– А что невесел, ребятище?

Светел подкинул на ладони ком снега.

– Об ночь сон примстился, дядя Кербога.

– О как! Скажи, истолкую.

Вспоминать не очень хотелось, но чем ещё развеять тоску дальней дороги, если не разъяснением снов.

– Будто летал я…

– Летал! – восхитился Кербога. – И мне снилось когда-то, будто к солнышку воспаряю. Чем смутился, сын дикомытский?

– Гоньбу нещадную видел.

– Это не такой дурной сон, как думают люди. Просто знак: скоро доведётся о чём-то быстро решать. Будь готов не промедлить, но и не засечься… а то помело сунешь в печку, гуся в подпечье! Ещё скажи, сам угонял или тебя выстигали?

– Да я сверху зрел, дядя Кербога. Кто за кем, и ведать не ведаю.

Кербога гулко хлопнул рукавицами по мёрзлому кожуху.

– Может, тайный страх во сне объявился?

– Какой страх?

– Ты сам первый раз здесь идёшь. А ну заплутаем?

– Ещё чего придумай, дядя Кербога.

«Обошли дикомыта в лесу!» Светел не то чтобы назубок помнил сегдинскую круговину, но опознавался уверенно. Бывало, полдороги до Изворы одолевал с местничами. А дальше – речным руслом да промахнуться?

Снежный ком прыгал из ладони в ладонь. Туда, сюда, влево, вправо. Не одиннадцать топоров, конечно, но всё же. «Люди могут, а я?..»

– Так вот что за меледа у Арелы всё время в руках была, – под хруст снега под лапками сказал он скомороху. – Помню, то монетку в пальцах гоняет, то колобашки подкидывает.

Кербога терпеливо наблюдал за неловким скоком снежка.

– Я думал, дурак, в игрушки девка играется, – продолжал Светел. – Мы со Скварой пряли всё время, это дело нужное, а клубки лукать?.. Баловство!

– Люди тому баловству по семи годков учатся…

– Понял уже, дядя Кербога. Как сам руками испробуешь…

– Руки у тебя, парень, для оружия, не для кидков-бросков скоморошьих.

– Если б я всех слушал, кто мои руки судил, я бы тут с тобой не гулял.

Кербога спросил со смешком:

– Прясть-то не разучился?

– Будешь оботуров щипать, дядя, ты меня испытай. А тогда, мальцом, я прялку на гибало скоро сменил. И ещё, по атиной надоумке, на гусли локотницы опёр… Дедушка Игорка учить не хотел, тоже всё на руки пенял. Только, мол, с брёвнами управляться.

Сани качнулись, переваливая небольшую застругу. Светел поднял ещё ком, отрубленный полозом, начал кидать два в очередь. Комья падали, он упрямо подбирал.

Кербога не выдержал:

– Давай покажу…

– Не, дядя. Сам дойти хочу.

– Дойдёшь, когда борода посивеет.

– А мне не к спеху.

Сани приближались к релке у слияния речек. Здесь по берегам сохранился лес, прикрытый щитом скалистой гряды. Ветра не было, оботуры выдували струи густого пара. Лицо дикомыта прятала харя, но в голосе прозвучала улыбка:

– Мне не скоморохом быть, дядя Кербога. Людей удивлять, на то вы с дедом Гудимом. А я что схвачу умишком, того мне и хватит.

Кербога безнадёжно махнул рукой, отвернулся от прыгающих снежков.

– Ты, ребятище, мне про Сечу рассказать обещал.

– А что про неё? Там наш Сеггар мудрость явил. Кощеев против Железной построил и робеть воспретил…

– Ты мне про деяния поведай. Подвиги вспомни. Я, может, в красный склад облеку.

Изнутри скоморошни повторами звучал голос. Девка Лаука заучивала попевку с непростым, заломистым взлётом. Дед Гудим подыгрывал на свирели. Светел неволей вспомнил материн голос. «Тем крыльям нынешняя попевка пёрышек бы не взбила…»

– Мы-то что, – сказал он. – Мы одним плечом стояли. А вот…

Лаука внутри смолкла, что-то бросила в стену, взвизгнула:

– Уморить сговорились! Ни просвета, ни отдыха! Пендерь ещё этот повсюду стружки развёл…

Светел со стыда упустил оба кома. Вчера он строгал дарёный лежак, готовился сверлить под шпеньки.

– Уросит девка, – пробормотал Кербога и окликнул Лауку: – Слышь, скворушка! Й-йиу, й-йиу! Вот так взвизгни, да поупрямей! На том и петь будешь!

Девка зло высунулась из-за полсти:

– Как петь, когда старый в погудку не попадает…

Глаза Кербоги в прорезях хари обратились к небесам. Лаука посмотрела, как Светел поднимал комья, фыркнула, скрылась. Кербога, помолчав, кивнул дикомыту:

– Ты про героев мне сказывал.

– Ну… Мы то есть одним плечом на врага. Где геройство, если братья рядом стоят? Вот одному отбиваться… когда враги, а выручки нет… Дядя Сеггар гонцов за помощью посылал. Хвойке, отроку моему, ялмаковичи голову сняли и залубеневшему в руки вложили. Поди знай теперь, как смерть принял. Второй, Неугас, из переселенцев был. Его Ялмак перед нами на колени поставил, горло вскроил, посмеялся: гадать будем! Куда упадёт, туда слава! Тут мы на них…

Кербога тихо спросил:

– И… куда пал?

– Не поворожил врагу Неугас. Расстарался нам на удачу.

– Ты… правда думаешь, что он сам…

– Я в челе стоял, дядя Кербога. Всё видел.

Скоморох надолго умолк.

Внутри возка снова заиграла свирель. Лаука трижды пискнула – громко, противно, как плаксивое дитя. Испробовала попевку… наконец-то поймала красивый ход голоса.

– Дядя Кербога?

– Сын прачки в пекло лез с копьём… Да?

– Почему ты ей верещать велел?

– Это выстраивает горло, давая наголоску тонкому звуку. Тебе-то зачем?

«Ну да. И зачем бы? У меня ведь голос тележный, а руки…»

Со вкусом обидеться Светел не успел. Пристяжной громко фыркнул. Светел сразу насторожился, побежал целиной вперёд, отпрукивая упряжку. Скоморошня тяжело заскрипела, остановилась.

Кербога последовал за дикомытом, уже склонившимся над чем-то в полусотне шагов. Скоморох знал себя проворным и неутомимым. А вот присмотришься к такому Незамайке и сразу понимаешь, в чём разница.

Когда подошёл, стало ясно – не в час затеялся разговор про Ялмака, сражение и павших героев. Путь скоморошни пересекал чужой след. Кто-то прошёл с юга, ведя собачьи санки. Лёгкая полозновица была почти незаметна, но на белом следу алело яркое пятнышко. Совсем свежее, ещё не успевшее прорасти льдом.

След тянулся к дальнему берегу, пропадал в тяжёлой стене леса. Светел выпрямился, тряхнул плечами, подпрыгнул на месте:

– Схожу гляну, дядя Кербога.

– Постой! В чужой мошне – не в своей квашне…

Бывший жрец начал свои странствия, когда дикомыт ещё держался за мамкин подол. Дорожная мудрость бывала жестока. Иногда стоило ограничиться короткой молитвой – и шагать вперёд без задержки, не вешая на себя чужое злосчастье.

– …Не смекнёшь, есть ли тесто, аль пусто место.

Да кто б его спрашивал. Неразумный юнец уже таял в клубах куржи, уносясь к дальнему берегу. Скоморох вдруг подумал, что, может быть, в самый последний раз любуется этим вот лётом, недостижимым для гнездарей, какое там для андархов.

«А не вернётся?»

Сразу стало пусто и холодно.

«Быстро же я привык полагаться на его силу и зоркость. Ничего. Где подарки, там отдарки, где привычка, там и отвычка…»

Светел примчался назад гораздо быстрей, чем Кербога дерзал даже надеяться. Почему-то на чужих стареньких лыжах и с хвойной веткой в руках.

– Нашёл кого? – встревожился лицедей.

– Девку с парнем, – буркнул Светел сквозь харю. – От злых людей ноги уносят.

Он уже мёл веткой снег. Где – очень тщательно, где – намеренно кое-как.

– Езжай, дядя Кербога. Тут путь верный. Я в Извору за тобой прибегу.

И схватил из санок укладочку, всегда лежавшую наготове. Мурцовка, кресало, верёвки, запасные ножи…

– Погоди!

– Некогда годить, дядя.

Вот они, разговоры о Сече. Об одинокой смерти героев. Сон, который нелёгкая дёрнула на скорое решение истолковать.

«Я повести витяжеской хотел. Думал в песню перелить, в представление… дескать, не вывелась честь, не кончилась слава… а сам что сотворил? Кабы про мальчонку с его дурной смелостью плач слагать не пришлось. Царица Милосердная, оборони…»

Шепча молитву, Кербога тронул быков. Повёл белым речным плёсом, где больше не было чужого следа. Поперечная ступень отодвинулась за скоморошню. Для стороннего глаза она выглядела совершенно по-прежнему. Лыжи, сани, царапины от пёсьих когтей. Сыскали дикомыта в лесу!

Кербога шагал вперёд, держась за гнутый рог пристяжного. Ноги почему-то гудели от смертельной усталости, хотя едва минул полдень.

«Благослови его, Предвечная… Заклинаю, благослови…»