8. Бостон в первых рядах

В ретроспективе революции, пожалуй, кажутся неизбежными или даже естественными событиями, более предопределенными, чем любые другие кризисные ситуации. Они обычно начинаются с небольших разногласий, которые перерастают в масштабную конфронтацию между политическими институтами и народом. Волнения превращаются в восстания, а восстания — в войну, в результате власть сменяется (или кажется, что сменяется), правитель или правящий класс низвергается, а государство преобразуется.

В какой-то мере видимые события отражают действительность: рост недовольства старым правительством, тяготение к новому порядку и, возможно, приобретение народом действительной силы. Но такое развитие ни в коем случае не является обязательным. Зачастую власть не только выходит сухой из воды, но даже упрочняется после подавления переворота. В других случаях после «успешных» революций случаются провалы: потеря общественной поддержки, разочарование, снижение доверия и неразбериха.

Конечно, неразберихи и разочарований на раннем этапе борьбы американских колоний против законов Тауншенда хватало. В то время в Америке не существовало сознательного революционного движения, а была просто решимость противостоять антиконституционному правлению, которая сильнее ощущалась в городских сообществах и среди лиц свободных профессий, купцов, квалифицированных ремесленников и крупных плантаторов южных колоний, поставлявших продукты массового потребления на рынок, нежели среди поселян, находившихся в отдалении от рынков и коммуникаций. Тем не менее и в упомянутых группах наблюдались разногласия, особенно среди купцов, возмущенных своими финансовыми потерями, связанными с Актом о гербовом сборе.

Неразбериха, разочарование, противостояние повлияли на изначальную реакцию американцев на программу Тауншенда. Нарушали ли новые налоги права колонистов, было важным вопросом, ответы на который редко рассеивали сомнения. Спустя долгое время после выхода в свет «Писем пенсильванского фермера» (1767–1768) Джона Дикинсона, в которых настойчиво твердилось, что налоги нарушают конституционные права американцев так же, как и Акт о гербовом сборе, Ричард Генри Ли — плантатор из Виргинии — писал, что налоги «не были, возможно, буквальным нарушением наших прав», но и добавлял, что они являлись «необоснованными» и «несправедливыми». Ли прочитал эссе Дикинсона о программе Тауншенда и окончательно убедился, что права американцев нарушались, но он, как и другие, пришел к такому заключению с запозданием.

Остальные, особенно торговцы, знавшие, что им придется прекратить импорт товаров из Англии, если общественность отнесется к новым налогами так же, как к гербовому сбору, сомневались, находятся ли права под угрозой, или вообще старались избегать обсуждения конституционных вопросов. Вместо того чтобы обсуждать права и свободы, они сразу переходили к вопросу о запрете импорта, как бы предупреждая любые требования восстановить то положение дел, которое большинство устраивало год назад. Они сначала заявили о себе в Бостоне, а их пример, как все понимали, был важен для остальных жителей Америки. В начале сентября, после того как в августе пришли известия о политике Тауншенда, Boston Evening Post развернула кампанию против запрета на импорт. В одной из ранних статей решительно говорилось, что запрет на импорт раздавит купечество, которому придется пожертвовать своими интересами практически в одиночку и без надежды на компенсацию. Две недели спустя некий «Истинный патриот» раскритиковал группу, концентрировавшуюся вокруг Отиса, за то, что та в «политическом порыве» протестовала против мер Великобритании; а «Либернатус» подчеркивал, что запрет импорта слишком тяжким бременем ляжет на купцов. Этот запрет, заключал он, являлся «половинчатым» средством, «отчасти позволительным, а отчасти разрушительным». В октябре некий «Торговец» утверждал, что запрет на импорт не только нарушает «гражданские свободы» купцов, но и вообще может погубить бизнес. По его мнению, этот шаг одобряли только те, кому было «нечего терять» — их он называл смутьянами и забияками.

Естественно, все это не могло остаться без ответа. Boston Gazette поддержала запрет на импорт, пусть и лишь спустя некоторое время — в конце лета 1767 года. В конце концов она придумала или подхватила лозунг «Спасайте свои деньги — и спасете страну». В некоторых других колониях, например в Филадельфии, этот лозунг стал популярен и появился в газетах и памфлетах. Но в большинстве колоний о политике Тауншенда писали мало, пока не увидели свет «Письма пенсильванского фермера».

В этих письмах Джон Дикинсон называл себя фермером, хотя в 1767 году его мало что связывало с земледелием. Он был сыном плантатора из Мэриленда, где родился в 1732 году и где его отец занимался юридической практикой. Семья переехала в Довер, штат Делавэр, когда Дикинсон был еще ребенком. В Делавэре он получил классическое образование и начал готовиться к карьере юриста. В 1754 году он поступил в Миддл-Темпл в Лондоне, чтобы изучать право, и оставался там до 1756 года, а по возвращении занялся юридической практикой в Филадельфии, заработал небольшое состояние и приобрел красивый загородный дом в Делавэре. Как и многих юристов, его тянуло в политику, и в 1760 году он был избран в ассамблею Делавэра, а через два года — в ассамблею в Филадельфии.

«Письма» Дикинсона произвели на колонии особое впечатление, сохранявшееся, согласно свидетельствам многих историков, вплоть до появления «Здравого смысла» Томаса Пейна в 1776 году. Письма были впервые опубликованы в Pennsylvania Chronicle и перепечатаны почти во всех колониальных газетах за исключением четырех. Кроме того, они были собраны в брошюру, неоднократно переиздававшуюся — трижды в Филадельфии, дважды в Бостоне, а также в Нью-Йорке и Вильямсбурге. Бенджамин Франклин, обычно находившийся на противоположной стороне политического спектра Пенсильвании, был настолько впечатлен этой работой, что даже написал краткое предисловие к изданию, выпущенному в Лондоне в июне 1768 года. Среди тех, кто почувствовал важность этих эссе, нашлись люди, переиздавшие их в Париже и в Дублине.

Эти эссе нравились народу, уставшему от нелепых заявлений и жестоких мер. Тон задавали скромные советы Дикинсона продолжать подавать петициями, чтобы добиться отмены пошлин Тауншенда. Он также призывал к экономии, умеренности, упорному труду и развитию домашнего хозяйства — все ради того, чтобы снизить потребление английских товаров. Его речь отличалась мягкостью, местами даже кротостью, как, например, в этом предложении: «Давайте вести себя, как послушные дети, которые незаслуженно наказаны любимым родителем». Над такой же идеей Джордж Мейсон насмехался годом ранее, после появления Акта о гербовом сборе. Несмотря на смиренность интонации, посыл был очевиден: хотя в полномочия парламента входило регулирование торговли, он не имел права взимать фискальные пошлины. И как бы Тауншенд не маскировал свои пошлины под инструменты регулирования, они все равно оставались налогами, с помощью которых изымались средства колоний, оставались «экспериментом», как писал Дикинсон, для испытания нрава колонистов, который в случае его успеха стал бы «зловещим предзнаменованием будущих бедствий». Ясность анализа Дикинсона и его простая речь побудили американцев выступить против конституционных последствий пошлин Тауншенда (или, точнее говоря, позволили сомневающимся и растерянным противостоять им без участия в беспорядках, столь распространившихся во время кризиса Акта о гербовом сборе). Тем не менее практическая борьба против пошлин Тауншенда развернулась не сразу вслед за выступлением «Пенсильванского фермера».

Причины этого следует искать в «серой области» общественного волеизъявления и настроения. Дикинсон заронил в умы людей идею о конституционных проблемах, но не возбудил их страстей, оставшихся в том состоянии полного истощения, в котором они находились после лета 1766 года. Пока еще преобладали нормальные желания — работать и зарабатывать как обычно. Признавая эти желания, Дикинсон, тем не менее, давал проницательный анализ конституциональных вопросов, вставших в связи с пошлинами Тауншенда, радуя читателей изысканными оборотами и осуждением грубого насилия. Его призывы к детской покорности, его скромные советы составлять петиции и заниматься домашним производством, казалось, нравились публике именно тем, что Дикинсон не просил о многом. Чего у Дикинсона недоставало, так это ярких описаний заговоров против свободы или подлых замыслов разращенных министров, решивших поработить свободолюбивых американцев. Колонисты читали его «Письма», соглашались, но, за редкими исключениями, ничего не предпринимали.

Колонисты, представлявшие эти редкие, но важные исключения, проживали, что неудивительно, в Бостоне. Джеймс Отис не входил в их число, во всяком случае до какого-то времени. Во время одного из своих странных «заскоков» Отис, выступая на бостонском собрании, даже настаивал на конституционности пошлин Тауншенда. Возможно, что горожане тогда ему поверили. Так или иначе они отвергли требования о запрете на ввоз британской продукции и удовлетворились резолюцией, призывающей к сокращению потребления определенных британских товаров, без которых они и так могли легко обойтись. Любопытно, что в их число не вошли товары, подпадавшие под пошлины Тауншенда, но город решил поощрять производство бумаги и стекла.

Неделю спустя из Англии прибыли таможенные комиссары. Их ожидали (они уже стали одиозными фигурами), но время было выбрано крайне неудачно — 5 ноября, ночь Гая Фокса, когда массовые беспорядки — обычное дело. Каким-то образом им удалось избежать насилия, хотя большая толпа встретила их чучелами «дьяволов, священников и притворщиков», на каждом из которых были таблички «Свобода, собственность и никаких комиссаров».

Присутствие таможенных комиссаров, персонифицировавших паразитическую политику, возможно, дало преимущество клике, собиравшейся сопротивляться, но все же ей не удалось продавить соглашение о запрете импорта. В конце декабря она убедила город поручить своим представителям в легислатуре протестовать против пошлин Тауншенда, и к тому времени некоторые мелкие города, которых в итоге набралось около двадцати пяти, заключили соглашения о бойкоте английских товаров, явно следуя примеру Бостона. Хотя рост популярности такой инициативы, должно быть, вдохновлял, все говорило о том, что провинция все-таки смирится с программой Тауншенда.

Губернатор Бернард с бестактным удовлетворением отметил отсутствие оппозиции. В декабре, перед созывом легислатуры, Отис уже не казался грозным соперником губернатора, и до января 1768 года, пока сессия продолжалась, спокойствие сохранялось. Бернард, впрочем, оставался настороже: раны, как он писал военному министру Бэррингтону, иногда «затягивались», не заживая. Бернард не знал и не мог узнать в те мирные январские дни, что палата представителей, по наущению Сэма Адамса, составила ряд протестов и направила их своему агенту Деннису де Бердту, секретарю Шелберну и другим единомышленникам с просьбой аннулировать акты Тауншенда. Палата также отправила сдержанное, но недвусмысленное обращение королю, вновь не поставив в известность губернатора.

В конце января «затянувшиеся» раны открылись и губернатор смог хорошо рассмотреть заражение. К этому времени Джеймс Отис вновь заявил свои притязания на главенство в народной фракции и вместе с Сэмом Адамсом обратился к палате представителей с просьбой одобрить письмо ко всем колониям, призывавшее к совместному сопротивлению новой программе Тауншенда. Ответ палаты — отказ, принятый большинством два к одному, — стал для него крайне неприятным сюрпризом.

Отис и Адамс редко ошибались в оценке настроений своих коллег, но просчитались в данном случае, вероятно, потому, что палата представителей несколькими днями ранее выразила готовность направить королю и министрам петиции. Подавать петиции, конечно, имели право и граждане, и законно учрежденные органы, такие как колониальные законодательные собрания, а вот письмо к официальным учреждениям в колониях с призывом сопротивляться закону, принятому парламентом, было совсем другим делом. Палата, в состав которой входило много представителей маленьких городов, которые пока еще не ощущали сильной угрозы от программы Тауншенда, сомневалась, стоит ли бросать такой вызов.

Почти две недели спустя, 11 февраля 1768 года, фракция Отиса — Адамса сделала еще одну попытку одобрить циркулярное письмо, которая на этот раз удалась. Шокированный и разочарованный Бернард приписал их успех проискам «тайных клик» и бессовестному подкупу членов палаты. Сэм Адамс, обладавший талантом общения с людьми самого разного сорта, которого не хватало Отису, без сомнения, прагматично использовал свои чары и свое влияние.

Адамс родился 16 сентября 1722 года в Бостоне в семье церковного дьякона Сэмюэля Адамса и Мэри Фифилд Адамс. Его отец был мелким предпринимателем, снабжавшим бостонских пивоваров солодом. Кроме своего дома и солодовни старший Адамс владел несколькими рабами и небольшим участком земли. Он никогда не был богат, но крепко стоял на ногах.

Отец Сэма Адамса был также мировым судьей и активно участвовал в городских собраниях. Похоже, что он, как правило, находился в оппозиции королевскому губернатору. В 1740 году он помог организовать земельный банк в Массачусетсе, выдававший векселя под залог земли. Это была инфляционная схема, и парламент по настоянию губернатора вскоре положил ей конец. Старший Адамс из-за разорения банка потерпел убытки. Неудивительно, что финансовые потери только усилили его нелюбовь к королевскому правлению в колонии. Вполне возможно, что Сэм Адамс разделял чувства отца.

Хотя Адамс-старший не посещал колледж, он хотел, чтобы его сын получил образование. Он отправил Сэма в South Grammar School, а затем в Гарвардский колледж, находившийся на другом берегу реки. Там Сэм ничем не отличился. Впрочем, однажды его оштрафовали за «распитие запрещенных спиртных напитков», но это едва ли можно считать достижением. Возможно, самым необычным в его пребывании в Гарварде было то, как редко его наказывали.

Некоторое время Сэм (или его отец) подумывал о карьере проповедника, но, даже будучи строгим кальвинистом, он не испытывал желания произносить речи с кафедры. После выпуска он работал в солодовой лавке, затем стал помощником крупного купца, но его наставник решил, что юный Сэм не обладает ни способностями к бизнесу, ни интересом к нему, и отправил его домой. Отец Сэма, обеспокоенный будущим сына, позже попытался помочь ему открыть свое дело и дал на это 1000 фунтов, которые вскоре были одолжены какому-то другу и исчезли.

Старший Адамс умер в 1748 году. Сэм унаследовал собственность своего отца, включая солодовню. Отец оставил после себя огромные долги, образовавшиеся после краха земельного банка. Его кредиторы решили забрать собственность, перешедшую к Сэму, и выставили ее на продажу. Во время первого аукциона Сэм пригрозил шерифу, отвечавшему за его проведение, а также потенциальным покупателям. Никто так и не решился на покупку. Этот захватывающий спектакль повторялся четыре раза: объявлялся аукцион, приходили покупатели с деньгами, появлялся Сэм Адамс, произносил резкие речи, покупатели прятали свои толстые кошельки и уходили несолоно хлебавши в сопровождении удрученного шерифа. Адамсу намного лучше удавалось защищать свое имущество, нежели приумножать или хотя бы сохранять его, и к концу 1750-х годов, когда его кредиторы сдались, он распродал большую часть поместья и потратил деньги.

К 1756 году Адамс побывал на нескольких мелких должностях в городских учреждениях и был избран на важный пост сборщика налогов. Финансы Бостона едва пережили его пребывание в этой должности. Адамс не был нечестным, а просто неэффективным. Он проработал почти десять лет и выполнял обязательства перед городом за счет того, что использовал собранные в текущем году средства для покрытия недоимок за предыдущий год. В 1765 году он бросил эту игру со счетами, когда задолженность достигла 8000 фунтов. Адамс так и не возместил их. Городской казначей подал на него в суд. Суд постановил, что Адамс должен выплатить 1463 фунта. Однако город не настоял на исполнении этого решения и через несколько лет полностью простил ему весь долг.

Симпатию Бостона к Адамсу, возможно, укреплял «Кокус-клуб» — политическая организация, объединявшая ремесленников, купцов, лавочников, нескольких адвокатов и врачей. Клуб сформировался за тридцать лет до революции, по-видимому, для того, чтобы оказывать влияние на городское собрание. Он выдвигал свой собственный список кандидатов на должности в местные учреждения, а затем делал все возможное, чтобы тех выбрали. Джон Адамс сообщал в 1763 году, что клуб собирался в мансарде дома Тома Доуса — каменщика, служившего в бостонском ополчении. Сэм Адамс был малозаметным, но полезным членом клуба.

Похоже, что во время борьбы против Акта о гербовом сборе в 1765 году клуб «Кокус» влился в «Сынов свободы». Участие Сэма Адамса в сопротивлении в том и в последующие годы было реальным, хотя и довольно туманным. Теперь же, когда возник кризис, вызванный актами Тауншенда и циркулярным письмом, он наконец обрел собственное лицо.

Чтобы циркулярное письмо было одобрено, Адамс, вероятно, признал все свои политические долги. Что важнее, время оказалось очень подходящим для фракции, поскольку в конце любой сессии представители городов из внутренних районов страны чаще всего торопились по домам. Вот и теперь, в начале февраля, когда зимняя сессия близилась к завершению, несколько консерваторов из этих городов уехали, очевидно, уверенные, что все важные вопросы решены. Оставшаяся часть палаты, которую Адамс, Отис и компания подталкивали и, возможно, принуждали, приняла циркулярное письмо, адресованное спикерам законодательных органов других колоний.

Циркулярное письмо нельзя назвать «радикальным» документом, оно не предлагало никаких конкретных мер, а лишь представляло собой попытку колониальных законодателей «достичь гармонии друг с другом». Несмотря на иносказательность этого предложения, оно было важным, поскольку должно было укрепить взаимодействие, возникшее в период Акта о гербовом сборе. В основной части письма содержалось твердое заявление конституционной позиции колоний. Ничего нового в нем не появилось, кроме уверенного отказа от иллюзии, что колонии могут когда-либо быть представлены в парламенте. В письме также убедительно излагалось становившееся все более распространенным в Америке мнение, что, хотя парламент являлся верховной законодательной властью империи, он, как и все правительственные и политические органы, пользовался властью на основании конституции — фундаментального закона, который не случайно гарантировал всем подданным право платить налоги с их согласия. Причины возникновения протестов против выплаты зарплат королевским чиновникам из налоговых доходов были ни чуть не менее важными — интересы, безопасность и счастье подданного. Что касается американского таможенного управления, то его способность наращивать численность подчиненных угрожала колониальной свободе.

Спикер Кушинг отправил циркулярное письмо спикерам всех других колониальных ассамблей. Несколько ассамблей в тот момент не заседали, но к концу весны ассамблеи Нью-Джерси и Коннектикута ответили положительно, а реакция палаты депутатов Виргинии оказалась по-настоящему драматической. Депутаты, которые в 1765 году повели колонии за собой, не собирались на сессию с апреля 1767 года. Губернатор Френсис Фокье, хорошо усвоивший смысл виргинских резолюций, теперь считал палату депутатов, по сути, подрывной организацией и благоразумно воздерживался от ее созыва, кроме тех случаев, когда, как ему казалось, у него не было выбора. Фокье умер 1 марта 1768 года, и его кресло занял Джон Блэйр — президент совета, который исполнял обязанности губернатора до появления преемника. Блэйр созвал законодательное собрание в конце месяца и поручил ему рассмотреть несколько насущных проблем, среди которых особенно неотложными казались дела индейцев. Спикер Пейтон Рэндолф не имел намерения оставлять без внимания подобные вопросы, но ему также не хотелось игнорировать циркулярное письмо, которое он безотлагательно представил вниманию палаты. Ответ депутатов вышел далеко за рамки того, что предполагала просьба Массачусетса о согласованном обращении к Британии. Вооруженные петициями из округов Виргинии против приостановки работы нью-йоркской ассамблеи, а также против парламентского налогообложения, представители одобрили решительные обращения к королю, палате лордов и общин. Идя на традиционную уступку и признавая, что парламент может регулировать имперскую торговлю, палата представителей настаивала на своем равном с ним статусе как органа законодательной власти. У нее не было желания сделать Виргинию независимой, но и мириться с нарушением прав колонии они не собирались.

Такого рода аргументы громко звучали еще три года назад. К 16 мая палата представителей ступила на менее знакомую почву и составила собственное циркулярное письмо. Оно призывало колонии принять совместные меры против британских действий, которые были «направлены непосредственно на их порабощение». Данное предложение, туманное на первый взгляд, должно было, безусловно, означать, что колониям следовало безотлагательно запустить все те механизмы сопротивления, которые были разработаны в 1765–1766 годах. А чтобы рассеять какие-либо сомнения насчет намерений депутатов, они очень тщательно их разъясняли и выражали надежду на «сердечный союз» колоний.

Большинство оставшихся ассамблей уже закрыли сессии к тому моменту, когда массачусетское циркулярное письмо до них дошло. По крайней мере одна ассамблея — в Пенсильвании — еще действовала, но после прочтения письма в мае не приняла никаких действия. Легислатура находилась в руках партии квакеров, которая теперь переживала упадок, но не отдавала себе в этом отчета и боялась вызвать раздражение парламента. Как и в 1765 году, партия квакеров стремилась получить королевскую хартию. Это была тщетная надежда, однако она исключала какое-либо оспаривание власти монарха.

Пока эти колонии действовали или медлили, в Массачусетсе и Лондоне происходили события, которые делали неизбежной положительную реакцию на циркулярное письмо и способствовали дальнейшему отчуждению колоний от Великобритании. По сравнению с тем, что происходило между губернатором и фракцией после 11 февраля, циркулярное письмо видится едва ли не беспристрастным образцом государственной мудрости. В течение двух недель обе стороны вернулись к привычному образу действий: фракция — к выпадам, грубостям и даже угрозам по отношению к Бернарду и комиссарам таможни, королевские ставленники — к мольбам, чтобы штыки оградили их от мучителей. Определить, когда именно началась эта дикость, невозможно (хотя в каком-то смысле она началась с появлением Бернарда восьмью годами ранее), но палата, руководимая Отисом, ясно выразила свои чувства, когда обвинила Бернарда во введении в заблуждение британский кабинет министров. Затем она запросила копии писем губернатора государственному секретарю, зная, что тот откажет, и когда он действительно отказал, потребовала его отстранения. После этого Отис и Адамс предоставили Джозефу Уоррену, врачу из Бостона, шанс проявить свое рвение в Boston Gazette, что Уоррен и сделал, написав статью, в который губернатор (не названный, впрочем, по имени) обвинялся в том, что окончательно «перешел на сторону зла» и возможно даже связан с дьяволом. Бернарду следовало бы понимать, что он не сможет ничего выиграть ни для себя, ни для королевской власти, связавшись с Boston Gazette. Но он, очевидно, не сознавал этого и, назвав статью «оскорбительной клеветой», обратил на нее внимание совета и готовился привлечь ее издателей к ответственности. Совет не пожелал принимать участия в этой стычке и порекомендовал предъявить претензию палате представителей. К этому времени Бернард с характерным для него политическим мазохизмом жаждал сатисфакции и последовал рекомендации совета. Два дня в палате представителей притворялись, что совещаются, а затем отклонили обвинение как необоснованное. Со слов Бернарда, которого нельзя назвать независимым наблюдателем, обсуждения в палате активизировал Отис, который рвал и метал, «словно сумасшедший» в палате представителей и оскорблял любого, кто был облечен властью.

Верховный судья Томас Хатчинсон попытался защитить Бернарда. Хатчинсон, вероятно, ненавидел эти скандалы еще больше, чем Бернард, и, должно быть, осознавал, что ему не удастся убедить большую коллегию присяжных в Бостоне предать суду издателей Gazette за клевету. Но Хатчинсон — лояльный и решительный человек — поручил генеральному атторнею подготовить проект обвинительного акта в отношении издателей и представить его большому жюри, которое вполне предсказуемо проголосовало против. Агенты фракции, не скрывавшие своих действий (они «были замечены общественностью в преследовании присяжных»), оказались более убедительны, чем верховный судья, губернатор и генеральный атторней вместе взятые. Большое жюри не вынесло обвинительного заключения. Пока происходили все эти телодвижения, ИСТИННЫЙ ПАТРИОТ вновь напомнил о себе в Gazette, написав, что он затрудняется объяснить этот «странный комплимент» его недавней статье, которую приняли на счет губернатора Бернарда. Сам бы он «скорее отрезал себе руку», чем бросил тень на репутацию честного человека. Но, с другой стороны, «если кому-то совесть говорит, что это он является тем монстром, которого я изобразил, он может быть уверен, что я не имел в виду его. Но если человек знает, что портрет в мрачных красках изображает именно его, то он волен считать его своим». Бернард, возможно, осознав, что в результате всего этого он только теряет лицо, прекратил делать публичные заявления.

Если у Бернарда и был моральный авторитет, то он давно испарился. Группа местных купцов даже не посчитала нужным посоветоваться с ним, как им реагировать на закон о доходах, а также не стала сообщать ему о соглашении против импорта британских товаров, заключенном в начале марта. Он не мог бы убедить купцов еще повременить с активными действиями, как не сумел он остановить толпу, праздновавшую годовщину отмены Акта о гербовом сборе двумя неделями позже. Ту ночь 18 марта небольшая компания — комиссар Бёрч, его семья и Томас Хатчинсон — провели вместе с губернатором, пока толпа (масса людей всех слоев, возрастов и обоих полов) кружила по улицам Бостона, кричала и время от времени собиралась вокруг домов таможенных комиссаров. Большого ущерба нанесено не было (за этим следила группа джентльменов), но Бернард и его приближенные чувствовали страх.

В этой обстановке напряжения и страха (по крайней мере, для королевских чиновников) таможенные комиссары просчитались так же сильно, как и губернатор. Они поддались импульсивному желанию нанести ответный удар по тому, кто лишь открыто выразил свое презрение к ним и всей их работе. Их жертвой (отнюдь не беспомощной, как оказалось) стал Джон Хэнкок — один из богатейших купцов Бостона. Хэнкок унизил комиссаров вскоре после их прибытия годом ранее, не позволив военизированной части, которой он командовал, участвовать в официальных приветственных мероприятиях, запланированных губернатором Бернардом. Также он решил не посещать с подчиненными банкет, назначенный губернатором во время майских выборов, если там будут присутствовать комиссары, и город проявил солидарность с Хэнкоком, не позволив использовать Фанел-холл для проведения банкета.

Комиссары получили возможность свести счеты в апреле, когда Хэнкок принудительно удалил с судна двух контролеров — младших служащих таможни, работавших в подпалубных помещениях его брига «Лидия». Контролеры взошли на борт «Лидии» вскоре после того, как она пришвартовалась. Хэнкок не возражал против их присутствия до тех пор, пока они не спустились вниз без разрешения и без распоряжения о содействии. Когда это дело дошло до внимания комиссаров, они приказали генеральному атторнею провинции составить обвинительный акт против Хэнкока. Его обвиняли в противодействии служащим таможни при исполнении должностных обязанностей. После расследования генеральный атторней отказался от дальнейших действий на том основании, что контролеры превысили свои полномочия, а Хэнкок действовал законно, когда выдворил их.

Мнение генерального атторнея не удовлетворило комиссаров, которые сразу же обратились в министерство финансов в Англии. Прецедент, созданный ими, многое говорит о причинах, по которым британцы не смогли успешно управлять Америкой. Большая часть написанного комиссарами свидетельствует о том, что они намеревались сделать из Хэнкока козла отпущения, продемонстрировав его политические преступления. Процессуальные и юридические стороны вопроса казались им вторичными по сравнению с тем вызовом, который Хэнкок бросал королевской власти. Он являлся, как они писали, одним из лидеров «недовольных» в Бостоне. Он оскорбил их первый раз, когда они только прибыли, а затем еще раз — на банкете. Он был явным противником таможенной политики. Доводы комиссаров в пользу уголовного преследования строились на том предположении, что если Хэнкока не привлечь к ответственности, то королевской власти в Америке будет нанесен очередной удар.

Дело в том, что достоинство королевской власти волновало таможенных комиссаров больше, чем их рутинная работа, связанная со сбором импортных пошлин и проверкой прибывающих и убывающих кораблей. «Королевская власть» была для этих чиновников гипнотической фразой, наполненной пьянящим, хотя и слабеющим ароматом империи. Размышления о ее состоянии в Америке порождали образы народного правительства, неожиданно возникающего эгалитаризма, а также бесчинств толпы — образы пугающие, вопиющие об одержимости дьяволом. Пытаясь понять американцев, заигрывающих с таким безумством, один из комиссаров, Генри Халтон, объездил весь Массачусетс и Коннектикут, чтобы лично разобраться в этих заблуждениях. Чувство превосходства, которое он испытывал по отношению к американцам, отчетливо читается в его описаниях: в повседневной жизни, а равно и во время беспорядков, терроризировавших жителей Бостона, американцы демонстрировали презрение к социальным рангам. При этом они обладали большой энергией: народ, не имеющий такой энергии, не мог бы заставить неплодородную землю приносить урожай. Несмотря на это признание Халтона, сделанное скрепя сердце, его непонимание ситуации и сословное высокомерие очевидны. Он считал, что имеет дело с неполноценной породой людей, поэтому его (и целого ряда других карьеристов) рекомендации — заставить американцев соблюдать порядок и уважать королевскую власть — проистекают из социальных различий, а также из традиционной политики колониального правительства.

Нельзя сказать, что таможенные комиссары не заботились о строгом исполнении законов, регулирующих торговлю. Они старались добиться их соблюдения как подконтрольной им службой, так и купцами. Когда они прибыли на материк в ноябре 1767 года, их шокировала постановка таможенного дела в Америке, во всяком случае, это можно наверняка сказать о Халтоне и Бёрче, так как они впервые оказались в Бостоне. Темпл и Пэкстон, имевшие больше опыта, давно оправились от шока, который они испытали, поступив на службу в таможню, а Робинсон, переживший настоящее потрясение в самом начале работы здесь, когда попытался наложить арест на судно «Полли» за контрабанду патоки, уже кое-что знал о нравах американцев. Все комиссары, за исключением Темпла, от которого остальным было мало проку, хотели затягивания гаек в системе.

Оценивая ведение бизнеса в Новой Англии, они обнаружили, что контрабанда «чрезвычайно распространена», но при этом было произведено лишь шесть арестов судов в связи с нарушениями за последние два с половиной года. А за этими шестью арестами последовало только одно успешное обвинение, другие же корабли были либо отбиты толпой, либо возвращены решениями присяжных в местном суде.

Комиссары понимали, что их трудности отчасти связаны с их подчиненными, так как некоторые из них брали взятки, а возможно, даже требовали их. Их решение состояло в том, чтобы нанять больше сотрудников, что представлялось странным и вряд ли принесло бы успех, если только они не смогли бы добиться честности при исполнении теми своих обязанностей. Время скоро показало, что им это не удалось.

Потерпев поражение от Хэнкока в деле «Лидии», комиссары затаили обиду, а 10 июня приказали ревизору Бенджамину Хэллоуэллу и сборщику налогов Джозефу Харрисону наложить арест на шлюп Хэнкока «Либерти». «Либерти» пришвартовалась у американских берегов 9 мая, прибыв с Мадейры с грузом вин на борту, некоторые из которых были «превосходной мадерой» и предназначались к столу самого Хэнкока. В день прибытия «Либерти» два контролера взошли на борт судна, чтобы убедиться, что на нем нет незадекларированного товара. На следующий день из трюма выгрузили 25 бочек вина. Хэнкок заплатил положенную пошлину, и контролеры отчитались, что другого груза на корабле нет. В следующем месяце «Либерти» взяла на борт бочки с ворванью и дегтем.

10 июня, в день ареста, один из контролеров, Томас Кирк, показал под присягой, что солгал в своем отчете о разгрузке «Либерти» в мае и что на самом деле после того, как он отказался от взятки, предлагаемой капитаном Хэнкока, его насильно удерживали в подпалубных помещениях в ночь прибытия корабля. Находясь взаперти, он слышал, как что-то разгружали в течение примерно трех часов, а когда его освободили, ему пригрозили и велели держать язык за зубами. Другой контролер не мог подтвердить или опровергнуть эти показания, потому что, со слов Кирка, валялся дома пьяный. Кирк якобы решил сознаться, потому что больше не опасался за свою жизнь, так как угрожавший ему капитан Хэнкока умер. Капитан, надо заметить, умер еще 10 мая.

Что бы ни было правдой в этой истории (отчет Кирка представляется довольно-таки сомнительным), она стала предлогом для действий против «Либерти». В обвинении, по которому судно было арестовано, не шло речи о вине или обстоятельствах разгрузки судна в мае, а указывалось, что Хэнкок погрузил ворвань и деготь без разрешения. По строгой интерпретации соответствующих законов, Хэнкок был виновен: он не представил необходимые бумаги до погрузки товаров. Это произошло потому, что в Бостоне, как и в других колониальных портах, принято было вначале грузить, а уже потом готовить необходимые бумаги, когда становился известен точный объем и состав груза. Комиссары, воодушевленные «свидетельством» Кирка, очевидно, приказали наложить арест на чисто формальном основании, к чему ранее в Бостоне никогда не прибегали. Как и в случае с «Лидией», им казалось, что у них появилась возможность выступить в защиту королевской власти, ударив по одному из самых наглых противников короны в Америке. Они, возможно, искренне верили рассказам Кирка, хотя если это так, то они упустили из виду простое объяснение его неожиданной честности и храбрости: став доносчиком, он получал треть выручки от продажи конфискованного корабля и груза.

Хэллоуэлл и Харрисон наложили арест на корабль на закате и сразу же дали сигнал пятидесятипушечному военному кораблю «Ромни», чтобы «Либерти» отвели от пристани в залив. С «Ромни» выслали шлюпку, чтобы выполнить приказ. Переместить «Либерти» оказалось непросто: группа собравшихся на пристани людей начала драться с матросами с «Ромни», желая, чтобы корабль остался пришвартованным у пристани Хэнкока. Никто не был убит или серьезно ранен в этой потасовке, а люди с «Ромни» в итоге взяли верх и отбуксировали «Либерти» под защитой пушек своего корабля. Оставшаяся на пристани толпа, состоявшая, по словам Томаса Хатчинсона, «в основном из крепких парней и негров», переключила свое внимание на Харрисона и Хэллоуэлла, которым повезло сбежать и тем спасти свою жизнь. Однако Хэллоуэлл пострадал сильнее, чем Харрисон, который скрылся в переулке, получив тяжелый удар в область туловища. Хэллоуэлла же, который остался лежать на земле, покрытый синяками и залитый кровью, спасли какие-то джентльмены из толпы (что бы там ни говорил Хатчинсон о «крепких парнях и неграх»). Дома чиновников подверглись уже привычным в подобных случаях нападениям: были разбиты окна и нанесен другой незначительный ущерб, однако их не разграбили, хотя в 1765 году этого вполне можно было ожидать. Ближе к полуночи толпа разрослась до нескольких тысяч человек, которые хлынули на улицы в поисках служащих таможни и избивали их, если они попадались ей на пути, пока все не стихло примерно к часу ночи.

Выходные дни прошли мирно: «Вечера субботы и воскресенья священны», — замечал Хатчинсон. Но под личинами спокойствия обеих сторон и Хэнкок вместе с «Сынами свободы», и власти планировали свои следующие шаги. Таможенным комиссарам не пришлось долго думать, что делать: они вместе со своими семьями и подчиненными перешли на «Ромни». Такое убежище не казалось подходящим или необходимым губернатору Бернарду, который в понедельник встретился с советом в безуспешной попытке убедить его членов попросить прибытия войск. Члены совета прохладно отнеслись к этому предложению, сказав губернатору, что «они не хотели бы получить по голове». «Сыны свободы», напротив, разгорячились и призывали «очистить землю от паразитов, которые пришли, чтобы опустошить ее».

До конца недели «Сыны», как признали Бернард и Хатчинсон, полностью взяли город под свой контроль. Они превратили массовое собрание вокруг Либерти-холла (как называлась земля под Liberty Tree — Деревом свободы) в череду легальных городских собраний; они выслушали всякого рода сумасбродные предложения от чудаков (например, поставить все военные корабли в порту под командование городского собрания), а затем спокойно подали прошение губернатору, чтобы тот приказал «Ромни» покинуть Бостон. Они возобновили известное дело против парламентского налогообложения; велели представителям города в палате сделать все возможное для предотвращения новых реквизиций и разобраться, действительно ли таможенные комиссары либо кто-то еще попросили отправить в Бостон королевские войска.

Резолюция города насчет войск не предвещала ничего хорошего. Бернард, должно быть, прочел ее с ужасом, ведь он давно желал прибытия войск, но не решался попросить об этом без одобрения совета. Таможенные комиссары не чувствовали подобных ограничений и давно об этом просили, оправдываясь тем, что «губернатор и чиновники не имеют здесь никакого авторитета или реальной власти». Бернард знал о желаниях комиссаров (он достаточно часто говорил о своей неспособности удовлетворить их), но он не стал бы действовать самостоятельно, хотя и не желал признавать, что его власть испарилась. Не похоже, чтобы он сильно опасался за свою безопасность, хотя один друг рекомендовал ему «уносить ноги» в случае прибытия войск. Скорее, он был глубоко подавлен из-за слабости своего правительства в Массачусетсе.

Кроме того, Бернард знал, что ему не избежать еще одного кризиса, поскольку недавно были доставлены инструкции Хиллсборо, по которым следовало «призвать» палату аннулировать циркулярное письмо. Бернард наверняка понимал, что палата откажется, а также что роспуск палаты после ее отказа по требованию Хиллсборо — государственного секретаря по делам американских колоний — ничего не решит.

Тем не менее у Бернарда не было выбора, и 21 июня в атмосфере, все еще отравленной дымом мятежа из-за «Либерти», он передал приказ Хиллсборо аннулировать письмо. Палата медлила несколько дней, а Отис произнес взволнованную речь, которая снова, на первый взгляд, казалась несвязанной с обсуждаемыми вопросами, но на самом деле была рассчитана на то, чтобы вызвать у американцев отвращение к испорченности англичан, в то время как «клика» тщательно подсчитывала своих сторонников. Бернард требовал ответа трижды и 30 июня получил то, чего так боялся: «против» проголосовало 92, «за» — семнадцать, а палата назвала циркулярное письмо «невинным», «добродетельным» и «похвальным». После этого губернатор поступил согласно распоряжению и распустил легислатуру.

Когда члены палаты отправились «паковать чемоданы», ситуация для Бернарда и королевской власти только ухудшилась. У «Сынов свободы» теперь появилось еще одно дело: представителям народа отказывали в праве собираться и направлять петиции для принятия мер против несправедливостей. Раздраженное письмо Хиллсборо к Бернарду, вскоре появившееся во всех газетах, тоже не помогало успокоить взволнованные умы. Вместе Хиллсборо и Бернард дали народной партии такие возможности, которые она не могла упустить.

Члены палаты, проголосовавшие против аннулирования циркулярного письма и теперь ставшие чуть ли не святыми (их называли «Славные девяноста два»), вскоре имели удовольствие прочесть свои имена в Boston Gazette. Сторонники аннулирования, о которых, естественно, отзывались куда менее лестно, тоже увидели свои имена на бумаге. Те же члены палаты, которым довелось отсутствовать во время голосования, начали наперебой писать спикеру Кушингу, заверяя его, что если бы они присутствовали, то «Славные девяноста два» стали бы еще более многочисленной группой. Спикер Кушинг сделал им одолжение, передав их письма в Gazette. Это давление, под которым большинство подчинилось популярной линии поведения, не назовешь тонким, однако оно было мягким в сравнении с нападками Gazette на некоторых сторонников аннулирования.

К тому времени Отис, Адамс и их последователи уже набили руку в использовании прессы. Они почти превзошли себя летом 1768 года. Конституционные вопросы искусно разъяснялись (особенно проблема угрозы свободе, обусловленная роспуском палаты), разбирались новые версии министерского заговора против колоний. Сэм Адамс много писал тем летом, часто под псевдонимом «Детер-минатус». Он так обобщил причины народного возмущения:

Адамс не преувеличивал народного недовольства; губернатор также сообщал о нем своему начальству в Лондоне.

Были и другие признаки, помимо газетных сообщений. Примерно через неделю после роспуска палаты около пятидесяти «Сынов свободы» пытались захватить Джона Робинсона — таможенного комиссара — в его доме в Роксбери: прошел слух, что Робинсон покинул свое убежище в крепости, куда бежал в июне. Слух оказался ошибочным, и «Сыны» удовлетворились тем, что сломали фруктовые деревья Робинсона и забор вокруг его дома. Позже, в июле, гораздо более многочисленная толпа попыталась заставить уйти в отставку Джона Уильямса, генерального инспектора таможни, но он не поддался давлению.

Губернатор, тем не менее, был напуган этими жестами недовольства и жаловался на это в отчаянных письмах домой. «Обученная толпа, — сообщал он, — контролирует город». Он оказался между «двух огней»: толпой, которая не простила бы ему просьб о военной помощи, и британскими властями, которые обвинили бы его, если бы этих просьб не последовало. Через несколько дней он решил попросить совет поддержать его просьбу о направлении войск и получил ожидаемый ответ — единогласное «нет». Глубоко опечаленный, он сокрушался в переписке с Баррингтоном: «Теперь все кончено», — не зная, что вскоре дела пойдут еще хуже.

Летом группа Отиса и Адамса, возможно, излучала уверенность, которой они не чувствовали. Ходили слухи, что войска в пути, и солдаты хотя бы на время укрепят позицию Бернарда и комиссаров. Чтобы поддержать народный энтузиазм, Отис и Адамс заставляли печатные станки работать без остановки, и 15 августа, в годовщину бунта против Оливера, устроили пышное празднование с залпами орудий, музыкой (включая «Американскую песнь свободы»), большим парадом и четырнадцатью тостами, последним из которых был за «славных девяносто двух». Затем были еще залпы из пушек, и присутствовавшие джентльмены отправились в таверну «Грей-хаунд» в соседнем Роксбери на «скромный, но изысканный» ужин. Там они снова поднимали бокалы, а после освящения Дерева свободы в Роксбери вся группа вернулась в Бостон.

Губернатор Бернард ненавидел такие выражения «народной» воли, но ему хватило выдержки до начала сентября, когда вышла статья в Gazette, «содержавшая такое политиканство, которое выходило за все прежние рамки» и заставившая его совершить стратегическую ошибку. Статья, а точнее ряд вопросов от Клерикуса Американуса, была посвящена различным поводам для недовольства, которые уже давно обсуждались американцами. Внимание Бернарда привлек ответ на вопрос некоего Сиднея: «Что нам делать, если в Бостон пришлют войска?» Клерикус Американус отвечал с пугающей прямотой: колонии должны объявить о своей независимости. 27 августа Бернард получил подтверждение, что войска отправлены в Бостон. Страшась «переворота», который был возможен, если бы они прибыли без предупреждения (и убежденный стараниями Клерикуса в том, что ситуация может стать взрывоопасной), 9 сентября он обнародовал известие о том, что войска приближаются, и тем самым создал для себя еще больше проблем. Рассказав, что знал, Бернард дал народным лидерам время на подготовку. Внезапное прибытие войск вряд ли встретило бы сопротивление и наверняка лишило бы оппозиционеров возможности организовать действенный протест. А вышло так, что народные лидеры использовали в своих интересах прибытие войск как до, так и после их фактического появления, чтобы поднять удаленные города. Надеясь предотвратить сопротивление, Бернард лишь поспособствовал ему.

Бостонское городское собрание намекнуло Бернарду, что он просчитался, когда пригласил комитет на встречу, чтобы официально уведомить о прибытии войск: оно также потребовало, чтобы он созвал легислатуру. Губернатор незамедлительно ответил, что его информация носила «личный характер» и у него нет полномочий созывать очередную ассамблею до распоряжения короля. Бернарда обвинили во лжи по обоим утверждениям, что было жестким обвинением, но это не вызывало такого напряжения, как получение инструкций от Хиллсборо.

Город не признавал отказа. Если он не получит легислатуру, то созовет общее собрание городов, чтобы обсудить сложившийся кризис. Члены городского управления также вспоминали старый статут — «правильный и полезный закон этой провинции», — по которому каждый солдат и домовладелец должен иметь оружие и боеприпасы и подчиняться приказам. Их доводы были обусловлены «распространившимся в умах многих страхом грядущей войны с Францией». Эта мрачная шутка, в которой Францией подменили Англию, не забавляла губернатора. Чтобы убедиться, что все уловили суть, члены городского управления принесли на собрание четыреста ружей и выставили их на всеобщее обозрение.

Прошло чуть больше недели, когда 22 сентября в Бостоне прошло общее собрание городов. Отис, Кушинг, Сэмюэль Адамс и Джон Хэнкок представляли Бостон; Кушинга выбрали председателем, а Адамсу поручили функции секретаря. В начале собрания присутствовало 70 представителей из 66 городов и нескольких округов, а ближе к его закрытию 27 сентября прибыли представители еще 30 городов. Наблюдатель, преподобный Эндрю Элиот из Бостона, сообщал, что собрание разделилось на три «партии»: одна, боявшаяся, что оно незаконно, и призывавшая разойтись; вторая, не признававшая ограничения народных прав; и третья, готовая ожидать прибытия войск и затем взять все (вероятно, правительство) в свои руки. Ход собрания позволяет предположить, что умеренные участники в конце концов стали контролировать обсуждение, несмотря на глубокие разногласия между делегатами.

Началось все со споров вокруг петиции к губернатору. Сразу было сказано, что собрание не имеет претензий к «официальным или правительственным актам», хотя при этом также отмечалось, что участники прибыли из всех уголков провинции, что свидетельствовало о повсеместной распространенности тревог. Чтобы успокоить людей, губернатору следовало созвать законодательный орган, который затем мог бы обсудить, как справиться с угрозой, которую несло приближение армии, а также потребовать удовлетворения жалоб. Губернатор отказался принять эту петицию и потребовал роспуска собрания, намекнув в короткой записке, что в случае неподчинения делегаты могут столкнуться с уголовным преследованием. Это спровоцировало жесткую реакцию Томаса Кушинга, который вопрошал: «В чем состоит незаконность наших действий?» Бернард повторно отказался принять послание от собрания, и заседание продолжилось в тайне. В итоге делегаты согласовали «Итог собрания» и составили петицию к королю. Эти документы не отстаивали колониальную конституционную теорию и не угрожали сопротивлением высадке войск. «Итог» просто продемонстрировал желание делегатов добиться созыва законодательного органа.

Это требование оказалось не столь важно для развития колониального сопротивления, как сам факт того, что собрание состоялось. Оно не было преступным или незаконным, однако обозначило рост неповиновения королевской власти. Его члены не были расположены воевать с британской армией. Отис, по-видимому, говорил мало; Адамс, возможно, сказал больше, но не требовал применения силы; Кушинг выступал против вооруженного сопротивления, хотя советовал изгнать Бернарда и Хатчинсона из колонии. Но Бостон отличался от Массачусетса, а ненависть, напряжение и ощущение угрозы политической свободе со стороны войск были гораздо слабее в небольших городах и на фермах в глубинке, чем в Бостоне.

Через день после окончания собрания в бостонскую гавань начали заходить корабли с солдатами из Галифакса (из 14-го и 29-го полка). Еще больше их прибыло на следующий день в сопровождении военных кораблей. Первого октября они построились на берегу под защитой пушек боевых кораблей.

Губернатор, возможно, почувствовал облегчение, но признался, что не видит будущего для королевского правительства в провинции.

«Сыны свободы», казалось, разделяли его чувство, но в данном случае это внушало им радость. Между тем причин для радости не было вовсе: мучения Бернарда еще не закончились, а Бостону и Америке они еще только предстояли.