«Власть праведных… Древняя, наследная, страшная. С чем сравнить её? Разве что с подземным пожаром. Греет, пока за толстой каменной стенкой. Вблизи же… Я думал – причудилось. Гайдияр Ваана щунул, и свет дрогнул. Но нет, не причудилось. Ардван записью пометил…»

– Мартхе… Мы куда путь держим?

Он очнулся:

– В Книжницу. И ещё к этим… ну…

«Забыл? Я – забыл?..»

– Ты на Затыльную гряду повернул.

«Смоголь и Сизарь! Мазилы!»

Райца шёл не один. Он давно уже никуда один не ходил, только с позадицей. Верный служка, Нерыжень, Ардван, временами Сибир. А в котелок и назад его провожала ватага мезонек. Эти зубастые, кого угодно скопом сожрут. А уж крик подымут такой, что пол-Выскирега сбежится. Однажды источника проморгали, довольно!

«Гайдияр, ныне четвёртый из праведных, был когда-то одиннадцатым. Ни клейма, ни прямой дороги на трон… но где воин, способный победить Гайдияра? Вождя, чей гнев гасит светильники, а голос наполняет широкую площадь, звуча струнами сущего? Если таков одиннадцатый в лествице, каковы же цари?..»

Непочтительный служка дёрнул за руку. Ознобиша моргнул. Оказывается, они уже свернули в боковой ход.

Здесь большая стена была изрисована кутасами, важными хасинами, мерно шагающими порядчиками. Виднелась даже глыба пламень-камня в недостроенной палатке и люди, сошедшиеся глазеть.

Под стеной сидели на корточках двое мезонек. Один – тощий, болезненный, в сосульках тёмных волос, с глазами до того чёрными, что неволей задумаешься, как такими вообще видеть. Второй – покрепче, кудрявый, светленький. Уличные мазилы. Те самые. Умевшие уже к вечеру забавлять горожан стенными рисунками обо всём, про что судачили утром. Оба вскочили, сдёрнули рваные шапки. Переглянулись… преклонили колени.

«Не мне кланяются, – напомнил себе Ознобиша. – Величию давшего мне достоинство райцы…»

«Почему я взыскан только письмена рисовать? – горестно задумался Ардван. – Вот бы мне дар облик человеческий запечатлевать, как эти – влёт! Чирк, чирк – готово! Эх…»

Ознобиша напряжением воли отодвинул прочь тень Гайдияра. Перевёл дух.

– Служба государю есть верность, честь и почтение, – строго поведал он мезонькам. – Отныне зоркий глаз и рука, взявшая рисовальное сручье, устремятся не к мирской славе и прокормлению, но единственно к доброму имени государя и возвышению Андархайны. Прочие заботы и страсти вам надлежит отрицать, или исполнять напоследок, или отдавать государю… как отдал их я. Нудить вас не хочу, зову доброй волей. Пойдёте со мной?

Они дружно закивали нечёсаными головами. Осознание тягот пути постигнет их позже, пока они видели только чистый и богатый кафтан Ознобиши, сквозистое серебро на груди и руку, наделявшую съестным. А что рука всегда в пятерчатке, так вон дядьке Слёну тоже оторвало пальцы канатом, эка невидаль…

Мезоньки, ещё не царские рисовальщики, но уже не уличные мазилы, потянулись за всеми, побаиваясь, слегка отставая.

– Прежде маялась подземельями, теперь уж вроде люблю, – шёпотом жаловалась Эльбиз. – Иду в город, сама гадаю, доведётся ли снова! Вдруг прямо завтра кончится волюшка? И в Шегардае как ещё будет…

Нерыжень, чуждая порывам, смотрела невозмутимо.

– Долго ли, коротко, а поменяла бы ты, свет, облик явный.

– Почему? Отрок на побегушках всем примелькался…

– Верно, свет. Но отроки со временем крепнут в плечистых парней. А ты?

Царевна опять не стала спорить до хрипоты, лишь спросила:

– Что посоветуешь?

– Заготовь несколько сряд. – У Нерыжени ответ был, как всегда, наготове. – Один сниз – чернавки, замарашки-приспешницы. Другой – девки комнатной. Третий – дочки боярской… сгодится на гульбище дворцовое выходить.

Эльбиз скривилась в ухмылке.

– Я и то гадаю, – сказала она, – дядя Космохвост с тобой нас не поменял ли? Ты всех краше, глянул – пропал, любое сердечко в руке, верёвки вей. Ты витяжница, какой я не стану… А мне чем хвастаться? Пол-Книжницы прочла, а толку?

Слушая девичий разговор, Ознобиша улыбнулся, возмутился, задумался об имоверности сказанного Эльбиз. Незаметно вновь сполз в прерванные раздумья.

«Андархайна от века не знала иных царей. Лишь тот, чья кровь течёт золотым огнём…»

Ознобиша опять помыслил о своём государе.

«Его ветвь старше на четыре ступени. А Гайдияр валял Эрелиса, как щенка. Можно сколько угодно твердить про долг царствования… но почему?..»

И вновь расплылись перед глазами стены прохода с их жилками камня, грязью и почеркушками, от смешных и трогательных до похабных, от неумелых до вдохновенных.

«А что, если власть праведных… искры древнего пламени, завещанные от предков… суть чудесные семена, дремлющие в крови… семенам… нужен уход… иначе они не пустятся в рост…»

Ознобиша брёл в плотном тумане, подсвеченном розовым заревом то ли рассвета, то ли заката.

«И можно родиться для трона, но проспать наследную мощь? Как владыка Хадуг, лишённый стремлений… временщик Беды… случайный правитель…»

Ознобиша чувствовал – разгадка плыла совсем рядом. Туман порою густел, сплачивался во что-то… почти осязаемое. И было страшно. Очень страшно. Как всегда, когда дело надлежало до праведных.

«Щенок, рано отлучённый от матери, не научится быть собакой. Дитя, выращенное медведями, не поймёт людской речи. Если на миг допустить, что царевич Аодх выжил вдали от дворца, возглавил ли он хоть деревню?.. А Эрелиса кто растил и учил? Телохранитель. Которому искусство боя было воздухом, пищей, всей жизнью. Славный рында берёг сперва отца, потом сына и ничего иного не знал…»

– Мартхе.

В клубах тумана таился необозримый бедовник, девки-снегурки, вихрясь, протягивали чудесные писала, подносили безмерные листы чистейшей берёсты.

«А что, если уже упущено время? Если царское пламя, не выхоленное с пелёнок, так и не запылает во всю державную мощь?..»

– Мартхе!

«Пусть так. У Эрелиса много иных совершенств, присущих царю. А рядом с престолом – праведная семья. Хадуг, умудрённый долгим правлением… доблестный Меч Дер…»

– А?..

Туман рвался клочьями, сквозь вещественность бедовника маячили призраки. Эльбиз, Нерыжень… кто-то ещё…

– Мартхе, ты тоже вздумал рисовать на стене?

Да, он стоял прямо перед стеной. Водил пальцами перед меловым лицом рыбомужа, пытающегося удержать птицедеву.

– Веди, – кое-как промычал Ознобиша, спеша назад, на бедовник. – Мне… поразмыслить…

Каков он в настоящем сосредоточении, Эльбиз знала отлично. Помнила со времён испытания учеников Невдавени. В руках вода, на шапке костёр!.. Твёрдая ладошка взяла его пясть в расшитой пятерчатке, повлекла. Он вспомнил стаю, пёсьи зубы, тянувшие его, обессиленного, к спасению. И шагнул за тенью-помощницей, жадно схватил мысленное писало.

«А дальше… погодите-ка!.. Они отдали обучение наследника благородному Невлину. Старец знай журит Эльбиз за резвость и напрасный, по его мнению, ум, а Эрелиса опутывает правилами и дворцовым обрядом. Рассказывал он юному Аро о сокровище в его жилах? Сам-то знает о нём? Если уж я, райца, догадываться принуждён…»

Снегурки обиженно дули пухлые губы. Тот раз Ознобиша искал отточенные слова, чёркал, правил, переправлял, выравнивал строки – любо-дорого посмотреть! Сегодня дивные листы испещрялись заметками вкривь и вкось, торопливо.

Пока не подоспела погоня, не выхватила из рук!

«Чего праведные братья хотят от завтрашнего царя? Правления, достойного предков? Послушания старшим летами? Чтобы сидел на огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти?…Боятся они его, что ли? Если да – почему?»

В сизо-розовых пеленах памяти обитали не только помощники. Здесь бродили и те, кто однажды в сумерках вышел к маленькому зимовью. С копьями, с меткими самострелами. Те, что отдыхали возле шатровой ёлки, умаявшись поисками отступника. А над туманами, если дерзновенно всмотреться, вставали грозные пики, увенчанные последним сиянием…

«Последним?..»

Снегурки в испуге шарахнулись. Мысль, что праведная семья, по сути, брела к своему концу в чахнущем Выскиреге, казалась шальной и крамольной, её хотелось развеять, прогнать, отменить. Ознобиша не мог себе этого позволить.

«Косохлёст отрицает случайные притчи. Мне ли, райце, признавать случайные мысли… Праведные хиреют и не находят воли воспрянуть, предпочитая жить день за днём. Суд Хадуга сгубил сластника, отдав его дело пригульному владыки. Гайдияр то отменно великодушен, то мелочен и люто жесток. Сегодня он велик в отваге и мужестве, назавтра жалок и отвратителен… Они приняли Эрелиса, чтобы посадить на престол, но… чего они на самом деле хотят? Чего боятся?..»

Было страшно, но на путях Ознобишиной мысли страх долго не жил. Любовь к постижению лишь отмахивалась и делала шаг. Раздвигала мреющий сумрак, небрежно перепрыгивала запреты.

«Я глупец. Я считал свой труд об Эдарге высшим деянием жизни, памятью в людях. Горевал, что не дали поведать, зачем среди царских имён есть Эрелисы и Хадуги, но нет Эдаргов и Гайдияров… А ведь нынешнее разыскание – лишь первый шаг по тропе! Всякий райца избирает себе поприще. Цепир год за годом распутывает паутины законов, а я… Всегда ли праведные были единственным родом, бравшим жён из внешних семей?.. Гедах Шестой сам воцарился через женитьбу… задолго до первых царственноравных…»

Снегурки послушно распахнули перед Ознобишей лествичники с их записями о брачениях. Он уже не шёл бедовником – парил в ледяной выси, прежде обозреваемой лишь снизу.

«Говорят, на заре времён Боги создали разные племена, каждое к своему делу. Заяровых воинов, обретавших крылья в сражениях. Морян, умевших разговаривать с морем… И праведных, властвующих величием духа. Их касание было призвано исцелять, их слово звучало над войском, и войско рвалось к победе…»

Ознобиша только собрался объять мыслью бездну веков, низведших исконные племена до нарочитых семей… когда его грубо сдёрнули наземь. Резко, внезапно. Невесомо влекущая рука вдруг дала рывок, развернула…

…Пропала.

Он ещё цеплялся за клочья тающих дум, но зрение уже вернуло подземную улицу недалеко от исада, а в уши ворвались крики и ругань. В трёх десятках шагов виднелся глухой широкий отнорок, освещённый масляным фонарём. Здесь часто представляли уличные сказители. Сейчас в отнорке метались какие-то тени, шла драка.

Не пошибанье кулачное, когда после обнимаются и вместе пьют пиво. Истая драка, злая, безжалостная. Если не поножовщина.

И вот туда со всех ног мчалась царевна Эльбиз! За ней Нерыжень, Ардван, ещё кто-то… Ознобиша ахнул, окончательно вынырнул из царских тайн и бросился следом, разыскивая у шеи гайтан с серебряным знаком.

«Порядчики! Где порядчики? Почему всякий раз, когда нужны…»

Ватные окончания пальцев не находили шнурка.

Ознобиша много раз видел, как дерётся Эльбиз, и почти за неё не боялся. Больше недоумевал, на что ей понадобилось ввязаться.

– Хасин, камбала косая, ужо тебе!.. – неслось из отнорка.

– Живым бери, тащи на исад!

– За доброго царя Йелегена!

– За красного боярина Харавона!..

– У шагада маховое перо отгнило, не видать ему нашей царевны!

Вольно было им резвиться на площади, сжигая чучело то кощея, то дикомыта… Ужас хлестнул Ознобишу, добавил резвости бегу. Под натиском подбежавших бойцов зевакам пришлось потесниться, и стало видно: у дальней стены, загнанный в угол, оборонялся Топтама.

«Вот же хватило ума! Куда вышел… один…»

Неудачливый рында успел потерять платок с головы, его выручал войлочный плащ, которым он бил и защищался, как птица крылом. Благо супостаты, числом пятеро, вовсю мешали друг дружке. Ознобиша их всех знал, если не по имени, так в лицо. Крепкие парнюги были из домашнего войска Жала, торговца красным товаром.

Царевна Эльбиз выпрыгнула с разбега. В полёте, ударом ноги, снесла челюсть ближайшему.

– Хар-р-га!

Нерыжень, метя широким подолом, ногой в сапожке прижала ступню второму, пнула сбоку в колено – подбитый рухнул, скорчился, взвыл. Ещё двое ухарей повернулись к Ардвану, слаженно взмахнули дубинками. Ардван сам рос не в запечке, он уже начал движение… между ним и обидчиками с тонким криком метнулся темноголовый мезонька. Ткнул самодельным костяным ножичком…

– Охолонь, люди! Жаловичей держи! – заорал Ознобиша, вздымая над головой знак.

Пятый зачинщик показал тыл. На его беду, позоряне успели узнать молодого райцу с окольными, и ветер изменил направление. Жалова опасчика схватили в десять рук, закалачили. Сбитый Нерыженью задира однозвучно выл, стискивая бедро. Куда унесла в горсти зубы жертва царевны, Ознобиша так и не понял. Он увидел Ардвана, стоявшего на коленях. Краснописец заслонял, обнимая, плачущего мезоньку. Тот по уличной привычке всхлипывал еле слышно, кусал губы, давился отчаянием и болью. Правая рука, угодившая под мозжащий удар, висела бескостно, безобразно. Вот и весь царский рисовальщик в чистом кафтане. Вот и весь Смоголь.

В отдалении замелькало красное, белое. Набежали порядчики.

– Здесь рында вельможи хасинского, – указал Ознобиша смутно знакомому старшине. – Эти сыновья неразумия впятером ему… гостеприимство оказывали. Горожан звали к расправе.

Порядчик, слушая, оценивал поле сражения. Вот подняли пинками двоих почти невредимых, велели нести хромого. Вот держат ещё одного, за последним уже рванули всугон… Взгляд рослого старшины упорно возвращался к чему-то, воин забывал слушать Ознобишу и наконец совсем перестал. Лишь смотрел через голову райцы, не отзываясь на прочее.

Ознобиша оглянулся.

Лохматый служка сидел на полу, голова в голову с Ардваном. Над ними стояла хмурая Нерыжень, чуть поодаль замер Топтама. Он успел подобрать свой платок и, кажется, хотел вытряхнуть о штанину… тоже забыл. Так и маячил соломенной макушкой, никогда не обнажавшейся на людях. Царевна держала в ладонях перебитую руку Смоголя. Осторожно гладила, чуть приминая. Что-то шептала.

И… светилась…

Тонкое, прозрачное, тёплое золото пробивалось сквозь накладные вихры. Невесомо окутывало плечи, текло по рукам… баюкало мальчишескую локотницу… ни дать ни взять вникало сквозь кожу…

Ознобиша видел подобное в начале служения. Когда брат и сестра теснили старого Невлина, спеша на выручку несчастному райце. Только тогда они полыхали гневом, а тут…

– Лубок! – хрипло приказала Эльбиз.

Старшина вздрогнул. Дёрнул нагалище с железка копья, с поклоном подал царевне. Позоряне разом ожили, потянули шапки с головы… сами собой стали гнуться спины, подламываться колени.

– Праведный… праведный…

Грозного Гайдияра выскирегцы видели каждый день. Чудо царского касания перепало узреть впервые. В том числе старшине, наверняка знавшему, каких мезонек можно протягивать оскепищем по спине, а какого – не стоит. Смоголь сонно моргал, глядя на свою руку. До полного исцеления было как до Шегардая каракушки, но что-то в руке уже схватывалось, сплеталось… Пальцы начали отзываться. Глухо, через боль… это была терпимая боль, преддверие заживления.

– Да ну ещё, – пробурчала Эльбиз и беспомощно, снизу вверх, посмотрела на Нерыжень.

«А я упреждала…» – молча ответила та.

Ознобиша вдруг понял, что совсем потерял из виду Сизаря, и огляделся. Заметил мазилу почти на том месте, откуда все прянули в бой. Сизарь так и стоял там. Чертил по стене.

Ознобиша пошёл к нему, не замечая шагов. Наверно, было что-то в его лице – мезонька попятился, неуверенно улыбаясь, взгляд бегал.

– Ты где был? – тихо спросил Ознобиша. – Ты где болтался, блудный слуга, пока нам дубьём кости ломали?

– Я… – начал заикаться Сизарь. – Ты велел… рука рисовальная… послужить…

Он отступил от стены. Там, перекрывая стёртую роспись, летела в бешеном прыжке царевна Эльбиз. То есть не совсем царевна, конечно. Отрок, храбрый служка… последний раз вышедший в город.

Ознобиша, только что готовый опалять долой с глаз, внезапно остыл. Рисовал Сизарь… всё-таки преподобно. Лучше Смоголя.

«Я мыслил судьбами царств. А тут единственный обсевок отецкий, и как судьбу его разрешить? Простить? Допустить до Эрелиса? Веру дать струсившему? Или он, в драке неловкий, впрямь думал послужить чем горазд? А я зря сгублю?»

Мимо, гоня в тычки жаловичей, прошагали порядчики. Один нёс на руках затихшего Смоголя.

«Осудить несудимого…»

– За мной! – отрывисто приказал Ознобиша.