На юге, в Алабаме

После подавления «Великого мятежа» я очутился в Селме (штат Алабама), по-прежнему на службе Соединенных Штатов, и, хотя мои обязанности были чисто гражданскими, относились ко мне не совсем как к гражданскому лицу, что меня нисколько не удивляет. Я был мелким чиновником министерства финансов и исполнял обязанности крайне неприятные не только для тамошних жителей, но и для меня самого. Они состояли в конфискации и хранении «трофейного и бесхозного имущества». Министерство финансов разослало в «бывшие мятежные штаты» целую армию чиновников. В каждом округе министерство представляли один контролер и несколько специальных агентов. Каждый специальный агент отвечал за тот или иной округ, в котором он проводил сборы; помимо клерков, грузчиков и прочих, ему разрешалось привлекать к работе «специальных помощников» – их количество не ограничивалось. Скромное положение такого помощника занимал и я. Когда специальный агент приезжал в свой округ для исполнения обязанностей, я становился его правой рукой; когда он отсутствовал, представлял его интересы с соответствующими полномочиями. В Селме мы занимались конфискацией и охраной плантаций, считавшихся бесхозными, – их владельцы умерли или скрывались. Кроме того, мы конфисковали хлопок. В округе было много хлопка, который владельцы в свое время продали правительству конфедератов, но не вывозили с плантаций, надеясь на прорыв блокады. После войны такой хлопок переходил в собственность Соединенных Штатов. Он стоил примерно пятьсот долларов за тюк или около доллара за фунт. Весь мир решил, что это хорошая цена за хлопок.

Естественно, изначальные владельцы, с которыми конфедераты расплачивались своими деньгами, обесценившимися после войны, выражали враждебное нежелание расставаться с хлопком, ведь если бы они могли продать его для себя, то с лихвой возместили бы понесенные за войну убытки. Поэтому они весьма изобретательно уничтожали любые записи о передаче хлопка правительству конфедератов, стирая пометки на тюках и пряча хлопок на болотах и в других недоступных местах. Заявления о том, что хлопок принадлежит лично им, они подтверждали наспех составленными письменными показаниями под присягой. В целом они крайне разнообразно «заметали следы».

Правда, их планы зачастую сталкивались с множеством препятствий. Хлопок в тюках нелегко перемещать; для его переноски и укрытия приходилось привлекать людей, не обязанных хранить тайну. Их нетрудно уговорить выдать нужное место. Негры, которые в основном и перетаскивали хлопок, охотно платили ценными сведениями за свое освобождение, демонстрируя лояльность новому режиму. Многие из них поплатились жизнью за услуги, оказанные больше из верности, чем из осмотрительности. Железные дороги – даже те, где имелись не только рельсы и подвижной состав, – для тайной перевозки хлопка не подходили. По рекам Алабама и Томбигби курсировали небольшие пароходы. Лоцманы, хорошо знавшие местность, получали за свои услуги по сто долларов в день. Однако во всех крупных перевалочных пунктах дежурили наши агенты, поддерживаемые военными властями. Ни одно судно не могло выйти в рейс без их согласия. Порт Мобил находился в наших руках, а ниже по течению реку патрулировали канонерки. Конечно, ночью можно было погрузить несколько тюков хлопка с чьей-нибудь частной пристани на проходящий пароход. Пароход мог даже добраться до Мобила, но не дальше. Тайно перегрузить хлопок на более крупное судно и вывезти его из страны было невозможно.

На перемещение частного хлопка мы не накладывали ограничений. А тарифы за фрахт были таковы, что можно было купить пароход в Мобиле, пройти вверх по течению с балластом, взять на борт груз хлопка и получить неплохую прибыль, за вычетом фрахта и прочих расходов, в том числе жалованья лоцмана. Хотя я не слишком хорошо разбирался в подробностях, могу предположить, что коммерческую конъюнктуру в Алабаме в конце 1865 года нашей эры едва ли можно было назвать нормальной.

Не была нормальной и социальная обстановка – надеюсь, сейчас условия нормализовались. В тех местах не действовали никакие законы, кроме неудовлетворительных «законов военного времени», да и те соблюдались лишь в тех местах, где находились вооруженные форты и стояли воинские гарнизоны. Правда, существовали древние законы самосохранения и мести, но их толковали весьма расширительно. Последний применялся особенно упорно, в основном против отдельных солдат федеральной армии и слишком рьяных правительственных чиновников. Когда моего начальника перевели в Селму, он прибыл как раз вовремя, чтобы стать единственным плакальщиком на похоронах своего предшественника. Тот истолковывал полученные приказы буквально, что очень не понравилось одному джентльмену, чьи интересы пострадали от такой интерпретации. Вскоре после того одним погожим утром возле обочины дороги на окраине городка нашли двух судебных приставов. Они мирно загорали на солнце, однако горло у каждого было перерезано – вряд ли вам захочется видеть такое зрелище.

Представителей агентства, ликвидированных столь щекотливым способом, как правило, называли «невернувшимися храбрецами». В то время уровень смертности среди тех, кто не сумел акклиматизироваться в округе Селма, был избыточным. По вечерам, когда мы с моим начальником расставались перед ужином (наши вкусы различались), мы обычно пожимали друг другу руки и старались сказать что-то памятное, что могло послужить «последними словами». Мы вместе служили в армии и часто шли в бой, не принимая подобных мер предосторожности в интересах истории.

Конечно, лучшие представители народа не отвечали за такое положение дел, да и остальных я не особенно винил. В округе хватало «смутьянов». После поражения многие обнищали и ожесточились. Больше не было возможным организованное сопротивление, но многие мужчины, умевшие неплохо обращаться с оружием, не считали себя побежденными и искренне верили в справедливость и целесообразность продолжения борьбы. Многим из них без труда удалось после службы в армии совершать хладнокровные убийства. Не понимая нравственную разницу, они не ведали никаких угрызений совести. Почти вся Селма лежала в развалинах. В конце войны округ подвергался набегам кавалерии генерала Уилсона. То, что уцелело после артиллерийских обстрелов, часто сжигали. Поджоги обычно приписывали неграм. Конечно, они участвовали в них, и тех, кого подозревали в подобных преступлениях, обезумевшие жители швыряли в огонь. Не меньше поджигателей находилось и среди незваных гостей – янки.

Каждый северянин в той или иной форме представлял власть, которую жители Юга ненавидели лютой ненавистью и которой они подчинялись лишь потому, что их к тому принуждали. Представьте себе общество, не сдерживаемое рамками закона, не имеющее средств повлиять на общественное мнение, – ведь газет не было. Им запрещали даже проповедовать! Учитывая не лучшие свойства человеческой натуры, просто чудо, что насилия и преступлений было так мало.

Как туша животного привлекает к себе стервятников, так и побежденная страна привлекала к себе авантюристов со всех сторон света. Вынужден с прискорбием сказать, что многие из них служили правительству Соединенных Штатов. По правде говоря, и сами специальные агенты министерства финансов были не без греха. Я мог бы назвать некоторых агентов и их помощников, которые, воспользовавшись удачной возможностью, нажили тогда крупные состояния. Специальным агентам причиталась четверть стоимости конфискованного хлопка в возмещение расходов за их сбор – не слишком много, учитывая трудный и опасный характер их службы. Данное условие открывало такие возможности для мошенничества, какие редко предоставлялись в других областях государственной службы, причем без каких-либо катастрофических последствий для официальной морали. Никакие меры по противодействию взяткам не могли считаться адекватными – слишком высок был процент прибыли, а понятия трактовались слишком свободно и расширительно. Система, кое-как сформированная в конце войны, сломалась, и сомнительно, чтобы государство с большей выгодой для себя отказалось от «трофейного и бесхозного имущества».

В качестве примера тех искушений, которым мы подвергались, и наших тактических приемов сопротивления расскажу об одном случае, в котором я принимал непосредственное участие. В отсутствие моего начальника я напал на след большой партии хлопка – семисот тюков, насколько я припоминаю, – которую спрятали без особой изобретательности, поскольку мне удалось напасть на след. Однажды ко мне в контору пришли два хорошо одетых и благовоспитанных человека, которые намекнули, что им известно о спрятанном хлопке. Когда наше совещание по данному вопросу завершилось, время ужина уже прошло, и они вежливо пригласили меня отужинать с ними, на что я согласился, в надежде узнать больше за бокалом вина. Я хорошо знал, что мои собеседники питали такую же эгоистичную надежду, поэтому меня не мучила совесть из-за того, что я собирался воспользоваться их гостеприимством к собственной выгоде. Однако за столом о деле не говорили, и все мы одинаково воздерживались от шампанского – настолько, что после долгого ужина мы встали из-за стола и с громким хохотом указали на нелепость происходящего. Тем не менее ни одна сторона не признала себя побежденной. Следующие несколько недель мы вели ожесточенную «войну гостеприимства». Мы ужинали вместе почти каждый день, иногда за мой счет, иногда за их. Мы катались верхом, гуляли, играли на бильярде и часто проводили ночи напролет за картами. Но молодость и умеренность (в спиртном) позволили мне пройти это испытание без особого вреда для здоровья. Мы рано пришли к взаимопониманию – и зашли в тупик. Не получив ни малейшего намека на местонахождение хлопка, я предложил им четверть, если они доставят мне тюки или скажут, где их прячут; они предложили мне четверть, если я подпишу разрешение погрузить его на пароход как частную собственность.

Все когда-нибудь кончается, и наше забавное противостояние тоже закончилось. В конце прощального ужина, отличавшегося, по случаю, особенной роскошью, мы расстались, выразив друг другу взаимное уважение – думаю, не совсем неискреннее. Судьба той партии хлопка осталась для меня неизвестной. Вплоть до даты моего отъезда ни одного тюка хлопка не перешло во владение правительства и не было вывезено из страны. Иногда я тешу себя надеждой, что моих последователей они водили за нос так же ловко, как и меня. Нельзя не проникнуться дружескими чувствами к людям, способным оценить хороший ужин!

Еще одно предложение, от которого мне повезло отказаться, поступило, собственно говоря, изнутри системы. Его сделал один отчаянный малый по имени Джек Харрис. Я могу назвать его имя, так как мне доподлинно известно, что его уже нет в живых. Он занимался всевозможными спекуляциями с большой прибылью для себя, но специальный агент так часто привлекал его к участию в «крупных и важных операциях», что в определенном смысле и до определенной степени его считали одним из нас. В то время он казался мне единственным в своем роде, но вскоре я встретил множество таких же, как он, калифорнийских авантюристов, с особенностями поведения, речи и манер которых многие из нас хорошо знакомы. Он никогда не рассказывал о своем прошлом; не сомневаюсь, у него имелись веские причины быть скрытным. Однако любой, разбиравшийся в западном жаргоне – тогда я ничего в нем не смыслил, – сразу же с большой точностью сказал бы, откуда он приехал. Он был довольно крупным и сильным малым, приземистым, чернобородым, черноглазым. И душа у него была черной, хотя он и не был лишен привлекательности. Он был крайне невежественным, хотя сама откровенность его невежества позволяла не обижаться на него. Он был вульгарным, но его вульгарность выражалась в таких метафорах и сравнениях, которые граничили с самой непримиримой утонченностью. Он много пил, играл по-крупному, ругался, как попугай, над всеми издевался, был откровенным мошенником и гордился этим, не знал, что такое страх, широко занимал деньги и тратил их с поистине королевским равнодушием. Так, однажды ему понадобилось поехать в Мобил, но он не хотел покидать Монтгомери и его удовольствия. Не желая отказываться от своей надежды, он уговорил капитана грузового парохода ждать его четыре дня и за каждый день простоя платил ему по 400 долларов; чтобы ожидание не казалось тому слишком долгим, Джек позволил ему бесплатно участвовать в оргиях. Но это уже другая история.

Однажды Джек явился ко мне с довольно греховным предложением, более греховным, чем он делал до того. Он узнал о крупной партии хлопка, примерно в тысячу тюков. Часть из них была частной собственностью, часть подлежала конфискации. Хлопок хранился в нескольких местах на берегах Алабамы. У него имелся пароход «с отважным, храбрым экипажем», готовым по ночам забирать хлопок с небольших пристаней. Он намеревался перегружать этот хлопок к себе на пароход и везти его вниз по течению. От меня же он просил всего одну подпись на официальном пропуске – или, в том случае, если я сам буду сопровождать экспедицию и получу часть прибыли, от меня даже пропуска не требовалось. Отклонив его поистине щедрое предложение, я решил, что обязан назвать Джеку хотя бы одну причину моего отказа, которую он поймет. Поэтому объяснил ему, как обстоят дела в Мобиле. Ему не разрешат перевалить груз на большой корабль и получить необходимые бумаги, позволившие бы кораблю покинуть порт. Мое простодушие страшно удивило и обидело его. Неужели я считаю его дураком? Он вовсе не собирался тратить время на такие глупости, как перевалка хлопка с одного судна на другое. Нет, он предлагал, без всяких докучных формальностей, незаметно выйти из Мобила под покровом ночи и провести судно с хлопком в Гаванский залив! Мошенник говорил совершенно серьезно, и боюсь, из-за моей природной скромности, вынудившей меня отказаться от сотрудничества с ним, я сильно упал в его глазах.

Кстати, именно на Кубе Джек несколько лет спустя попал в беду. Он служил на пиратском корабле под названием «Виргиниус». После того как его захватили испанцы, они расстреляли Джека вместе с остальными членами экипажа. Что-то в его поведении, когда он опустился на колени, готовясь к смерти, заставило священника спросить, какой он веры.

– Я атеист, Богом клянусь! – ответил Джек, и с этим тихим признанием его кроткая душа отлетела в мир иной.

Подробно изложив сомнительные подробности моей службы в том «поразительном краю», где я исполнял свой долг, должен объяснить, по какой несчастливой случайности я по-прежнему докучаю читателям. В Селме жил один когда-то богатый и сохранивший свое влияние гражданин. Два его сына, мои ровесники, – назову их просто Чарльзом и Фрэнком – служили офицерами в армии конфедератов. К сожалению, класс людей, к которому они принадлежали, в наши дни почти вымер. Рожденные и выросшие в роскоши и ничего не знавшие о порочной стороне жизни (кроме того, что они увидели на войне), хорошо образованные, храбрые, великодушные, чуткие к вопросам чести, обладавшие превосходными манерами, братья пользовались всеобщим уважением. Одни любили их, другие боялись, ведь они замечательно быстро стреляли и готовы были скорее драться на дуэли, чем есть – точнее, пить. В схватке, принимавшей вид дуэли, они не испытывали особых угрызений совести; почти любая форма боя была для них хороша. Я познакомился с ними случайно и поддерживал знакомство, потому что оно доставляло мне радость. Лишь спустя долгое время я осознал все преимущества моего положения. С того времени, как меня начали считать их другом, за мою безопасность в тех краях можно было не опасаться. Целая армия не могла бы защитить меня от опасности и даже оскорблений и нападок при исполнении моих неприятных обязанностей. Какими же славными парнями они были – и какими ожесточенными врагами стали позже, в темные времена, когда, господи прости, мы пытались перерезать друг другу глотки. По сей день я испытываю сожаление, когда думаю о моем содействии, пусть и небольшом, в скатывании многих им подобных в преступное безумие, которое мы называем схваткой.

Жизнь в Селме все больше нравилась мне, ибо мои шансы на выживание увеличились. С моими новыми друзьями и одним их знакомым, чьего имени, к стыду своему, я теперь не могу вспомнить, но не стал бы писать его здесь, даже если бы помнил, я проводил почти все часы досуга. Я ужинал у них или в домах их друзей. К счастью, за ужином уже не нужно было проявлять умеренность в вине. В их обществе я грешил, и мы вместе под южной луной, благородным небесным телом, которое выглядит совсем по-другому на холодном Севере, искупали свои грехи изъявлениями преданности, сопровождаемыми пением и музыкой, под окнами многих местных богинь.

Как-то ночью у нас было приключение. Мы бодрствовали всю ночь напролет и в конце, уже под утро, отправились домой. Улицы были «покинутыми и пустыми». Разумеется, они не были освещены – у поверженной Конфедерации не было ни керосина, ни масла. Тем не менее мы заметили, что за нами идут. Какой-то человек, держась на одном и том же расстоянии позади, поворачивал, когда мы поворачивали, останавливался, когда мы останавливались, и снова трогался с места, когда мы двигались дальше. Мы остановились, развернулись и зашагали ему навстречу, спросили, каковы его намерения – как вы догадываетесь, не в самых изящных выражениях. Он не ответил, но, когда мы зашагали дальше, снова последовал за нами. Мы снова остановились, и я почувствовал, как у меня из кармана вытаскивают пистолет. Бесцеремонно завладев моим оружием, Фрэнк прицелился во врага. Не помню, чтобы я попытался возразить или вмешаться; как бы там ни было, времени на вмешательство не осталось. Фрэнк выстрелил, и тот человек упал. Вмиг все окна на улице распахнулись, и в каждом появилась голова. Мы велели Фрэнку идти домой, что, к нашему удивлению, он и сделал. Остальные, с помощью чьего-то знакомого полицейского – который позже объявил нам, что мы арестованы, – отнесли того человека в отель. Оказалось, что пуля попала несчастному в ногу выше колена; на следующий день ее ампутировали. Мы заплатили врачу, оплатили счет в отеле, а когда раненый поправился, отправили его в Мобил, по тому адресу, который он указал. Из него не удалось вытянуть ни слова о том, кто он такой и почему упорствовал, преследуя четырех бесшабашных гуляк.

Утром после стрельбы, когда мы позаботились о жертве, нас, троих соучастников, освободили под залог, который внес за нас один пожилой джентльмен суровой наружности. До войны он был мировым судьей и теперь вернулся к своим обязанностям. Тогда я не знал, что у него не больше юридической власти, чем у меня самого, и ужасался, представляя, чем могло закончиться дело. Не сомневаюсь, многие охотно воспользовались бы случаем, чтобы избавиться от правительственного чиновника, ведь наши действия нельзя назвать оправданными.

В назначенный день для предварительного слушания всех нас, кроме Фрэнка, вызвали свидетелями. Мы дали правдивые и связные показания о том, что произошло. Мировой судья, переизбранный на новый срок, выслушал нас весьма терпеливо, а затем с достойной похвалы краткостью и прямотой назначил Фрэнку штраф в пять долларов за нарушение общественного порядка. Апелляции не подавали.

В те дни в Алабаме хватало странных личностей, как вы вскоре увидите. Как-то мы со специальным агентом отправились вниз по течению реки Томбигби на пароходе, загруженном конфискованным хлопком – около шестисот тюков. В одном военном гарнизоне мы взяли на борт охрану, отряд из двенадцати – пятнадцати солдат под командованием капрала. Как-то вечером, перед сумерками, когда мы огибали излучину, где у левого берега было сильное течение, нас обстреляли пулями и дробью.

Грохот пальбы, свист пуль, пробивавших деревянную обшивку, и звон разбитого стекла грубо пробудили нас от безмятежной праздности в теплый вечер на медлительной Томбигби. На левом берегу, который в том месте немного возвышался над нашей верхней палубой, толпились люди. Они стояли так близко к краю, что без труда могли бы спрыгнуть на палубу. Они выглядели настоящими великанами и действовали быстро. Прячась за деревьями и перебегая от одного к другому, они обстреливали нас. После первого же залпа рулевой бросил штурвал, и пароход отнесло к самому берегу, под нависшие ветви деревьев. Мы очутились в беспомощном положении. Гюйс-шток обломился, шлюпку унесло течением, пули изрешетили обшивку. Тюки хлопка падали в воду по дюжине зараз. Капитана нигде не было видно, механик, судя по всему, тоже бросил свой пост, а специальный агент пошел разыскивать солдат. Я в то время стоял на верхней палубе, вооруженный револьвером, из которого старался стрелять как можно быстрее, все время прислушиваясь. Когда же наша охрана откроет огонь? Ждал я напрасно. Позже выяснилось, что у солдат не было ни одного патрона; невооруженный солдат – самое слабое создание на свете! Помимо треска вражеских ружей и собственных выстрелов время от времени я слышал негромкие взрывы, как будто где-то стреляли из небольшой пушки. Взрывы доносились со стороны носа. Насколько мне было известно, у нас на борту никакой артиллерии не было. Отсутствие защиты делало наше положение довольно серьезным. Если бы пароход захватили, нас со специальным агентом, скорее всего, повесили бы на месте. Меня никогда в жизни не вешали, и такая перспектива меня вовсе не прельщала. К счастью для нас, бандиты, напавшие на нас из засады, не обладали даром военного предвидения. Непосредственно под ними находился непроходимый для них заболоченный рукав реки. Пройдя его, мы спаслись от абордажа и пленения. Капитана нашли – он прятался. Незаряженный пистолет, приставленный к его уху, убедил его в необходимости вернуться к командованию судном. Механика и рулевого вернули на их посты, и через несколько минут, показавшихся нам часами – нас по-прежнему обстреливали, хоть и издали, – мы поплыли дальше. Навалив несколько тюков хлопка у рулевой рубки, мы защитили себя от дальнейших обстрелов. Затем мы приступили к оценке ущерба. Никого не убили; ранили нескольких человек. Мы приписывали такой удачный результат тому, что после первого же залпа с берега почти все укрылись за тюками хлопка. По-прежнему стоя на верхней палубе и отдав множество ненужных приказов, я посмотрел вниз, на нос. Там на животе лежал высокий, нескладный человек с непокрытой головой, в линялой домотканой одежде. Длинные сальные космы спускались ниже шеи; фалды сюртука разошлись. Согнув ноги в коленях и выставив вверх огромные ступни, он сжимал в руке старомодный седельный пистолет фута два длиной, собираясь сделать прощальный выстрел по далеким теперь противникам. Я невольно расхохотался, так как в жизни не видел более нелепой фигуры. Но после выстрела я порадовался, что нахожусь над ним, а не перед ним. Вот что я принял за «пушку», и вот какие «взрывы» слышал во время нашей неравной схватки.

Малый оказался конфедератом, который возвращался домой. Он незаметно проник на пароход на одной из пристаней и «зайцем» путешествовал в Мобил. Несомненно, он от всей души сочувствовал нашим врагам, и вначале я заподозрил его в сговоре с ними, но обстоятельства, о которых здесь нет смысла распространяться подробно, говорили о том, что ни о каком сговоре не могло быть и речи. Более того, я отчетливо увидел, как уже после того, как я расстрелял все патроны, один из «партизан» упал и больше не поднимался. Больше никто из находившихся на борту, кроме нашего «зайца», не стрелял и не имел возможности стрелять. Снова чувствуя себя в безопасности, мы без всяких дурных предчувствий поплыли дальше под звездным небом. После того как я насчитал более пятидесяти пулевых отверстий в рулевой рубке (куда нападавшие метили ввиду ее выдающегося положения и видной роли) и все начали хвастать своим героизмом, я подошел к своему товарищу по оружию в домотканой одежде и поблагодарил его за помощь.

– Но, – продолжал я, – с чего вы начали стрелять в толпу?

– Знаете, командир, – протянул он, чистя свое древнее оружие, – я решил, что вы неспроста взяли меня на борт, хоть у меня не было ни цента, вот и решил отработать свой проезд.