– Иногда, мой мальчик, – продолжал Гай Марий, пристально глядя в глаза племяннику, – войну выигрывают не в день решающей битвы. Одержать победу в битве, конечно же, очень важно, но войну ты выигрываешь в те дни, когда неприятель пытается втянуть тебя в бой в том месте и в то время, которые удобны для него, но не для тебя. Ты понял?

Цезарь кивнул, стараясь запомнить каждое слово.

– И не важно, что тебя оскорбляют. Ты можешь притворяться трусом и не быть им, можешь притворяться бестолковым и не быть им. Важно одно: окончательная победа. Пусть тебя называют трусом. Не вступай в бой, пока не будешь уверен в победе. Впоследствии будут помнить только одно: кто победил. Все, что было раньше, стирается из памяти. Запомни, мальчик, и больше не лезь в драку, если не можешь победить.

– Да… – ответил Цезарь. Он хотел было добавить «мой господин», но передумал и робко произнес: – Дядя.

Сказав это, Цезарь увидел, как Серторий и остальные начальники вытаращили глаза и застыли, затаив дыхание. Слова эхом разнеслись в тишине таверны на берегу Тибра:

– Ты назвал меня дядей? – Бывший сенатор повернулся к своим ветеранам и повторил очень громко, на тот случай, если кто-нибудь не расслышал: – Он назвал меня дядей.

Цезарь сглотнул слюну.

Марий снова повернулся и посмотрел на племянника, сидевшего напротив, такого бледного, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. Все выпитое вино разом ударило в голову Цезарю.

Затем Гай Марий расхохотался. Смех был раскатистым и чистым одновременно. Счастливый, искренний смех.

Цезарь облегченно вздохнул, за ним – Лабиен, а также Серторий и остальные военачальники, сопровождавшие полководца.

Марий наклонился над столом и вновь заговорил.

– Можешь называть меня дядей, – сказал он Цезарю, после чего посмотрел на Лабиена. – А ты – нет, но если ты дружишь с моим племянником, ты мне нравишься.

Тит Лабиен кивнул.

– Спасибо… славнейший муж, – промямлил он.

Гай Марий снова откинулся на спинку стула и вздохнул.

Он заговорил, на этот раз глядя в пустой кубок: было неясно, к кому он обращается – к племяннику, ко всем присутствующим или ни к кому вообще. Он высказывал вслух потаенные мысли:

– Я поведал о тевтонах и хотел бы рассказать о кимврах и о битве при Верцеллах, но меня ждет Сенат. Когда-нибудь ты узнаешь от меня о Нуманции; я многому научился после двадцати лет войны и четырехсот осад. Этих нуманцианцев голыми руками не возьмешь. Сенат… – повторил он и, помолчав, продолжил еще более отрешенно и задумчиво: – Сенат призывает меня на новую войну. Оптиматы вспоминают про меня лишь тогда, когда им страшно: война в Африке, затем тевтоны и кимвры, а теперь вот мятеж союзных городов. Если бы они прислушались ко мне, Главции и Сатурнину десять лет назад, если бы предоставили италийским союзникам гражданство и право голоса – по крайней мере, в вопросах, которые прямо касаются их, – марсы и другие союзники не восстали бы. Или к Друзу, который попытался пойти навстречу союзникам и добиться для них прав через переговоры. Но оптиматы убили Главцию и Сатурнина, вынудили меня покинуть страну, а теперь убили Друза. Союзникам оставалось только одно – начать войну.

– Ты собираешься сражаться за оптиматов против союзников? – спросил Цезарь, удивленный и разочарованный.

– Нет, мальчик, я буду защищать Рим. Затем придется его изменить и сделать наконец общим: пусть он принадлежит оптиматам и популярам, всадникам, плебеям и союзникам. Но прежде мы должны его защитить. Когда наступают испытания, не время для перебранок. Сначала надо ему помочь, а потом уже затевать споры. Только злодеи или идиоты отстаивают свои интересы в тяжелые времена. Нечто похожее произошло в Афинах, когда пришла та ужасная чума… – Он остановился, будто вышел из оцепенения, и снова посмотрел на племянника. – Оптиматы смеются надо мной, потому что я плохо говорю по-гречески, и это правда, но читать-то я читаю, мальчик. Знаешь, что рассказывает Фукидид о войне между Спартой и Афинами, опустошенными чумой?

Цезарь прочитал немало греческих текстов, но по большей части это были театральные пьесы: они казались ему интереснее папирусов с текстами по древней истории, покрытых убористыми письменами.

– Нет, не знаю, – ответил он.

Марий снова наклонился к племяннику. Серторий едва сдерживал нетерпение. Ему казалось, что нехорошо заставлять сенаторов ждать так долго, учитывая напряженную обстановку в городе. Он видел, как выглядит город, охваченный насилием, в тот день, когда не смог предотвратить побивание Сатурнина камнями в здании самого Сената.

Бывший сенатор заметил, что Серторий охвачен нетерпением, поднял левую руку и знаком велел ему молчать. Он хотел закончить рассказ о Греции.

– Афины вели жестокую войну со Спартой, и в разгар ее разразилась ужасная болезнь, настоящий мор, опустошивший город. Он был полон людей, укрывшихся за его стенами, дабы спастись от спартанцев, – азартно объяснял Марий. – Предводителем афинян в начале войны был Перикл. Ты слышал это имя, мальчик?

– Слышал, – подтвердил Цезарь, – но мало что о нем знаю.

– Великий полководец и государственный муж. В государственных делах он смыслил куда больше твоего дяди. – Марий улыбнулся. – Перикл знал, что мор следует прекратить любой ценой, но сам скончался от болезни, пришедшей к афинянам с моря. Говорят, ее завез какой-то корабль. События в Риме напоминают случившееся в те далекие времена: в Афинах на смену Периклу пришли другие люди, бесконечно уступавшие ему – слабые, неразумные, невежественные. Вместо того чтобы стремиться к процветанию Афин и их обитателей, сражаясь с моровым поветрием и правильно ведя войну, они желали легкой славы. К чему привели их недальновидность и глупость? Афины потеряли третью часть жителей из-за мора, а к тому же проиграли войну со Спартой. Город уже никогда не был таким, как раньше. И все повторяется, мальчик. Повторяется беспрестанно. Тут ничего не поделаешь.

– А вдруг можно что-то придумать? – спросил Цезарь. Он пытался все понять и запомнить, но это было трудно.

– Себялюбивые, продажные и часто недалекие властители наживаются, когда начинаются испытания, война или мор, стремятся захватить власть или удержать ее, нисколько не думая, как отразится их честолюбие на тех, кем они правят, – торжественно произнес Гай Марий. – Некоторые даже хотят, чтобы тяжелые времена затянулись, если решают, что это пойдет им на пользу. Сейчас в Риме все как будто повторяется: сенаторы-оптиматы больше думают о том, как удержать власть, чем об общественном благе. Но Риму повезло: я, Гай Марий, прежде всего думаю о благе горожан, о том, как положить конец испытаниям, а не о себе. Если бы я уподобился оптиматам, то сидел бы сложа руки и ничего не предпринимал, пока марсы и прочие народы идут на нас войной и громят нашу оборону. Я бы дождался всеобщего отчаяния и сделался единоличным властителем Рима. Однако я – не оптимат. Я думаю о том, как сделать, чтобы в этой войне было как можно меньше жертв и мы поскорее справились с испытаниями. Вот почему я пойду в Сенат, где правят себялюбивые проходимцы, и поступлю в их распоряжение – не во благо оптиматов, но во благо Рима и римлян. Мой мальчик, я буду сражаться за Рим. Для меня на первом месте – Рим и его народ, а не выгода сенаторов или моя собственная. Вот в чем разница между твоим дядей и оптиматами, вот в чем должна быть разница между тобой и ними. Сенаторы вызвали меня, ибо в войне, как ни больно им это признавать, я лучший полководец. И я готов сражаться на их стороне, но не ради них, а ради Рима. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, дядя, – кивнул Цезарь. – Но почему они так ненавидят тебя? Из-за того, что ты всегда побеждаешь?

– Дело не только в победах: я доказал, что вооруженный и обученный римский плебс непобедим. Поэтому они меня ненавидят, поэтому боятся. Я показал это при Аквах Секстиевых. Они призвали меня, помня о моих победах над тевтонами, амбронами и кимврами. Я заключил союз с Сатурнином и Главцией, твоя мать наверняка рассказала тебе, что происходило в те времена, когда ты родился. Сатурнин и Главция мертвы. Выжил я один. Они ненавидят меня за то, что я жив. Как только война с союзниками закончится, оптиматы вновь выступят против меня.

Наконец, к облегчению Сертория, Марий встал и попрощался с мальчиком.

– Пусть дюжина солдат проводит моего племянника и его друга домой, – обратился сенатор к своему доверенному трибуну. Серторий кивнул.

Уже поднявшись на ноги, Гай Марий снова повернулся к ребятам, которые из уважения тоже встали.

– Мне очень, очень жаль, – сказал он племяннику. В голосе его слышалась печаль.

– Чего жаль? – растерянно спросил Цезарь.

– Того, что я твой дядя, – ответил Марий.

– Почему ты так говоришь? – Цезарь не понимал, куда тот клонит. – Я горжусь тем, что я твой племянник.

Марий вздохнул и собрался что-то сказать. Несомненно, это были последние его слова в разговоре с юным Цезарем, первом за долгое время. Он оперся руками о стол и заговорил вполголоса – его слышали только племянник и Лабиен:

– Ты даже не представляешь, мальчик, какие неприятности грозят тебе в будущем. Мои враги – это и твои враги, и они простят тебе все, кроме одного: Сулла никогда не простит тебе того, что ты мой племянник, а Долабелла, его правая рука, его кровожадная собака – тем более. Прости, но тебе придется с этим жить. И постараться уцелеть. – На мгновение он умолк и посмотрел на Лабиена, затем снова на племянника. – Зато сегодня ты одержал маленькую великую победу.

– Победу? Я?

– Сегодня у тебя появился друг. Сегодня ты встретил человека, каким, возможно, для Сципиона был Гай Лелий. Я хорошо разбираюсь в людях. – Он посмотрел на Лабиена, который смотрел на него, широко раскрыв глаза, не мигая. – И этот друг никогда тебя не предаст. А теперь мне пора. Помни: берегись Суллы и, если сможешь, не связывайся с Долабеллой. Вырастай побыстрее. Становись сильным, мальчик. Тебе нельзя терять ни секунды.

Гай Марий отошел от стола и зашагал за Серторием, окруженный военачальниками и ветеранами. Подобно солдатам в когорте, они покинули таверну, четко печатая шаг. Остались только трактирщик, юный Цезарь, его друг Лабиен и двенадцать бывших легионеров, которым предстояло проводить мальчиков.

– Я никогда не стану таким великим, как он, – процедил Цезарь сквозь зубы. – Никогда.