Глава VIII.
ПСЫ-ПАЛАЧИ

На следующее утро, часов около десяти или чуть позже, шаман Симбри вошел в мою комнату и спросил, как мне спалось.

— Очень хорошо, — ответил я, — я спал как убитый. Даже если бы выпил снотворного, я не мог бы спать крепче.

— В самом деле, друг Холли? Вид у тебя, однако, усталый.

— Мне снились тревожные сны, — ответил я. — Такие сны мешают выспаться. Но по твоему лицу, друг Симбри, видно, что ты вообще не спал, никогда не видел тебя таким разбитым.

— Я очень устал, — вздохнул он, — всю эту ночь я волхвовал — наблюдал за воротами.

— За воротами? — спросил я. — За теми, через которые мы вошли в эту страну? Если да, то лучше за ними наблюдать, чем проходить через них.

— Я наблюдал за воротами Прошлого и Будущего. Ведь через них вы и проходили на своем пути из удивительного Прошлого к еще неведомому Будущему.

— Тебя интересует и то и другое, не правда ли?

— Возможно, — ответил он и добавил: — Я пришел сказать вам, что через час вы отправляетесь в город; туда только что отбыла Хания, чтобы сделать все нужные приготовления.

— Помнится, ты говорил, что она уехала несколько дней назад... Ладно, я вполне здоров и готов к путешествию, но как чувствует себя мой приемный сын?

— Все лучше и лучше. Ты сам его увидишь. Так повелела Хания. Рабы уже принесли тебе одежды, и я покидаю тебя.

Слуги помогли мне надеть чистое добротное белье, широкие шерстяные шаровары и безрукавку и, наконец, очень удобное длинное черное пальто из верблюжьей шерсти, подбитое мехом, если слово «пальто» здесь уместно. Мой наряд довершили плоская шапка из такого же материала и пара сапог из сыромяти.

Как только я был готов, желтолицые слуги взяли меня за руку и провели по коридорам и лестницам к наружной двери.

Здесь, к большой своей радости, я нашел Лео, он был бледен и встревожен, но выглядел достаточно хорошо для человека, который перенес тяжелую болезнь. Одет он был так же, как и я, но его одежды были лучшего качества, а пальто — белого цвета и с капюшоном, подшитым, очевидно, для того, чтобы уберечь его раненую голову и от холода, и от жары. Белое пальто было очень ему к лицу, хотя и не представляло собой ничего необычного или даже просто примечательного. Он бросился ко мне, крепко пожал руку и спросил, как я себя чувствую и где меня прятали все это время; я заметил, что теплота его приветствия не ускользнула от Симбри, стоявшего рядом.

Я ответил, что чувствую себя неплохо, тем более что мы наконец вместе, а об остальном поговорим позднее.

Нам подали паланкины, в длинные шесты которых были впряжены два пони — один впереди, другой сзади. Мы сели в паланкины, по знаку Симбри рабы взяли пони под уздцы и отправились в путь, оставив позади мрачный старый дом над воротами; мы были первыми чужестранцами, которые побывали в нем в течение многих поколений.

На протяжении мили дорога шла по дну извилистого скалистого ущелья, затем круто повернула — и перед нашими глазами открылась страна Калун. У наших ног бежала река, вероятно та же самая, что текла недалеко от ворот, питаемая горными снегами. Стремительная здесь, ниже, на обширных аллювиальных землях, она разливалась широким, неторопливым потоком, который, извиваясь, катил по бескрайним равнинам, пока не терялся в голубой дымке.

На севере, однако, однообразие ровного ландшафта нарушалось той самой Горой, которая служила нам ориентиром, — Домом огня.

До нее была добрая сотня миль, но эта величественная громада была хорошо видна в прозрачном воздухе. Еще за много лиг от ее основания начинались зубчатые бурые холмы, а за ними вставала уже сама священная Гора, ослепительно-белая вершина которой парила в небесах на высоте не менее двадцати тысяч футов.

На краю ее кратера стоял гигантский каменный столб, увенчанный еще более гигантской петлей: ее чернота мрачно контрастировала с синевой неба и белизной снега.

С благоговейным страхом взирали мы на этот путеводный маяк наших надежд, который мог оказаться и их надгробным памятником; там, и только там, чувствовали мы, решится наша судьба. Я заметил, что все наши сопровождающие при виде Горы почтительно склонили голову и наложили большой палец правой руки на большой палец левой, — как мы потом узнали, это делалось, чтобы отвратить зло. К моему удивлению, уступая врожденному предрассудку, поклонился даже Симбри.

— Бывал ли ты когда-нибудь на Горе? — спросил у него Лео.

Симбри покачал головой и уклончиво ответил:

— Обитатели Равнины никогда не поднимаются на Гору. На ее склонах, за омывающей их подножие рекой, живут отважные дикие племена, с которыми у нас бывают частые стычки: если им нечего есть, они похищают у нас скот и обирают поля. А когда Гора пробуждается, с нее низвергаются багровые потоки лавы и сыплется горячий пепел, смертоносный для путников.

— Пепел сыплется и в вашей стране? — спросил Лео.

— Бывало и такое, когда Дух Горы гневался; вот почему мы его страшимся.

— Кто этот дух? — с любопытством спросил Лео.

— Не знаю, господин, — нетерпеливо ответил шаман. — Может ли смертный человек лицезреть духа?

— Но у тебя такой вид, как будто ты видел духа совсем недавно, — сказал Лео, устремив взгляд на восковое лицо и беспокойно бегающие глаза старика. Обычно бесстрастные под роговой пленкой, они, казалось, видели нечто, очень его тревожащее.

— Ты слишком лестного обо мне мнения, господин, — ответил Симбри. — Ни мое искусство, ни зрение не достигают такой изощренности... А вот уже и причал, где нас ожидают лодки; дальнейший наш путь по воде.

Лодки оказались достаточно просторными и удобными, с плоскими носами и кормами; хотя иногда на них и поднимали паруса, весел не было, и тянули их с помощью бечевы. Лео и я сели на самую большую, где, к нашей радости, не было никого, кроме рулевого.

За нами следовала лодка со слугами, рабами и воинами, вооруженными луками и стрелами. Пони выпрягли из паланкинов, сами паланкины убрали; к железным кольцам, приделанным к носам лодок, привязали длинные зеленые ремни, соединенные с упряжью, в которую вновь запрягли животных. И мы поплыли по реке; запряженные попарно пони тащили лодки по бечевнику; везде, где река соединялась с каналами либо притоками, через них были переброшены деревянные мостики.

— Хвала Небесам, — сказал Лео, — мы снова вместе! А помнишь, Хорейс, как мы плыли на лодке во время первого своего путешествия — в страну Кор? История повторяется.

— Охотно верю, — ответил я. — Я готов верить всему, чему угодно, Лео. Ведь мы всего-навсего мошки, запутавшиеся в паутине: соткана эта паутина Ханией, а сторожит нас Симбри. Но расскажи обо всем, что с тобой случилось, и побыстрее, ибо неизвестно, долго ли еще мы останемся вдвоем. Если, конечно, ты помнишь.

— Хорошо, — сказал он. — Разумеется, я помню, как мы прибыли в этот дом над воротами, после того как госпожа и старик выудили нас из реки. А уж если ты завел разговор о паутине, не могу не вспомнить, Хорейс, как болтался на ремне из яковой кожи. По правде говоря, я и без напоминаний вряд ли когда-нибудь об этом забуду. Знаешь ли ты, что я перерезал ремень, потому что боялся сойти с ума и хотел умереть в здравом рассудке? А что случилось с тобой? Ты соскользнул?

— Нет, я прыгнул вслед за тобой. Подумал: лучше умереть вместе, с тем чтобы вместе начать все сначала.

— Браво, старина Хорейс, — растроганно сказал он, и в его серых глазах блеснули слезы.

— Прекратим этот разговор, — сказал я. — Как видишь, ты был прав, когда предрек, что все кончится благополучно; все и кончилось благополучно. А теперь рассказывай.

— Мой рассказ будет, возможно, интересен, но не очень долог, — ответил Лео, краснея. — Я уснул, а когда проснулся, то увидел, что надо мной склоняется красивая женщина, я подозреваю, что ты знаешь кто, Хорейс, а затем она поцеловала меня, но, по всей вероятности, это был сон.

— Нет, не сон, — ответил я, — я все это видел.

— Сожалею, очень сожалею. Во всяком случае, женщина была красивая, сама Хания, я много раз видел ее впоследствии и даже говорил с ней на своем современном греческом языке, как уж умею, — кстати, Айша знала старый греческий; любопытно, весьма любопытно.

— Она знала несколько древних языков, немало и других, кто их знает. Продолжай.

— Она выхаживала меня очень заботливо, но, насколько мне известно, до вчерашней ночи не выказывала чрезмерной привязанности, и у меня хватило ума не распространяться о нашем — столь богатом событиями — прошлом. Я сделал вид, будто ничего не понимаю, говорил, что мы просто путешественники, ну и в таком духе, и все спрашивал, где ты. Похоже, я ее рассердил; она все хотела что-то у меня выпытать, а я, как ты догадываешься, сам хотел выпытать у нее побольше. Мне не удалось выяснить ничего, кроме того, что она Хания, здешняя властительница. Но тут у меня и так не было никаких сомнений: если кто-нибудь из слуг или рабов осмеливался помешать нашей беседе, она тотчас же приказывала вышвырнуть его из окошка, и только быстрота ног спасала несчастного.

Итак, мне ничего не удалось у нее выяснить, как, впрочем, и ей у меня; вот только никак не пойму, почему она проявляет такие нежные чувства к человеку, ей незнакомому, если, конечно, если... Кто она, по-твоему, Хорейс?

— После того как закончишь свой рассказ, я скажу, что думаю. Все в свое время.

— Очень хорошо. Я уже чувствовал себя вполне сносно, но вся эта история, что случилась прошлой ночью, сильно меня расстроила. После того как этот старый звездочет Симбри принес мне ужин, я поел и хотел уже укладываться спать, и вдруг вошла Хания в царском облачении. Ну просто принцесса из волшебной сказки: на голове — диадема, темно-каштановые волосы так и развеваются.

И вот, Хорейс, она начинает объясняться мне в любви этак туманно, обиняками, смотрит на меня, вздыхает и говорит, будто мы знали друг друга еще в прошлом — и довольно-таки близко, как я понял, а затем высказывает желание возобновить наши прежние отношения. Я изворачивался, как только мог, но, должен тебе сказать, мужчина в довольно беспомощном состоянии, когда лежит на спине, а над ним стоит очень высокая и очень величественная дама и осыпает его комплиментами.

В конце концов ее расспросы загнали меня в угол, и, чтобы прекратить этот разговор, я сказал ей, что ищу потерянную жену, ибо, что там ни говори, Айша — моя жена, Хорейс. Она с улыбкой сказала, зачем далеко искать, она и есть моя потерянная жена, спасшая меня от гибели в реке. Говорила она с такой убежденностью, что у меня не осталось никаких сомнений в ее искренности и я даже склонен был поверить ей, ибо если Айша и жива, то наверняка сильно переменилась.

Я просто не знал, что делать, когда вдруг вспомнил о локоне — единственном, что у меня сохранилось от Нее. — Лео притронулся к груди. — Я вытащил его и сравнил с волосами Хании, и тут она вся передернулась — должно статься, от ревности, потому что локон был длиннее и не походил на ее волосы.

Поверь, Хорейс, прикосновение к этому локону, а она его коснулась, подействовало на нее, как азотная кислота на фальшивое золото. В ней сразу проступило все дурное. Разгневанный голос зазвучал грубо, она стала почти вульгарной, а ты знаешь, когда Айша впадала в ярость, она могла совершить злой в нашем понимании поступок, наводила на всех ужас, но в ней, как в молнии, не могло быть ничего грубого или вульгарного.

В этот момент я уверился, что Хания — кто бы она ни была, — во всяком случае, не Айша; они разнятся так же сильно, как их волосы. Поэтому я лежал тихо, слушая, как она говорит, упрашивает, угрожает; наконец она выпрямилась и гордо вышла из комнаты, и я услышал, как она заперла дверь снаружи. Вот и весь мой рассказ; я не думаю, что Хания успокоилась, и, сказать честно, я ее побаиваюсь.

— Да, тут есть над чем поразмыслить, — сказал я. — А теперь сиди тихо, не шевелись и не разговаривай; этот рулевой, возможно, соглядатай, и я чувствую на своей спине пристальный взгляд старого Симбри. И не прерывай меня, потому что, боюсь, у нас не так много времени.

Настал мой черед рассказывать, и он слушал меня с неподдельным изумлением.

— Ну и чудеса! — воскликнул он, когда я закончил. — Кто же эта Хесеа, что послала свое письмо с Горы? И кто же тогда Хания?

— А что подсказывает тебе догадка, Лео?

— Аменарта? — с сомнением шепнул он. — Та, что сделала надпись на черепке вазы? Египетская принцесса, которая, по словам Айши, была моей женой две тысячи лет тому назад? Аменарта в своем новом воплощении?

Я кивнул:

— Так я думаю. Почему бы и нет? Я уже много раз говорил тебе: я твердо убежден, что, если нам суждено будет увидеть следующий акт пьесы, ведущую роль в нем будет играть Аменарта, вернее, дух Аменарты; это, если ты помнишь, я и написал в своем повествовании.

Если старый буддийский монах Куен, как и тысячи других, по их уверениям, может вспомнить прошлое и даже проследить цепь перевоплощений своего «я», почему бы и этой женщине, что поставила столь многое на карту, не припомнить с помощью дяди-колдуна, пусть смутно, ее прошлое?

Как бы то ни было, Лео, это прошлое, по-видимому, все еще тяготеет над ней: именно поэтому, помимо своей воли, она с первого взгляда безумно полюбила того самого человека, которого любила прежде; тут нет никакой ее вины.

— Твои доводы достаточно убедительны, Хорейс; в таком случае я сочувствую Хании, ведь у нее не было никакого выбора, ее, так сказать, принудили полюбить.

— Так-то оно так, но получается, что твоя нога в западне. Берегись, Лео, берегись. Я полагаю, это — ниспосланное тебе испытание, несомненно, за ним последуют и другие. И еще я полагаю, что лучше тебе умереть, чем сделать ошибку.

— Я знаю, — ответил он, — но у тебя нет оснований опасаться. Кем бы некогда ни была для меня Хания, если кем-то и была, — отныне это далекое прошлое. Я ищу Айшу, только Айшу, и сама Венера не сможет отвлечь меня от этих поисков.

Мы с надеждой и страхом заговорили о таинственной Хесеа, которая прислала Симбри повеление встретить нас, о духе или жрице, «могущественной исстари», имеющей «слуг на земле и в небесах».

Нос нашей лодки ударился о берег, и, оглянувшись, я увидел, что Симбри готовится перебраться в нее. Это он и сделал, с мрачно-серьезным видом уселся перед нами и сказал, что близится ночь, поэтому он хочет развлечь и успокоить нас своим присутствием.

— И присмотреть, чтобы мы не удрали впотьмах, — буркнул себе под нос Лео.

Погонщики подстегнули пони, и мы продолжали плавание.

— Оглянитесь, — немного погодя сказал Симбри, — и вы увидите город, где сегодня — ваш ночлег.

Мы обернулись и увидели милях в десяти от нас множество домов с плоскими крышами, это и был город, не очень большой, но и не маленький. Расположен он довольно выгодно, на острове, который возвышается более чем на сто футов над уровнем равнины; у его подножия река разделяется на два рукава, которые сливаются затем вместе.

Холм, где возведен город, по всей видимости, насыпной, но вполне возможно, что за долгие века его постепенно намыли паводки; так что илистая отмель посреди реки превратилась в высокий остров. Единственное здесь большое здание — возвышающийся над городом, окруженный садами дворец с колоннами и башнями.

— Как называется город? — спросил Лео у Симбри.

— Калун, — ответил тот, — как называлась и вся эта страна еще в те далекие времена, двадцать веков назад, когда мои победоносные предки перешли через горы и захватили ее. Они сохранили это древнее название, но Гору и прилегающие к ней земли назвали Хес, сказав, что петля на каменном пике является символом богини, которой поклоняется их военачальник.

— Там все еще живут жрицы? — спросил Лео, пытаясь, в свою очередь, докопаться до правды.

— Да, и жрецы тоже. Их Община была основана победителями, которые покорили всю страну. Она вытеснила Общину тех, кто построил и Святилище, и храм, кто поклонялся огню, как и сейчас еще поклоняются обитатели Калуна.

— Кому же там поклоняются ныне?

— Говорят, богине Хес, но мы мало что знаем, между нами и горцами — исконная вражда. Мы убиваем их, а они — нас, ибо строго охраняют свою святыню, посетить ее можно лишь с позволения жрецов, чтобы посоветоваться с Оракулом, помолиться или принести жертву во время бедствий: когда умирает Хан либо пересыхает река и сгорает весь урожай либо когда падает горячий пепел, бывает землетрясение или великий мор. Но мы избегаем столкновений и беремся за оружие, только если подвергаемся нападению; любой из наших людей обучен воинской науке и умеет сражаться, но мы народ миролюбивый, из поколения в поколение возделываем землю и богатеем. Оглянитесь кругом. Это ли не мирная картина?

Мы встали, оглядели окрестный буколический пейзаж. Повсюду лужайки, где пасутся стада скота, много мулов и лошадей; квадраты полей, засеянных злаками и окаймленных деревьями. Селяне в длинных серых халатах, работающие на земле или, если их трудовой день закончен, гонящие скотину домой по дорогам, проложенным на насыпях вдоль ирригационных каналов к деревушкам, расположенным на холмах, среди высоких тополиных рощ.

После того как мы столько лет бродили по безводным пустыням и крутым горам, эта страна, по контрасту, показалась нам просто восхитительной; в тот весенний день в алом свете заходящего солнца она зачаровывала той особой красотой, которая свойственна Голландии. Нетрудно было догадаться, что все эти селяне, включая и богатых землевладельцев, по натуре своей люди миролюбивые, и, конечно же, их богатства представляют большой соблазн для голодных полудиких горных племен.

Нетрудно было также догадаться, что почувствовали остатки греческих войск во главе с их египетским военачальником, когда перевалили через железный, пояс снежных гор и увидели эту чудесную страну — со всеми ее домами, стадами и созревающими злаками; должно быть, они все воскликнули в один голос: «Хватит с нас трудных переходов и сражений. Мы поселимся здесь навсегда». Так они, несомненно, и поступили, взяв себе жен из завоеванного ими народа. Одного сражения, вероятно, было достаточно для его покорения.

Когда свет померк, клубы дыма, что висели над отдаленной Огненной горой, пронизало мерцание. По мере того как сгущалась мгла, мерцание становилось все ярче, приобретая зловещий алый цвет, и в конце концов эти клубы дыма превратились в сгустки огня, изрыгнутые чревом вулкана; в большую каменную петлю на вершине устремился исходящий от них сноп лучей, которые прокладывали светящуюся тропу к белым вершинам пограничных гор. Высоко в небе тянулась эта тропа — над темными крышами городских домов, над рекой, прямо над нами, над горами; мы не видели ее всю до конца, но она наверняка пересекла пустыню и достигла той высокой вершины, откуда мы за ней наблюдали. Зрелище изумительное, впечатляющее, но на наших сопровождающих оно наводило страх: и рулевые в лодках, и погонщики на берегу громко застонали и стали истово молиться.

— Что они говорят? — спросил Лео у Симбри.

— Они говорят, господин, что Дух Горы разгневался и ниспослал на нашу страну этот летучий свет — его называют Тропой Хес, — чтобы покарать ее обитателей. Они молятся Хес, чтобы она их пощадила.

— Стало быть, это случается не так уж часто?

— Очень редко. Второй раз за много лет: три месяца назад и сегодня. Будем и мы молиться, чтобы этот свет не принес несчастья Калуну и его обитателям.

Зловещая иллюминация длилась несколько минут и прекратилась так же внезапно, как и началась; осталось лишь тусклое свечение над вершиной Горы.

Взошла луна, белый сверкающий шар, и мы увидели, что подплываем к городу. Но прежде чем достичь его стен, нам суждено было испытать еще одно потрясение. Мы спокойно сидели в своей лодке. Стояла полная тишина, слышался лишь плеск воды о борта, да иногда бечева, провиснув, задевала гладь реки; и вдруг мы услышали дальний лай — так заливаются охотничьи собаки, преследующие зверя.

Лай приближался, становился все громче и громче. С бечевника на западном берегу — противоположном тому, по которому шли наши пони, — гулко отдаваясь от утоптанной земли, послышался стук копыт яростно скачущего коня. Вскоре мы его увидели — великолепное белое животное с седоком на спине. Когда мчащийся молнией конь поравнялся с нами, седок привстал на стременах и повернулся в нашу сторону; в лунном свете мы увидели его искаженное страхом лицо.

Еще мгновение — и он исчез в темноте. А ужасный лай все усиливался. На бечевнике показался огромный рыжий пес: на всем бегу он опустил слюнявую морду к земле, затем поднял ее и издал нечто похожее на грозный боевой клич. За ним следовала огромная свора, должно быть, их было около сотни; все они принюхивались и с лаем мчались дальше.

— Псы-палачи! — шепнул я, схватив Лео за руку.

— Да, — ответил он, — гонятся за тем бедолагой. А вот и охотник.

В этот миг из темноты вынырнул второй всадник, тоже на великолепном коне, в свободно ниспадающей накидке и с длинным хлыстом в руке. Это был большой, довольно нескладный человек; проезжая мимо, он обратил к нам свое лицо, лицо безумца. Тут не могло быть никаких сомнений: безумие сверкало в его пустых глазах, звенело в диком пронзительном хохоте.

— Хан! Хан! — сказал Симбри, кланяясь, и я увидел, что он испуган.

За Ханом последовали его телохранители. Их было восемь, все с хлыстами, которыми они настегивали своих коней.

— Что все это значит, друг Симбри? — спросил я, когда лай и стук копыт затихли вдали.

— Это значит, друг Холли, — ответил шаман, — что Хан вершит правосудие, как он его понимает: охотится за человеком, который его прогневал.

— В чем же его вина? И кто этот несчастный?

— Очень важный вельможа, ханской крови, а его вина состоит в том, что он объяснился Хании в любви и предложил убить ее мужа, если она согласится выйти за него замуж. Но она ненавидит этого человека, как и вообще мужчин, и рассказала обо всем Хану. Вот что случилось.

— Как счастлив должен быть владыка, имеющий такую добродетельную супругу! — невольно проговорил я елейным голосом, но с тайным значением.

Старый хитрец-шаман повернулся ко мне и стал поглаживать свою белую бороду.

Немного погодя мы вновь услышали приближающийся лай псов-палачей. Они мчались прямо в нашу сторону. Опять появился белый конь с всадником, оба были уже в крайнем изнеможении; бедное животное с трудом взобралось на бечевник. И тут же в бок ему вцепился большой рыжий пес с черным ухом; и оно заржало с непередаваемым ужасом, как могут лишь кони. Всадник соскочил и, к нашему ужасу, кинулся к реке, надеясь, видимо, укрыться в нашей лодке. Но прежде чем он смог добежать до воды, эти дьявольские отродья уже схватили его. Не хочу описывать последующее, но я никогда не забуду этой сцены: две своры копошащихся волков и радостно вопящий маньяк Хан, подстрекающий своих псов-палачей довершить их кровавое дело.