себя выскирегцы. – Сподручней будет Огненный Трон вывозить, когда изваяют!

О том, что это ещё чуть-чуть сжала челюсти зима, говорить избегали.

Сойко попробовал сделать шаг. Толстая одежда отняла последнюю ловкость. Он плеснул руками, едва устояв.

– А не получится у меня?..

– Получится, – заверил Кобчик. – Люди научаются, и ты не хуже.

– Я слепой…

– А я за двоих зряч. Дорога вехована, болвана от болвана видать.

– Слыхано, лихие людишки болваны сбивали и подменные ставили, с пути уводя…

– Ещё слыхано, праведный Гайдияр тех разбойничков ловил и водичкой поливал на морозе, восставляя болваны. Дойдём, брат, не журись.

Когда отбыл поезд третьего сына и увёз Смоголя, Кобчику целую седмицу кусок в рот не лез от обиды. «Почему райца Мартхе мазилу взял, а нами побрезговал? Твоей дудке весь Выскирег подпевает! Нас царевич своей рукой награждал!»

С царских сребреников были куплены и порты для дальней дороги, и лыжи, и походный припас. Кобец хотел благоразумно пристать к торговому поезду, но с этим не повезло. Опытные походники отказывались брать в товарищи домоседов, впервые нюхавших снег.

«Попомнят, как обоймёт тоска на привале! – злился Кобец. – Ну и пусть! Сами дойдём! Люди доходили, и мы справимся!»

– Что ж, братейка… Отцам-пращурам поклонясь, Кияну-батюшке помолясь, подмогой святых Небес заручась…

Кобец положил на валун кусок сухаря. Обвёл Сойку хвостом длинной верёвки, второй конец просунул в собственный пояс и завязал.

Всё!

Теперь оба принадлежали только дороге.

– Пошли!

Геройского начина положить не удалось. Сойко еле ковылял. Бился лыжей о лыжу, нещадно дёргая ужище. Даже оборачивался: «А может?..»

– Ничего, – повторял Кобчик. – Ничего…

И дело вправду пошло, даже быстрей, чем он надеялся. Сойко поймал движение, начал упираться кайком. «Люди доходили, и мы дойдём!»

Снег тихо кутал былую славу Выскирега, некогда второго города Андархайны. Укрывал, изглаживал следы отчаянных путников.

Какое-то время две тени были ещё различимы в белом медленном хороводе. Потом скрылись.

Больше Сойку с Кобцом никто не видел ни живыми, ни мёртвыми.

Только смелые бывальцы, вернувшись из дикоземья, повествовали в кружалах, как в рёв лесоломной пурги порою вплеталась негромкая песня глиняной дудки. И унимался буран, и стихал злой вихрь-волкорез, и в расступившейся пелене открывались спасительные путеводные знаки. И мерещился почему-то запах сухарей, согретых у печки.