– Меня вот стращал, – сказал Светел. – А сам не боялся ли?

– Чего? – спросил скоморох.

Они снова шли у передка саней, измерявших просторный стрежень Вож-Матки. Погоды продолжали миловать странников. Под ногами позванивала лёгкая настыль, но не было ни вязких убродов, ни ломкой коры, обдирающей ноги быкам. Путь лежал добротно убитый копытами, полозьями, множеством лапок. Светел различил десятка три следов, потом оставил считать.

– Крамолы, – продолжая спор, сказал он Кербоге. – Моего царевича позоряне восславили, а он ведь отцу перечил. Царю!

– И в чём крамола? – улыбнулся Кербога. – Сказ мой был о купности праведных. Сквозь века одной волей, единым плечом, без смут и раздоров! А сорную траву – с поля вон.

Светел хмурил заиндевелые брови. Так-то оно так, но людские сердца порывались за мятежным царевичем. Низложенным, потерявшим всё, кроме гудьбы и свободы.

– Хороша праведность, – вырвалось у него, – родного сына увечить…

– Ты не дитя Андархайны, тебе не понять. На самом деле суровый царь явил милосердие. За непокорство трону пристойна одна кара – смерть!

– Из-за женитьбы?

– У нас говорят: наказом царь крепок и воля государева несудима.

– А наша вера такая, что право родительское над детьми не крепостное!

«Куда Пенёк, туда и Опёнок, – вздохнул про себя скоморох. – Кто там баял, будто упрямые всегда малорослы?»

– Ты даровит, парень. В конце аж светился, – припомнил он весело. – Играл, а я за гусли боялся, вынесут ли!

Светел надулся:

– Другой раз песницу возьму, что у скитуна выкупил. Только я на ней ещё играть не горазд.

Подобрал два отломышка заледенелого снега, собрался хвастать перед Кербогой, но сразу оплошал. «А туда же, разбежался канатной пляске учиться!» Смутился, отряхнул рукавицы. Прислушался к голоску невнятной тревоги, поселившейся глубоко в животе.

Белоснежная Лапушка, сестрёнка, отважная баловница, улетела в гнездовье. Откуда прикосновение чуждой воли, внешнего взгляда?

– Крок, крок, – ответили издалека.

Светел прищурился. Рассмотрел большую чёрную птицу. Ворон-тоскунья плавал над обрывистым берегом, ходил кругами, сулил кому-то злосчастье.

– Если верить купцам, – продолжал скоморох, – люди до того истомлены междуцарствием и недостатком закона, что рады слушать сказы о строгости додревних царей. Я слышал, в Выскиреге поют о Гедахе Втором. Ты же слышал эту легенду? Младенец-наследник не выносил высоты. Отец, грозя самострелом, велел малышу лезть на…

Договорить судьба не судила. Железная рука сгребла Кербогу за ворот и швырнула плашмя, вмяла в снег.

Отточенное ухо игреца уловило тонкий свист…

И тяжкое чваканье болта, впившегося в расписной бок скоморошни.

Испуг пришёл лишь потом.

– Лежи! – рявкнул Светел. Уже на бегу, уже удаляясь.

Пока Кербога выплёвывал снег, дикомыт одолел полпути к берегу. Лапки мелькали, отбрасывая белое крошево. Кербоге помстилось, будто парень на каждом шагу пропадал в одном месте и возникал сразу в другом, тремя саженями дальше. Вглядываться было недосуг. Кербога пропустил медлительные сани мимо себя, перекатился на дальнюю сторону полозновицы, вскочил, побежал к передку. Оботуры мычали, взрёвывали, порывались рысить.

«Помилуй нас, Правосудная! Куда ж ты… ребятище неразумное…»

По Светелу целили ещё, но опаздывали. Впереди, над обрывом, шаяли огоньки. Тлели злобой, желанием причинить боль, увидеть муки и корчи. Встречь Светелу неслись длинные искры, нити намерений, облачённые в дерево, железо, перо.

Болты плыли в сгустившемся воздухе, но он умел раздвигать этот воздух… Мимо! Мимо! Чёрная тень метнулась перед лицом. Глупый птах, ты-то здесь что позабыл?..

Били метко. Все, поди, были охотники. Брали на оттепельных полянах диких зверей. Травили племенное стадо батюшки Вольного, выходившее к людям за пищей.

Под берегом намело порядком уброда, но Светел сейчас пробежал бы и по воде. Рыхлый снег не успевал просесть под ногами.

«Бою хотели? Будет вам бой…»

На последних саженях они стали плохо видеть его. Дикомыт мелькал и маячил, всё время не там, куда целили. А самострел ведь не лук, горохом стрелы не выметнешь. Увёртливый парень рванул в самый обрыв…

И взмыл из него тайменьим прыжком, расшвыряв снег.

И встал, подгадав частицу мгновения, когда самый проворный до половины взвёл тетиву, а вожак снял охотничью рукавицу – вытереть нос.

Светел в Изворе вроде даже подхватил его имя. Щавей, сын Отавин.

Гнездарь не растерялся, зло вопросил:

– За смертушкой прибежал, дикомыт?

Отрок, купленный на торгу, пугливо жался в сторонке.

Бросаясь от скоморошни, Светел шёл истреблять. По счастью, Вож-Матка здесь была широка. Хватило времени вспомнить: гонители никого ещё не убили. Небось хотели. Но не сбылось.

Их лыжи и кайки стояли рядком, изготовленные для быстрого бегства. Руки, оставив самострельные ложа, тянулись к ратовищам копий, к ножевым черенкам.

– Вашей смертушки не ищу, своей и подавно, – нарочито густой правобережной говорей вымолвил Светел. – А вот за то, что куда попало метите, ответа спрошу. Не допестовали вас мамки, раненько пустили к острым игрушкам, не нужны они вам.

Щавей натянул варежку с рукавицей. Заживший покус на мясе ладони был совсем маленький. Детский.

– Твой народец нашим попущением землю топчет. Сядет царь, как погоним вас на самый край мира! Да сбросим оттоль!

«Царь сядет! Знать бы тебе…» Светел захохотал во всё горло:

– Если скажешь толком, что за моранич Отаву примучивал, я тебя, гнездарь, даже бить сильно не буду. Сусала подправлю легонечко, да и живи себе.

Щавей подбоченился:

– Ты ли, витязь ряженый, мне побоем грозишь?

«Кто?..» Светел не понял, передёрнул плечами:

– Грозить не приучен, а побить побью.

– Да мы вас, крапивников…

– А руку кто тебе куснул? Опять дикомыт?

Намерения гонителей тянулись вперёд телесных движений – сквозистые щупальца ещё не рождённых ухваток. Так проявлял их дар понимания боя, отточенный жизнью в дружине. Время прыгнуло на полмига вперёд. Отавин сын ещё поправлял рукавицы, а Светел уже видел удар. Он шагнул мимо руки, выхлестнувшей наотмашь. Взял Щавея за ворот, за рукав, провожая по кругу. Совокупным разгоном влепил во второго, поднимавшего оружие. «Ишь, выискался волк зубастый… Уймись! Не то сусала подправлю, как обещал!»

Ждать, чтобы скопом насели, Светел не собирался. Четыре поединка – так будет честней.

У оставшихся были копья. А не притушить ли ретивые огоньки? Чтобы уронили оружие, скорчились, раздирая руками тесные вороты…

Нет.

Светел выхватил из снега два чужих кайка.

Противники стали смеяться:

– Здесь тебе, храбрец любошный, не подвысь!

– В руках не запутайся, скоморошек!

Светел тоже засмеялся:

– Попробую…

И не дал вздеть себя на копья. Те свистнули согласно и быстро, но Светела уже не было там, куда провалились два железка. Не споткнись, вечер, за светлым утром гоняясь! Уйдя вбок, Светел отбил третьему ходовую жилу и с разворота добавил кайком по бедру, зная место, где от боли не спасёт и доспех. Кто к нам с рожном, рожна и получит!

Четвёртый ловко перескочил рухнувшего, надумал взять Светела обманным приёмом, сплеча рубанул широким, длинным пером. Витязь подался навстречу, скрещёнными кайками увёл рогатину вверх. Приласкал гнездаря под брюхо ногой в кованом снегоступе. Толстая одежда смягчила удар, но парня унесло в обрыв. Там и повис, цепляясь за кромку. Удержит? Обвалится? Падать было не опасно, но высоко и обидно.

Юный невольник тихонько пятился прочь.

Враг за спиной хуже трёх перед грудью! Светел развернулся в прыжке. Искра намерения сверкнула мимо. За ней толстым голосом прогудел болт. Щавей метил с колен, на лице медленно проступала досада.

Раньше надо было досадовать, самоглотище.

А не злословь мою страну – Коновой Вен!

А не тронь слабого, встретишь сильных!

А не мучь безответного, самого ответить попросят!

Любки кончились. И вообще всё кончилось, не особо начавшись. Они тянулись к оружию, пытались вставать. Светел похаживал, утаптывая поляну. Мёл снежным вихорем.

Бил.

Двумя кайками вместо мечей. Сдерживал руку ровно настолько, чтоб совсем душенек не повышибить. И ног не переломать, а то как домой добегут? Всё поправимо, пока никто не убит. Смерть полагает черту, за которой теснятся новые смерти. Воин знает это всех лучше.

Молоденький раб едва смел дышать. Позже, тишком и украдкой, он будет рассказывать, как на поляне вдруг сделался престрашный мороз. Непонятный, необъяснимый. Его спросят: с испугу ли поблазнилось? – и он будет соглашаться: с испугу. Немилостивый хозяин выл, плакал, блевал зеленью. Полз, не мог уползти. А за витязем следовала белая тень, напоминавшая женщину с длинными распущенными волосами.

Светел перевернул Щавея кверху лицом:

– Сказывай, обсевок отецкий.

– А-а-а…

– Какой такой моранич, спрашиваю, всех там у вас избил, изурочил?

– Во… Ворон…

Светел выпрямился, как от удара. Бросил кайки. Сквозь ответ гнездаря веяло жестокой и жуткой правдой. Сердце чувствовало её, разум отказывался принять.

– Живи да хвастай, как против царского витязя сам-четвёртый стоял!

Неудачные гонители, мыча, копошились в снегу. Светел собрал копья и самострелы, оставил один поясной нож, стружить рыбу, и тот отдал мальчишке:

– Вот тебе вольная воля, а хочешь, прежняя доля.

Вышел к обрыву, откуда никак не мог вылезти повисший гнездарь. Встал над ним. Посмотрел.

Топнул…

Двухсаженный закраек отломился и с шумом пошёл вниз, унося барахтающееся тело.

Белая тень развеялась, удаляясь с поляны.

Спустившись на речной лёд, Светел побежал вдогон скоморошне. Задержался лишь для маленькой петли на место, где мелькнул перед лицом окаёмок вскинутого крыла. Местечко было в стороне от плотного тора, не разглядеть за сувоями. Может, чернокрылый вещун застрелен лежит? Ранен трепыхается?.. Светел даже загодя потянулся к птичьему лёгкому огоньку, но ответа не ощутил.

Выбравшись на рыхлый бугор, он увидел свой след, летучий и неглубокий. Через смазанный отпечаток катилось чёрное пуховое пёрышко.

Светел помедлил над ним, испытывая странную горечь. Мотнул головой, отгоняя непрошеный морок. Побежал дальше.

Особо гнать не пришлось. Скоморошня стояла за первым же речным носом. Светел услышал фырканье оботура, и сердце накрыло теплом. Его ждали. Удивило другое. Трое стояли все вместе возле задка саней. Даже Лаука, избегавшая холода, покинула оболок.

– Ребятище, – чуть не со слезами облегчения шагнул навстречу Кербога. – А я уж на выручку тебе порывался!

– Благодарствую на беспокое, дядя Кербога.

– Мы думали, смелые сеггаровичи всех повольников сокротили, – поёжилась Лаука. – А которые целы, сидят, как мыши под веником!

– Да ну, повольники. Там… – начал Светел.

И на полуслове забыл, о чём поведать хотел.

Лаука не говорила, а ворковала. Он вдруг рассмотрел, какие пухлые и нежные у неё губы. И ресницы – в половину щеки. И глаза. Огромные, смарагдовые. Горло стянуло, как от вольного вдоха на плящем морозе. Светел ухнул в бездну, вознёсся к тучам и понял, что, кажется, ему посулили награду.

– Там эти были. Ну… те. Гонители. Шабрята дружные. От кого я намедни по лесу бегал.

И свалил с плеч на саночки честную воинскую добычу, повязанную верёвкой. Кербога, пересчитав самострелы, со стоном прикрыл глаза рукавицей:

– Ребятище…

«Да ладно, дядя Кербога. Тебя, скомороха, загусельщик деревенский с лада собьёт? А мы, витязи, ратными началами изяществуем…» Светел выпятил молодецкую грудь:

– Неверно считаешь. У меня две десницы, у них ни одной.

– А вдогон придут? – Лаука напоказ испугалась, шире прежнего распахнула глаза. – Отместку затеют?

«Пусть портки сперва отстирают. А явятся, долго жалеть будут…» Вслух Светел сказал:

– Того не жду. Хотя ночь-другую постеречь можно.

«Вместе постережём», – без слов пообещала плясунья.