Один офицер, один солдат
Капитан Греффенрейд стоял в голове своей роты. Его солдаты еще не участвовали в бою. Правее участка, на котором они находились, тянулось почти две мили открытой местности. Левый фланг скрывался в лесу; дальше вправо шеренги тоже исчезали из вида, но тянулись на много миль. Вторая линия стояла через сто ярдов от первой; за нею – колонна резервных бригад и дивизионов. Между рядами солдат на возвышенностях расположились артиллерийские батареи. Стройные ряды нарушали группы всадников – генералы со штабами и охраной и командиры полков со знаменосцами. Одни, приставив к глазам бинокли, сидели неподвижно, невозмутимо рассматривая лежащую впереди местность; другие легким галопом перемещались туда-сюда, передавая приказы. Выдвинулись отряды санитаров с носилками, повозки скорой помощи, подводы с боеприпасами. За ними стояли денщики; еще дальше в тылу находились те, кто непосредственно не участвовал в боях. Они охраняли войсковое имущество, исполняя не столь почетный, но важный долг – снабжать бойцов всем необходимым.
Армия на передовой, которая готовится к наступлению, со стороны выглядит довольно противоречиво. В авангарде господствуют точность, субординация, сосредоточенность и тишина. В тылу порядка меньше; там все держатся не так официально. И наконец, в тылу сосредоточенность сменяется замешательством, постоянными перемещениями и шумом. Однородность превращается в разнородность. Ясность отсутствует; отдых становится бесцельным; гармония сменяется бессвязным гулом, порядок – хаосом. Всюду шум и непрестанное беспокойство. Нестроевые части не знают, что такое постоянная готовность.
Со своей позиции на правом фланге капитан Греффенрейд мог беспрепятственно разглядывать врага. Перед ним раскинулось полмили открытого и почти ровного пространства; позади пологий склон порос смешанным лесом. Он не видел ни одной живой души. Он не представлял себе более мирного зрелища, чем бесконечные побуревшие поля. Под жарким утренним солнцем над ними подрагивал воздух. Ни из леса, ни с полей не доносилось ни звука – не лаяли псы, не кукарекали петухи на заброшенной плантации, что виднелась на холме за деревьями. Однако каждый человек на передовой отчетливо сознавал, что стоит лицом к лицу со смертью.
Капитан Греффенрейд еще ни разу в жизни не видел вооруженного противника, хотя война, в которой его рота приняла участие одной из первых, длилась уже два года. Он обладал редким преимуществом, так как получил военное образование; в то время как его товарищи маршировали на фронт, его оставили в тылу для административной службы в столице штата, где, как считалось, он принесет больше пользы. Он возражал как плохой солдат, но подчинился как солдат хороший. Будучи близким другом губернатора штата и пользуясь его доверием и снисхождением, он много раз отказывался от повышения и заботился о том, чтобы младшие по званию опережали его. Смерть часто косила ряды в его дальнем полку; снова и снова освобождались вакансии старших офицеров; но из рыцарского сознания, что военные награды по праву принадлежат тем, кто выносит тяготы боев, Греффенрейд не стремился к повышению и великодушно продвигал по службе других. Молчаливая принципиальность в конце концов победила: его освободили от ненавистных административных обязанностей и отправили на фронт. И вот, еще не прошедший испытания огнем, он стоял в авангарде, командуя ротой закаленных ветеранов, для которых он был всего лишь именем, к тому же именем не слишком хорошо известным. Никто – даже те из его собратьев-офицеров, в чью пользу он отказывался от повышения, – не ценил его преданности долгу. Они были слишком заняты для того, чтобы отнестись к нему по справедливости. На Греффенрейда смотрели свысока, считая, что он уклонялся от своего долга, пока его насильно не отправили на фронт. Слишком гордый для того, чтобы объясняться, однако не слишком бесчувственный для того, чтобы не обижаться, он мог лишь терпеть и надеяться.
Тем летним утром никто из всей федеральной армии не ждал сражения с большей радостью, чем Андертон Греффенрейд. Он ликовал, все его чувства были обострены. Думая только о предстоящем бое, он досадовал на медлительность врага, который не спешил атаковать. Ему выпала редкая удача, и исход сражения его нисколько не волновал. Как ёкало сердце у него в груди, когда он слышал волнующие звуки горна, трубившего «общий сбор»! Какой легкой походкой, словно не чувствуя земли под ногами, шел он вперед во главе своей роты и как радовался, увидев, что его роту разместили на первой линии! А если случайно он и вспоминал о паре черных глаз, которые могли бы взглянуть на него нежнее, прочитав отчет о подвигах того дня, кто обвинит его за мысли не о боях и сочтет их недостатком воинского пыла?
Вдруг из леса в полумиле впереди – на первый взгляд над верхними ветвями деревьев, но на самом деле над гребнем холма – поднялся высокий столб белого дыма.
Через миг послышался громкий, резкий взрыв, за которым последовал страшный грохот. Он с непостижимой скоростью заполнил собой все пространство, разделявшее противников. Звук от еле слышного стремительно дошел до рева, минуя промежуточные стадии! Видимая дрожь пробежала по шеренгам; все пришли в действие. Капитан Греффенрейд пригнулся и механически прикрыл руками голову.
Он услышал резкий взрыв с отголосками и увидел на склоне холма клуб дыма и пыль – снаряд взорвался футах в ста левее! Сзади послышался – а может, ему показалось? – тихий издевательский смешок. Обернувшись, он увидел своего первого лейтенанта, тот не сводил с него изумленно-насмешливого взгляда. Капитан оглядел ряд лиц в первой шеренге. Солдаты смеялись. Над ним? Его бескровное лицо порозовело, даже покраснело. Щеки запылали от стыда.
Ответа на вражеский выстрел не последовало; очевидно, офицер, который командовал на их участке, не желал вызывать канонаду. Капитан Греффенрейд испытал благодарность к нему за выдержку. Он не знал, что полет снаряда окажется таким страшным явлением. Его осознание войны уже претерпело глубокое изменение, и он понимал, что это чувство отражается на его поведении. Кровь у него в жилах бурлила; стало трудно дышать. Он понял: если ему нужно будет отдать приказ, солдаты его не услышат – по крайней мере, не поймут. Рука, в которой он сжимал саблю, дрожала; вторая рука механически хваталась за разные части обмундирования. Оказалось, что ему трудно стоять неподвижно. Он подозревал, что солдаты заметили его беспокойство. Боялся ли он? Наверное, да.
Откуда-то справа ветром принесло низкий, прерывистый гул, похожий на рев штормового океана, на перестук колес далекого поезда или на завывание ветра в соснах. Три звука были настолько похожи, что уху, не привыкшему различать их, трудно было отличить их друг от друга. Все солдаты посмотрели в ту сторону; офицеры, сидевшие верхом, приставили к глазам бинокли. Вместе с грохотом Греффенрейд уловил прерывистую пульсацию. Вначале он подумал, что это стучит кровь у него в ушах; потом – что вдали бьют в большой барабан.
– На правом фланге началось, – заметил один офицер.
Капитан Греффенрейд понял: он слышит ружейный и орудийный огонь. Он кивнул и попытался улыбнуться. Судя по всему, в его улыбке не было ничего заразительного.
Вскоре вдоль опушки леса впереди появилась линия синих клубов дыма. За ней послышался треск выстрелов. За громкими, резкими выстрелами совсем рядом послышался глухой удар. Солдат сбоку от капитана Греффенрейда выронил ружье; колени под ним подогнулись, он неуклюже подался вперед и упал ничком. После команды «Ложись!» мертвеца трудно стало отличить от живых. Как будто несколькими ружейными выстрелами уложили сразу десять тысяч человек. Лишь старшие офицеры остались стоять; сделав уступку ситуации, они лишь спешились и отправили коней в укрытие, к низким холмам в ближайшем тылу.
Капитан Греффенрейд лежал рядом с мертвецом, из-под груди которого вытекала тонкая струйка крови. От мертвеца исходил слабый сладковатый тошнотворный запах. Лицо впечаталось в землю и расплющилось о нее. Пожелтевшее, оно внушало отвращение. Ничто не намекало на славную смерть солдата и не смягчало отвратительности произошедшего. Капитан не мог повернуться к трупу спиной, поскольку тогда взгляд его был бы направлен прочь от своей роты.
Он упорно смотрел на лес, где все снова стихло. Он пытался представить, что там происходит – шеренги войск готовятся к атаке, ружья выставляют вперед… Ему показалось, что из зарослей торчат черные ружейные дула, готовые осыпать их градом пуль – таких же, как та, что напугала его. Перед глазами все расплывалось до боли; как будто впереди все пространство затянуло дымкой. Он больше не видел противоположную сторону поля, однако не сводил с него взгляда, лишь бы не смотреть на лежавшего рядом мертвеца.
В его душе воина разгорался огонь битвы. От бездействия он начал анализировать. Ему больше хотелось понять собственные чувства, чем отличиться благодаря храбрости и преданности. Результат размышлений глубоко разочаровал его. Он закрыл лицо руками и громко застонал.
Бой справа делался все более различимым; прежде невнятный гул превратился в рев, пульсацию, грохот. Звуки окружали со всех сторон; очевидно, неприятель отвел свой левый фланг назад, и вскоре должен был настать благоприятный момент, когда можно было пойти в наступление. Впереди царила таинственная тишина; всем казалось, что она не сулит ничего хорошего.
Сзади, за лежащими на земле солдатами, послышался цокот копыт; все оборачивались посмотреть. Дюжина штабных офицеров скакали к командирам разных бригад и полков, которые успели вновь сесть на коней. Еще миг – и зазвучали команды. Все повторяли одно и то же: «Батальон, готовьсь!» Солдаты вскакивали на ноги; ротные командиры выравнивали строй. Все ждали приказа «Вперед!» – сердца у всех бились учащенно, зубы сжимались. Все понимали, что их ждут ливни из свинца и железа, которые сметут первые ряды наступающих. Приказа все не отдавали; бой не начинался. Отсрочка пугала, сводила с ума! Она лишала мужества, как передышка, данная приговоренному к гильотине.
Капитан Греффенрейд стоял во главе своей роты. У его ног лежал мертвец. Справа шел бой; он слышал грохот и треск ружейных выстрелов, нескончаемый гром канонады, бессвязные крики невидимых солдат. Он видел клубы дыма, которые поднимались над дальним лесом. Заметил зловещее молчание леса впереди. Такие резкие крайности отражались на его состоянии. Нервное напряжение было невыносимым. Его бросало то в жар, то в холод. Он тяжело дышал, как собака, а потом вовсе забывал дышать, пока у него не начинала кружиться голова.
Вдруг он успокоился. Опустил голову и увидел обнаженную саблю; острие было направлено к земле. Сверху сабля напоминала короткий и тяжелый древнеримский меч. Им овладела зловещая, роковая, героическая фантазия…
Глазам сержанта, стоявшего позади капитана Греффенрейда, предстало странное зрелище. Его внимание привлекло необычное движение капитана. Он вдруг подался вперед, а потом резко дернулся назад, выставив локти в стороны, как при гребле. Между лопаток офицера показалось сверкающее металлическое лезвие, которое высунулось наружу, почти на половину руки! Лезвие окрасилось в алый цвет, а его острие оказалось так близко к груди сержанта, что он встревоженно попятился. В тот миг капитан Греффенрейд тяжело рухнул вперед, на мертвеца, и умер.
Неделю спустя генерал-майор, который командовал левым флангом федеральной армии, представил следующий официальный рапорт:
«Сэр, относительно действий 19-го числа текущего месяца имею сообщить следующее. Благодаря отступлению врага на моем участке фронта мой корпус не был задействован в бою. Наши потери убитыми: один офицер и один солдат».
