Свт. Филарет Московский

Читанная ныне из Евангелия притча, или повествование, о богатом и Лазаре так известно, что, при вступлении в поучение, не нужно вновь читать или пересказывать написанное в Евангелии, а можно прямо приступить к размышлениям, какие оно внушает.

Но прежде всего, сие место приводит мне на память человека богатаго, который не потерял своего имени в делах ничтожных, который не оставил без внимания беднаго и больнаго Лазаря у ворот своего великолепнаго дома, но заботливо искал его по чужим домам, и бедному и больному Лазарю построил сей пространный дом, приготовил неистощимыя пособия для жизни и врачевания, и сие великолепное дело человеколюбия довершил устроением сего величественнаго Храма, чтобы Лазарь имел удобность не одним терпением до конца, но и другими упражнениями благочестия готовиться к лону Авраамову. Отче Аврааме, отче верующих и человеколюбивых! обыми, если можно, и за нас в блаженных недрах твоих, вместе с душею терпением спасавшагося Лазаря, душу человеколюбием спасавшагося раба Божия Болярина Графа Николая; и да почиет она в светлых обителях вечно благословеннаго и благословляющего твоего семени, Господа нашего Иисуса Христа, Которому ты берег души древние, и Который, для душ древних и новых, Един есть воскрешение и жизнь и покой!

Обратимся, братия, к себе. Кто богат и любит свое богатство, кто склонен к роскоши, кто чувствует в себе порыв возноситься преимуществами своего имени и состояния – тот пусть поставит себя пред Евангельскою притчею, как пред зеркалом, и пусть посмотрится, не походит ли он на богатого евангельского, и такое сходство нравственного лиценачертания не предвещает ли с вероятностию той же участи, какая постигла богатого евангельского по его смерти?

Бе богат. Это походит на многих из нас; и это, кажется, не есть несчастная черта, потому что ее видели в лице самого Авраама, который однако не только себе обрел по смерти утешение, но и которого лоно представляется хранилищем вечного утешения для других. Облачашеся в порфиру и виссон, т. е. в самые изящные и драгоценные ткани, какие в древние времена употребляемы были людьми знатными и богатыми: и это на многих из нас походит; и также, кажется, не беда, что человек богатый носит одежду, по приличию своего состояния, чистую, тонкую, отличную от простонародной. Веселяся по вся дни светло: кажется, и это не тяжкое преступление, что живущий в изобилии живет весело, и законно купленныя удовольствия разделяет с людьми ему приятными.

В сем состоит все евангельское изображение жизни богатаго. Прибавим изображение и смерти его: умре же и богатый; и погребоша его. Тут еще менее можно приметить что-либо, на чем бы основаться могло худое предвещание.

Что же потом? Блажен ли умерший богатый? по крайней мере, свободен ли от наказания? Нет! во аде, сый в муках.

О Боже! – подумает кто-нибудь, – как легко погибнуть, и следственно как трудно спастися! Евангельский богатый, кажется, ничего не сделал, за что бы осудить его на погибель. Так, возлюбленный! подлинно легко погибнуть. Кто решительным направлением своей воли, склонностию, страстию, совратился и двигнулся на путь неправый – на путь богатолюбия, роскоши, тщеславия – тот легко и неприметно катится по наклонности сего пути, не примечая, что наклонность сия простирается до самого ада. Впрочем пример богатого евангельского не показывает того, сколько трудно спастися: ибо как совсем не видно, чтоб он делал что-нибудь для своего спасения, то из сего примера совсем нельзя заключить, сколько труда для сего потребно. Ты думаешь извинить его тем, что он ничего не сделал для своей погибели: но не слишком ли много безумия требуешь ты от каждаго погибающаго, чтобы он сам действовал прямо для своей погибели? Погибают обыкновенно не потому, чтобы старались погибнуть, но потому, что не стараются спастися. Ничего не сделал? – В том-то и преступление, от того-то и беда, что ничего не сделал. Если кто ничего не делает для временнаго благополучия, для земной выгоды, не признаешь ли ты справедливым, когда таковый ничего не получает? Как же можно требовать, чтобы праведный, свободно свободными владычествующий Бог, так сказать, насильно дал Небесное, вечное блаженство человеку, который ничего не делает для получения сего блаженства и не имеет к оному деятельнаго желания и стремления свободной воли?

И так, вот некоторыя из наставлений, какия внушает Евангельская притча о богатом. Не должно слишком много успокоивать себя внешнею непорочностию своей жизни: не делать грубых, явных преступлений, не убивать, не грабить, не притеснять – не значит еще быть добродетельным и достойным блаженства; в некоторых людях это есть только внешняя благовидность жизни, еще не означающая души в добре утвержденной; это есть только преддверие, которым входят в храм непорочности, только подножие, которым восходят к добродетели, стоящей гораздо выше. Благами века сего должно пользоваться с умеренностию, даже с некоторою недоверчивостию, с опасением, чтобы не восприять благая своя в животе своем без остатка утешения для жизни будущей. Вести жизнь по вся дни веселую, по вся дни блистательную, в которой дни работные не отличаются от праздников ни трудом, ни простотою, в которой праздники не имеют покоя от увеселений, есть путь, по самому снисходительному суждению, реже невинный, чаще сомнительный, очевидно широкий: а потому если видимая широта его не стесняется тайным отчуждением сердца от мирских прелестей, сокровенными духовными подвигами и препобеждающими суету добродетелями, то конец сего пути не иной может быть, как указанный Христовым изречением: широкий путь вводяй в пагубу (Мф. 7, 13).

Дабы лучше усмотреть, чего недоставало в лице евангельского богатого для благоприятных предзнаменований будущей участи, поставим против него лицо Лазаря. Нищь же бе некто именем Лазарь. Видите ли, чего недоставало богатому, против Лазаря? – Ему не доставало самого имени. Человек некий бе богат, говорит Евангелие. О, как стремглав превращается здесь образ мира сего! Кому была нужда узнавать и делать известным имя больного нищего, поверженного на земле, на которого никто не обращал внимания? Единственные собеседники его, псы, лизавшие гной его, верно не называли его по имени. Но имя Лазаря написано в Евангелии – известно Аврааму – слышно на Небесах. А имя богатаго, на пиршествах и в собраниях переходившее из уст в уста его многочисленных друзей, почитателей и знакомых – пропало без вести. Человек некий – и только! Что же сие значит? – Без сомнения, надлежит сие изъяснить, как последствие обыкновеннаго начала, что имя человека является и скрывается, помнится и забывается по роду и достоинству дел его. Предметами жизни и деятельности богатого были вещи тленные, удовольствия скоропреходящие, слава суетная: все поглощено суетою, временем, тлением; не на чем было устоять праздному имени праздного человека.

Да помыслят посему человеки, более пристрастные к чести и славе своего имени, нежели ревностные к делам достойным чести и славы, – да помыслят, что будет и с их именем? Если они стараются только как-нибудь распространить и возвысить имя свое на земли, между человеками, а не делают ничего такого, по чему бы их узнали, почтили и приняли на Небесах: то чего можно им ожидать для своего имени, разве что оно умрет со смертными, исчезнет в земном воздухе или, наконец, промелькнет, может быть, некогда пред ними сквозь пламя преисподнее, для увеличения наказания их неукрощенного самолюбия и ложного славолюбия? Но на Небесах или не будут знать их имен, или не осмелятся произнести, чтобы не осквернить святых уст и слуха небожителей и чистого воздуха Небесного. Сюда принадлежат слова Пророческие: ни помяну же имен их устнама моима (Пс. 15, 4).

Станем еще на краткое время между богатым и Лазарем. Лежаше пред враты его гноен, и желаше насытитися от крупиц, падающих от трапезы богатаго: но и пси приходяще облизаху гной его. Теперь открываются в лице богатаго черты, которыя обнажают его нищую внутренним добром душу и обнаруживают тайну его погибели. Лазарь пред вратами, хозяину дома нельзя не приметить его при каждом своем выходе и входе – но богатый как будто не примечает его. Лазарь не только беден, но и болен – и сие не трогает жестокой души богатаго. Больному немного надобно; слишком довольно было бы для Лазаря остатка от ломтя хлеба, которого богатый мало ест, сберегая остатки голода для снедей более лакомых – и сего бедный Лазарь тщетно желает. Псы, по непонимаемому ими внушению благодетельной природы, приходят отправлять должность врачей над ранами Лазаря – богатый все не хочет догадаться, что в нем нет и столько сострадания, сколько есть в безсловесных. О человек, чуждый человечества! Но удержимся. Мы стоим здесь, братия, не для того, чтобы негодовать на пороки других, но чтоб учиться предохранять себя от пороков или исправлять себя от них и уклоняться от пропасти, в которую другие по небрежности низринулись.

Вот еще очень нужное наставительное размышление, которое мы должны почерпнуть из Евангельскаго сказания о несчастном богатом. Жизнь чувственная, если небрежно предаются ей, занимая душу плотскими и суетными удовольствиями, неприметно расслабляет ее внутреннюю силу, и притупляет нравственное и духовное чувство, так что человек наконец делается туп, тяжел и почти неспособен к возвышенным побуждениям и чистым удовольствиям истинной добродетели. А как, напротив, легко было бы то самое богатство, которое обыкновенно служит пищею жизни чувственной и плотской, обратить на то, чтобы питать побуждения возвышенные, чтобы достигать удовольствий чистых, посредством благотворения нуждающимся и бедствующим ближним!

Братия! как много в сии дни лазарей! Одни больны, другие бедны, некоторые и то и другое. Благодарение человеколюбию Благочестивейшего Государя и им одушевляемого и движимого Правительства! Благодарение и человеколюбию народа! Никто не остается не только пред вратами, на улице, но не оставляется и в жилище неудобном или небезопасном; врачующие и пекущиеся охотно приближаются к больным такою болезнию, о которой одна мысль в иных возбуждает отвращение или страх; крупицы от трапез богатых довольно часто падают в уста бедных; даже бедные своими лептами делятся с другими бедными, или отдают в милостыню свой труд и себя в служение болящим; служители чистоты и святыни всюду текут очищать, умягчать и заживлять душевные раны страждущих и еще не страждущих телесно. Кажется, и Сам Врач душ и телес преклоняется к молитвам веры и к подвигам человеколюбия и простирает милующую руку. Смерть уже не распространяет власти, ей попущенной; и болезнь начинает уступать здравию.

Однако дерзнем ли мы подумать, что у нас происходит уже нечто лучшее, нежели что видим в Евангелии? – Там один больной и бедный; один богатый, осужденный, и у сего пять братьев, подобных ему в том, что жили только для себя, а не для Бога и ближнего. Бог да помилует нас, братия, чтобы не нашлось и у нас, против одного требующего милости шесть немилостивых! Разделим, по возможности, каждый с которым-нибудь, а все со всяким злостраждущим лазарем, благая наша, восприемлемая в животе нашем временном, дабы принятые прежде нас на лоно Авраамле не отреклись разделить с нами блага Божии в Жизни Вечной. Аминь.

Филарет Московский (Дроздов), свт. Сочинения Филарета, митрополита Московского и Коломенского. Слова и речи. Т. 3. М.: «Типография А. И. Мамонтова», 1877.