В последний день воронята скрытно держались у становища твержан. Если будет расправа, то прилюдная, громкая. Чтоб все видели, чтоб поняли, иначе зачем?.. Орудники не знали, успеют ли что-то заметить, какое там предпринять. Поди угадай, где сдвинется пола плаща, притаившего не дающий промаха самострел.

Кто свалится первым, даже не перестав улыбаться? Летень, в котором витязь чувствовался даже сквозь увечье? Жогушка, разбиравший под гусли новую песню?

И калашники не подмога. Нет у них того глаза… той выучки…

Воришка Трясава хотел глумливо и незаметно подбросить берестяную кобурку Гойчину в поясной кошель. Не вышло. Орудники, натянутые, как две тетивы, вертанулись с зарукавниками наголо.

– Стережёте? – легко догадался Трясава. И внезапно спросил: – Что, вправду настолько хорош был этот… Ворон ваш?

Гойчин сглотнул, задохнулся, прошептал:

– Всех лучше.

– Он явился причиной великого зла, – строго ответил сиделец. – Содеянного мы не исправим, но зло не должно стать больше, чем есть. Не следует расточать ту немногую славу, что дикомыт стяжал для котла. Вы верно смекнули: перст Владычицы указывает на семью, родившую отступника.

Воронята смотрели блестящими глазами. Два тайных воина, чьи ножи пока ещё годились резать хлеб, чьи мысли опытный Трясава читал, как письмена на берёсте.

Он чуть выждал и довершил:

– Знайте ещё: мне не велено торопить её руку, но вам следует кое-что помнить. Всякий день думайте, честь или бесчестье вы добываете для котла, потому что судьба этой семьи возложена отныне на вас.

Последним вечером воронята лежали в больших санях, среди тюков с рогожами, где было их спальное место. Лежали голова к голове, чуть слышно шептались.

– Может, убить его? – горестно предложил Ирша. Гойчин ответил не сразу, и вымесок завозился. – Мыслишь, не совладаем?

– А ты мыслишь, он тут один? – Теперь задумался уже Ирша, Гойчин же добавил: – Это мы с тобой, два пендеря, об руку по торгу бродили. Нет бы, примером, ты с людьми про Нетребкин острожок заговаривал, а я бы издали примечал, кто уши вострит…

У Ирши вздох вырвался сквозь зубы рычанием. Товарищ был прав.

– Котёл велик и древен, – грустно продолжал Гойчин. – Мы с тобой знаем только Чёрную Пятерь. Да и то… нам болванов снежных рубить… а Лихарь всякий день письма читает. Всюду глаза…

Ирше предстала бескрайняя паутина и две маленькие глупые мошки, ползающие по краю. Под взглядами из темноты, внимательными, безжалостными.

– Так уж всюду…

– Пошли, – сказал Гойчин.

Орудники жили едиными мыслями. Про Жогушку, про дядю Ворона, снова про Жогушку. Немного, мельком – про витязя Светела с его бесплодными поисками. Нужда и невозможность разгласить тайну всё заслоняли.

Ирша без слов уловил замысел побратима, лишь спросил:

– А собаки?

– Я всё придумал, – заверил Гойчин. – Пошли.

В отличие от гнездарей, местничи не торопились с купилища. Им не нужно было плестись дикоземьями до родных деревень. Те же расстояния, но родными холмами – втрое короче, всемеро веселей. Проводив левобережников восвояси, дикомыты ещё наговорятся по-родственному, напляшутся, попируют.

Ночью перед отбытием гнездарей случился переполох. В самый глухой спень палаточной улочкой близ становища твержан заструился дымок. Потёк серыми змеями, стелясь у земли. Щупальца дыма липли, как земляной дёготь… а смрад! Гноище, смерть, вывернутые могилы!.. Кое-кто рассмотрел, как в сером мареве брели мертвецы, унесённые моровыми поветриями. Торговые ряды огласились неистовым пёсьим лаем, затем рёвом оботуров, наконец, тревожными голосами. Мужчины в одном исподнем хватали оружие, выскакивали из шатров, бабы пересчитывали детей.

Всё улеглось так же быстро, как началось. Пока трясла оберегами подвывающая Розщепиха, пока глухой Летень ладил мокрые тряпки себе и пасынку для дыхания, шустрые калашники завалили снегом три небольших костра. В ямках горел дрянной сор, политый краденым дёгтем.

– Полно барагозить, славнуки!

– То не беда гибельная. То бесчиния чьи-то.

– Разведать бы чьи…

Воронята высунулись из товарных саней к шапочному разбору – недоумевающие, в меру напуганные.

– У дикомытов смердит, – поёжился Гойчин.

– Куча поганая загорелась, – зевнул Ирша. Не тихо и не слишком громко сказал, просто чтоб слышал подхватившийся возчик.

Потом говорили, что самокровные братья из деревни Спасёнка тоже было выскочили на шум, но присмотрелись и никуда не пошли.

– Поделом твержанам, неча было приблудного андарха растить.

– Вот пусть андархи их теперь выручают!

Жогушка долго ловил упряжных собак. Могучие псы дыбили щетину, рвались в шатёр, тянули куда-то на привоз. Кое-как вернув зверьё в санный огород, Жогушка поклонился отчиму:

– Благословишь, атя, с калашниками по следу пройти? У кого-то да руки в дёгте окажутся!

Царский витязь, некогда звавшийся Мировщиком, привычно разобрал сказанное по губам.

– Нам, – сказал он, – безвредную каверзу сотворили. За это только дурак в драку лезет. Умный такой же каверзой платит…

Сникший было Жогушка воспрянул и отправился досыпать, обдумывая возмездие гнездарям. Ужо поднесём на следующем торгу!

Дорога назад в Твёржу шла всё лютыми стужами, поэтому драгоценные Золотые гусли меньшой Опёнок вновь достал только дома. Скорей натянуть струны, спущенные в пути! Скорей вспомнить напевы, перенятые в Торожихе!..

Под крышкой короба что-то мешалось, цепляло шпеньки. «Берестяной лист отклеился? Да ну…» Чехол делал брат, а у Светела, если что клеил, не отрывалось. Жогушка нетерпеливо запустил руку.

Досадная помеха оказалась мягким мешочком.

Ещё шуточка гнездарей? Подсунули, чтобы воришкой назвать?

«А если наговорённый подклад? Всему дому беда?»

Он мысленно призвал на помощь атю Жога, дедушку Единца Корня, всех святых родителей, чьим домом стала вечность Богов. Пронёс мешочек над огнём жирника… Ничего. Ни треска, ни зелёного язычка.

Затаил дыхание, дёрнул завязки.

На ладонь выпал верёвочный плетежок.

Свалявшийся в долгой носке. Косо вспоротый. Впитавший толику крови.

«Откуда… кто… Светелко?!»

Нет, не было у брата подобного плетежка. Такие надевают во имя обета. И снимают, только исполнив.

Но какой зарок был у Светелка, кроме клятвы о брате?

И почему плетежок прибыл тайно? Не Родительскому Дубу подарком, не гордым ознаком подвига?

Отчаявшись что-то понять, Жогушка присмотрелся к узлам.

Он все их знал. Ещё с той поры, когда ручонки впервые возмогли верёвку держать.

И вдруг повеяло… словно бы сквозняком из-за грани зримого мира…

Что-то было ему доверено. Ему одному.

Жогушка нахмурился, глухое предчувствие разбежалось ознобом между лопаток.

С атей Летенем посоветоваться? Может быть. Маме с бабушкой сказать? Ни за что!