Глава XV.
АЙША ВЫНОСИТ ПРИГОВОР

Когда наконец я очнулся и открыл глаза, я увидел Джоба, который успел уже оправиться от лихорадки. В слабом дневном свете, который просачивался через окошко вверху, он, за неимением щетки, вытряхивал мои одежды, аккуратно их сворачивал и складывал у меня в изножье. Покончив с этой работой, он достал из моей сумки дорожный несессер, открыл его и положил рядом с одеждой. Затем, опасаясь, по всей видимости, как бы я не спихнул его случайно, переложил несессер на леопардовую шкуру, разостланную на полу, отошел шага на два и обозрел плоды собственного труда. Они, эти плоды, показались ему, вероятно, неудовлетворительными, он закрыл сумку, прислонил ее стоймя к задней ножке каменного ложа и водрузил несессер сверху. Посмотрев на кувшины с водой для умывания, он внятно пробормотал: «В этой поганой дыре нет даже горячей воды; бедные дикари пользуются ею лишь для того, чтобы варить друг друга» — и глубоко вздохнул.

— В чем дело, Джоб? — спросил я.

— Извините, сэр. — Он притронулся к волосам. — Я думал, вы спите, сэр. Вид у вас такой усталый, будто вы всю ночь не спали.

Я ничего не ответил, лишь застонал. Да уж, ночь я провел такую, что не приведи господь!

— Как мистер Лео, Джоб?

— Все так же, сэр. Ежели он не пойдет скоро на поправку, дело — швах, сэр. Должен вам доложить, эта дикарка Устане ходит за ним не хуже христианки. Все время рядом с ним, а меня и близко не подпускает. А ежели я и сунусь, смотреть страшно: волосы торчком, да так и сыплет ругательными словами. Конечно, я ихнего дикарского языка не знаю, но ясное дело, что это ругательства, — уж больно вид у нее злющий.

— И как же ты поступаешь?

— Этак учтиво кланяюсь и говорю: «Сударыня! Я не знаю, да и не хочу знать, каково твое положение, должен, однако, тебе сказать, что, пока сам на ногах, буду исполнять свой долг перед больным хозяином». А она и слушать ничего не желает, все сыплет ругательными словами. Прошлой ночью и того хуже: сунула руку под этот балахон, что она носит, и вытащила кривой нож; пришлось и мне достать свой револьвер. Ходили мы, ходили кругами, да вдруг она возьми и расхохочись. Статочное ли это дело, чтобы христианин терпел такое поругание от дикарки, будь она самая что ни на есть раскрасавица! Но ежели уж мы такие олухи, — на этом слове Джоб сделал сильное ударение, — что забрались в невесть какую глушь, то пенять, кроме как на себя, не на кого. Это нам Божья кара, сэр, право слово, Божья кара, только она еще вся до конца не исполнилась, а когда исполнится, нам уже никогда не выбраться отсюда: так и будем торчать всю жизнь в этих чертовых пещерах, где полным-полно покойников да и всякой нечисти. А теперь, сэр, с вашего разрешения я пойду проверю, не сварился ли бульон для мистера Лео, ежели, конечно, эта дикая кошка меня подпустит. Не пора ли вам вставать, сэр, уже десятый час.

После бессонной ночи я был в довольно угнетенном состоянии духа, и слова Джоба отнюдь не прибавили мне бодрости, тем более что звучали они с достаточной убедительностью. Учитывая все обстоятельства, вряд ли нам удастся хоть когда-нибудь выбраться отсюда. Даже если Лео выздоровеет, даже если Она согласится нас отпустить, а это очень и очень сомнительно, даже если Она не «разразит» нас в приступе ярости, даже если мы избежим раскаленных горшков, мы все равно не сможем отыскать обратный путь через обширнейшие, простирающиеся на десятки и десятки миль болота — более непроходимое препятствие, чем любое воздвигнутое фортификационным гением человека. Оставалось одно — подчиниться воле судьбы; сам я, во всяком случае, был очень заинтригован всей этой таинственной историей и, несмотря на расшатанные нервы, только и мечтал об удовлетворении своего любопытства, даже ценою собственной жизни. Да и какой человек, испытывающий склонность к психологическому анализу, не захотел бы — при благоприятных обстоятельствах — глубже изучить характер женщины столь необыкновенной, как Айша? Страх, который неизбежно сопутствует подобному желанию, только придавал ему остроту; я должен был признаться самому себе, что даже сейчас, в отрезвляющем свете дня, она сохраняла для меня незабываемое очарование. Та ужасная сцена, которую я наблюдал ночью, не могла исцелить меня от безумия, — если уж говорить правду, я и по сей день не исцелился.

Одевшись, я отправился в комнату, которая служила нам трапезной. Глухонемые девушки подали мне завтрак. Подкрепившись, я зашел к бедному Лео: он был все еще в бреду и не узнал меня. Когда я спросил Устане о его состоянии, она только покачала головой и расплакалась. Видно было, что у нее не остается почти никакой надежды, и вот тогда я решил во что бы то ни стало добиться, чтобы его осмотрела Она. Конечно же, Она может вылечить его, если захочет, — так по крайней мере она сказала. Вошел Билали и, глядя на больного, тоже покачал головой.

— Ночью он умрет, — сказал старик.

— Да спасет его Господь, — ответил я с тяжелым сердцем и отвернулся.

— Та, чье слово закон, призывает тебя, мой Бабуин, — сказал Билали, когда мы отошли к дверному проему, — но заклинаю тебя, мой дорогой сын, будь поосторожней. Вчера ты не подполз на животе, а подошел к ней; уж не знаю, почему она не разразила тебя. Сейчас она восседает в большом зале, вершит суд над теми, кто пытался убить тебя и Льва. Пошли же, мой сын, да побыстрее.

Я последовал за ним по коридору.

В большую центральную пещеру целыми толпами входили амахаггеры в полотняных одеждах и леопардовых шкурах. Вместе с ними мы пошли вдоль пещеры, которая тянулась далеко вглубь горы. Но стены на всем своем протяжении были изукрашены искуснейшей резьбой; через каждые двадцать шагов в обе стороны под прямым углом отходили коридоры: все они, как объяснил Билали, ведут к усыпальницам, высеченным в толще горы «теми, кто был до нас». Никто, по его словам, не бывает теперь в этих усыпальницах, и, сознаюсь, я порадовался при мысли о том, какие возможности для археологических изысканий открываются передо мной.

Наконец мы достигли конца пещеры, где находился точно такой же каменный помост, как и тот, стоя на котором мы сражались с амахаггерами, из чего я заключил, что эти помосты используются как алтари для отправления религиозных, а также, и не в последнюю очередь, погребальных обрядов. По обеим сторонам помоста начинались коридоры; как сообщил мне все тот же Билали, они вели к усыпальницам. «Здесь, — добавил он, — несчетное множество мертвецов, и почти все они очень хорошо сохранились».

Перед помостом уже скопилась огромная толпа мужчин и женщин; все они стояли с таким убийственно мрачным видом, что за пять минут нагнали бы тоску на самого заядлого весельчака. На самом помосте возвышался массивный трон из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, с сиденьем из волокнистой ткани и подставкой для ног.

Послышался громкий крик: «Хийя! Хийя!» («Она! Она!») — все разом повалились на пол и лежали как убитые; один я остался на ногах, словно одинокий воин на поле кровавого побоища. Из прохода слева длинной вереницей потянулись телохранители, они выстроились по обеим сторонам помоста. За ними последовали около двух десятков глухонемых мужчин и столько же глухонемых женщин со светильниками в руках. И наконец появилась высокая фигура, с головы до пят закутанная в белые покрывала, — то была сама Хийя. Она взошла на помост и уселась на трон.

— Иди сюда, о Холли, — позвала она. — Сядь у моих ног. Сейчас я свершу суд над теми, кто хотел тебя убить. Прости, если моя греческая речь подобна спотыкающемуся хромцу, протекло так много времени с тех пор, как я слышала ее звуки, язык плохо повинуется мне.

Я поклонился, взобрался на помост и сел у ее ног.

— Как ты почивал, мой Холли? — спросила она.

— Не очень хорошо, о Айша, — откровенно признался я, опасаясь в глубине души, что ей уже известно, где я был этой ночью.

— Так, — сказала она со смешком, — и мне тоже не очень хорошо спалось. Снились всякие сны, и я подозреваю, что они насланы тобой, о Холли.

— Что же тебе снилось, Айша? — как бы вскользь спросил я.

— Я видела во сне, — быстро отозвалась она, — ту, кого ненавижу, и того, кого люблю. — И, обрывая наш разговор, она по-арабски обратилась к начальнику стражи: — Приведите этих людей.

Начальник низко поклонился, ибо и телохранители, и прислужники оставались на ногах, и, прихватив с собой небольшой отряд, углубился в проход с правой стороны.

Воцарилась полная тишина. Она сидела в глубоком раздумье, подперев закутанную в покрывало голову рукой, тогда как ее подданные продолжали лежать ничком, искоса поглядывая на нее одним глазом. Их царица, по всей вероятности, так редко появлялась перед ними, что они готовы были подвергнуться любому неудобству или даже опасности, лишь бы увидеть Ее, вернее, ее одеяние, ибо никто из присутствующих, кроме меня, не видел ее лица. Наконец в проходе замерцали светильники, послышался топот ног, вскоре показались стражники, они вели десятка два амахаггеров, которые уцелели в схватке; обычная угрюмость их лиц усугублялась испытываемым ими в глубине души страхом. Их выстроили перед помостом, и они хотели было повалиться на пол, как все остальные, но Она остановила их.

— Нет, — произнесла она необычайно мягким тоном, — прошу вас, стойте. Вы еще успеете належаться. — И она засмеялась своим мелодичным смехом.

Шеренга обреченных дрогнула от ужаса; мне даже стало жаль этих лютых негодяев. В течение двух-трех минут Она, медленно поворачивая голову, всматривалась в лицо каждого из них. Затем Она обратилась ко мне спокойным голосом, отчетливо выговаривая каждое слово:

— О мой гость, чье имя означает на языке твоей страны Колючее Древо, узнаешь ли ты этих людей?

— Да, о царица. Почти всех, — ответил я.

Их глаза злобно сверкнули.

— Тогда поведай мне и всем, кто здесь есть, то, что ты мне уже рассказывал.

Повинуясь ее воле, я в нескольких словах рассказал о каннибальском пиршестве и нападении на нашего несчастного слугу. Все там собравшиеся, включая подсудимых, а также и ее саму, выслушали меня в полном безмолвии. Когда я закончил свои показания, Айша обратилась с подобным же велением к Билали, и тот, подняв голову, но не вставая с каменного пола, подтвердил мои показания. Никаких других свидетелей не вызывали.

— Итак, вы слышали, — произнесла наконец Она холодным и ясным голосом, очень непохожим на ее обычный: это удивительное существо обладает даром приноравливать свой голос к любому настроению. — Что вы можете сказать в свое оправдание, непокорные дети?

Все долго молчали, но затем один из подсудимых — хорошо сложенный, широкогрудый, не очень молодой амахаггер — сказал, что в полученном ими повелении говорилось о том, чтобы они сохранили жизнь белым людям, но не упоминалось об их черном слуге, поэтому по наущению женщины, теперь уже мертвой, они, в соответствии с древним, всеми почитаемым обычаем их страны, решили надеть на него раскаленный горшок и съесть. Нападение на нас было совершено в приступе ярости, они глубоко о нем сожалеют. В заключение он воззвал к милосердию царицы: пусть их изгонят в болота, а там уж будь что будет, но по выражению его лица я видел, что он питает очень мало надежды на подобный исход.

Наступило глубокое молчание; никогда, даже в этой нечестивой стране, не видел я более странной сцены, чем это судилище. Каменные стены пещеры — в трепещущих узорах света и теней. На полу перед помостом — неподвижные, словно мертвые, тела зрителей. Впереди них — злодеи, скрывающие свой естественный страх под напускным безразличием. Справа и слева — безмолвные стражники в белых одеждах, вооруженные большими копьями и кинжалами, и глухонемые прислужники. Все они с напряженным любопытством наблюдают за происходящим. А над ними, сидя на своем варварском троне, возвышается закутанная в покрывала белая женщина, вокруг нее — ореол красоты и ужасающего могущества, как будто бы сзади стоит невидимый источник света. Никогда еще не выглядела Она такой грозной, как в эту минуту, когда готовилась вынести приговор преступникам.

И вот наконец Она заговорила:

— Собаки и змеи, пожиратели человеческого мяса. — Вначале Ее голос звучал тихо, но постепенно набирал силу, а затем от него зазвенела вся пещера. — Вы совершили два тягчайших преступления. Уже за одно то, что вы напали на этих белых иноземцев, вы заслуживаете смерти. Но это еще не все. Вы посмели ослушаться моей воли. Разве не передал вам мое повеление отец вашего семейства — мой слуга Билали? Разве не велел он вам оказать радушный прием иноземцам, которых вы пытались убить и жестоко убили бы, если бы они не явили нечеловеческую отвагу и силу. Разве не внушали вам с самого детства, что мой закон — незыблемый закон; всякий, кто посмеет его преступить, неминуемо погибнет? Неужто не ведаете вы, что любое мое слово подлежит беспрекословному выполнению? Неужто ваши отцы не внушили вам этого с детских лет? Неужто вы еще не постигли, что легче обрушить своды этих пещер или изменить путь солнца, чем заставить меня отступиться от задуманного? Никому не дано нарушить мое слово, пусть даже самое незначительное! Вы все это хорошо знаете, злодеи. Но зло переполняет вас, как паводок, бурлит и клокочет в вас. Если бы не я, вы давно бы уже погубили друг друга своими злодействами. Итак, я выношу свой приговор. За то, что вы пытались убить моих гостей, более того, посмели нарушить мое повеление, вы будете отведены в пыточный застенок и отданы в руки палачей. Тех же из вас, кто доживет до завтрашнего утра, предадут той самой казни, которой вы хотели предать слугу моего гостя.

Когда Она умолкла, послышался общий шепот, полный глубокого ужаса. Что до самих приговоренных, то, когда они осознали, какая страшная участь им уготована, стоицизм покинул их, они бросились на пол и принялись молить о помиловании. Смотреть на это было свыше моих сил, я повернулся к Айше и попросил ее пощадить их или, по крайней мере, смягчить приговор. Но она была совершенно непреклонна:

— Мой Холли! — Она снова перешла на греческий язык; хотя я и считаюсь неплохим его знатоком, ее непривычная для меня интонация сильно затрудняла понимание. Это, впрочем, легко объяснимо: у нее было то же произношение, что и у ее современников, я же вынужден опираться на традицию и на современный выговор. — Мой Холли, ты просишь невозможного. Если я пощажу этих волков, ваша жизнь среди них будет в большой опасности. Ты их не знаешь. Даже и сейчас они жаждут вашей крови, эти хищные твари. Как, ты полагаешь, правлю я этим народом? Меня охраняет всего лишь небольшой отряд стражников-телохранителей, я управляю не силой, а с помощью страха. Моя власть — власть над воображением. Однажды, при жизни каждого поколения, мне приходится поступать, как сейчас: я повелеваю пытать и казнить несколько десятков человек. Поверь, я отнюдь не жестока и без необходимости не стала бы мстить людям столь низким. Какая мне от этого выгода? У долгожителей, мой Холли, нет страстей, у них есть лишь свои интересы. Если я и убиваю, то не в приступе ярости или чтобы покарать непослушание. Когда смотришь на небо, кажется, будто облачка носятся хаотично, но их направляет по своей прихоти могучий ветер. Эти люди должны умереть, и умереть именно так, как я повелела.

Она обернулась к начальнику стражи:

— Да будет исполнено слово мое!