Первый снег в этом году выпал рано – сыпался с низкого, тусклого неба. Жидко светило солнце, процеживаясь сквозь облака, как молоко через марлю. Алис сидела у окна с откинутыми ставнями – ныне ее окна, за своим столом, в своей комнате, выходящей на отдаленную реку, – и смотрела, как снежинки из темных крапин против вышней блеклости превращаются в белые хлопья на фоне стоящих через улицу зданий. Это казалось фокусом уличного волшебника – превращение вещи в свою противоположность прямо на глазах и вместе с тем незримо. От дыхания исходил легкий пар. Щеки на холоде казались покрывшей лицо маской.

На нее был надет темный шерстяной плащ, не черный, но насыщенно-серый, и перчатки без пальцев того же цвета. На ней были добрые сапоги из толстой и вместе с тем мягкой кожи, с пряжками на боку. На ней были рубашки, три слоя хлопка, и на поясе – длинный кинжал. Не серебряный, зато из стали, и стоил он больше всего, чем ей доводилось раньше владеть. Все новенькое, купленное недавно. Учитывая, насколько данный наряд отличался от ее обычного гардероба, возникало закономерное ощущение, будто она носит маскарадный костюм. Но это чувство придавало уверенность. Того Алис и добивалась.

Жилье ее было уединенным, неброским, а подъем с улицы в комнату достаточно длинным, чтобы не выходить из дома без веской причины. Худощавый мальчуган в оспинах за плату раз в день притаскивал хлеб с сыром и воду. Двое девчонок с крыши делили комнату за северной стеной и раз в месяц готовы были поделиться хлопковыми прокладками. Ночной горшок спокойно опорожнялся в окно. Матрас на досках был тонким, но не вонял, и в нем еще не завелись клопы. Теплоты мягкого одеяла хватало отгородиться от предрассветной стужи.

Это было первое жилище, в котором она могла почувствовать себя полноправной хозяйкой – потому что комната принадлежала Дарро. Алис готова была прожить здесь всю зиму и никуда не ходить, разве только по делам Андомаки с Трегарро. Она представляла, как брат, сидя на этой лавке, погружался в то же одиночество затворника или переживал свою пору взросления. Представляла брата, глядящего на снегопад, и чувствовала перемены в себе самой.

По всему Долгогорью народ кутался от холода в плотные куртки и шали. Лавки и кабаки закрывались пораньше – темнота рано гнала людей в постели. Мостовые по утрам начинал прихватывать иней, и первый снег был очевидным знаком того, что неизбежное настало и все осенние радости позади. Благополучные времена года в прошлом. Река будет течь холодная, как смерть, пока убийственные морозы не придут и не опечатают город льдом.

Внизу старый Убрам Фойл ехал на своей телеге, нахлестывая саврасую клячу, как много лет подряд, и выкликал про железо и кости. К нему набегала малышня с горстками куриных и голубиных костей – остатков семейных трапез – либо длинных, розоватых – от подохших или убитых собак. За кости старик давал соты с медом. Железяки и цепи он взвешивал на руке и платил монетой. Когда телега наберется дополна, Убрам отволочет лом в Коптильню, продаст металл кузнецам, а кости – клееварам. Алис припоминала, как таким же ребенком неслась по улице, услыхав его прокуренный, севший голос, – от одного предвкушения меда во рту текли слюнки.

Теперь она уже не та девочка. Сладости уже далеко не так притягательны.

Мать Алис родилась в Долгогорье, одна из полудюжины детей в доме, вполне просторном – для троих. Маленькой девочкой ее звали Нанди, а когда она выросла в такую, как сейчас Алис, девушку – Линли. Во всех рассказах она представала этакой красоткой: темноволосой, востроглазой, и ее звучный смех учил птиц, как надо петь. Алис не замечала и следа тому в дряблых щеках и обильной проседи – неотъемлемых приметах знакомой ей женщины. Тем не менее наверняка было время, когда девушка по имени Линли резво фланировала по тем же улицам, по которым Алис бродит теперь, попивала с подругами пиво на мостах, по которым гуляет и Алис, и встречала, дразнила, любила молодых парней, считавших ее прекрасной.

Линли родилась в Долгогорье; отец Алис мог быть рожден где угодно. Она не знала ни его, ни о нем. В бытность помладше как-то спросила мать, желая познакомиться если не с человеком, то хотя бы с его историей. Мать ответила коротко, что когда отец с ними жил, то любил ее, а когда ушел – позабыл. Все же пробыл он немало, хватило времени заделать троих детей: Дарро, сестру Карию, умершую от лихорадки до рождения Алис, и собственно Алис. Единственным воспоминанием об отце была широкая спина, спящая рядом, и крепкий запах табака, да и то могло привидеться во сне. Она не знала, почему отец их покинул, а мать, если и знала, молчала. Седая Линнет упоминала о каком-то бесчестье – мать велела отцу уходить и не возвращаться. Вот это походило на правду. Но если и так, Алис это никак не коснулось. В то время она еще не умела ходить.

Долгогорье предоставляло тысячу способов обустроить жизнь такой девушки, как Линли, и все они были нелегкими. Поселение гордилось тем, что находчивость и лукавство инлисков парили здесь в воздухе и струились в воде. Выжатые тисками княжеских налогов и толстосумов Речного Порта с Новорядьем, деньги утекали из Долгогорья. Обратно их приходилось подманивать – ласковым обхождением. Или хитростью. Один из упомянутых способов – проворачивать тычки. Другой – искать вакансии в храме или на грузовой барже. Кое-кто попрошайничал на пристанях либо за городской стеной. Другие водили воловьи гурты, что тягали лодки на юг против течения. Некоторые торговали интимной близостью. Но никто не занимался чем-то одним, потому как на одно занятие не проживешь.

Большинство спало в платных ночлежках, приводя с собой столько народу, скольким хватало места. Четверо человек в одной кровати означали четвертую часть платы с носа, если только вам не надо было заботиться о ребенке. Или о двух. Если вы не были Линли. В этом случае четвертое тело на постели делило стоимость только надвое. И еще попробуй уговори кого отдать половину платы за четверть пространства.

Алис была признательна матери за то, что, несмотря на все промахи, она уберегла детей от своих любовников. Быть выставленной на ночь-другую из дома, искать на улице укрытия, пока не пролетит ночь, еще не самое скверное. Случались вещи и пострашнее, и чаще, чем люди хотели бы в этом признаться.

Она была практически уверена, что того человека звали Отгар, но могло статься, что и Эсгар, Утар или как-то еще. Он был торговцем с востока, подтягивал Тетке Шипихе груз, о котором не стоило распространяться. Одним богам ведомо, что привлекательного он нашел в матери Алис, – а те никому не скажут. Мать совершенно ясно дала понять, что Алис не должна приходить домой до утра. Тогда заканчивался ее девятый год на этом свете, и Дарро уже несколько лет жил отдельно, шныряя с шайкой парней, что держали самый южный край поселения.

Алис помнила, как мать наказывала ей беречь себя. Еще несмышленая, тогда она думала, что раз мать говорит ей что делать, значит, это дело выполнимое. Что себя можно сберечь, и от нее самой зависит как. Тогда тоже наступил вечер первого снега. Хлопья валили более крупные и плоские, как перышки. Уже не вспомнить, что на Алис было надето, только сперва ей было почти тепло, а потом медленно становилось все холоднее, пока холод не затмил вообще все. Стужа пронизывала до костей, так глубоко, что она уже не знала, согреется ли хоть когда-нибудь снова. Позже ночью Дарро объяснил ей, что это хороший признак. Если бы ей вдруг опять потеплело, это значило бы, что она умирает.

Она побрела на север, в сторону Храма – но не потому, что понадеялась на помощь богов или, если на то пошло, священников. Просто каменная громада очаровала ее, притягивая мягким свечением из окон и толщиной нерушимых стен. Из камня – значит, строили ханчи. Из камня – значит, выстоит вечно. Ее привлекла тогда мысль, что можно крепко встать против течения времени, как мост поперек реки. В ее краях повсюду было одно лишь дерево. Дерево по воде плывет, его крутит и уносит прочь.

Затем воспоминание о том вечере давало сбой. Она помнила, как смотрела на Храм снизу вверх, помнила его северные ворота, высокие бронзовые створки, тронутые медянкой и запертые на ночь. Но, может, в действительности ее там и не было. Дарро вполне мог отыскать сестру у главных ворот, а потом она уже все попутала. Прежде, когда еще можно было его расспросить, это казалось мелочью. Но приобрело вес теперь, когда уже поздно.

В общем, где бы она ни была, там между постройками имелась ниша, и она втиснулась туда спиной, стараясь уйти со снегопада. Она думала, что здание согреет ее, но вместо этого камень лишь сильнее морозил, вытягивая тепло из тела скорее, чем воздух. Она заплакала. И готова была уже пойти к синим плащам, попроситься, чтоб ее заперли на ночь. Если не захотят, можно будет отвесить пинка или пригрозить пожаром. Пускай они ее побьют, зато после не оставят девочку на улице умирать от холода. Скорее всего, не оставят.

Она не знала, как Дарро ее отыскал. Алис стояла среди тусклой темени и смотрела, как снежинки падали на черные блестящие булыжники и таяли. А потом – не таяли. Дарро показался из мрака. Она не видела его лица, сначала не видела, но узнала брата по скрипу шагов и форме сапог. Сапоги были из темной кожи, с пряжками на боку. И Алис хорошо запомнила его слова. Эти слова останутся с ней навеки: «Ты ведь можешь идти сама? Мне тебя нести в хрен не впилось».

Если бы брат открыл ей тайное божье имя, ее и то не охватило бы такое благоговение и благодарность.

Дарро не стал ее обнимать или растирать руки, но накинул сверху толстую кожанку, так они и шли на юг, казалось – часами. Не разговаривая. Она молчала, потому что после холода, усталости, страха и облегчения от нее хорошо, осталось хоть что-то, способное переставлять ноги. А он – от нетерпения, а может, переживал о своем или тихо бесился на мать, которая выперла Алис замерзать на улице насмерть.

У Дарро тогда сложилась своя команда, с ней он все время и лазил. Туда входил Террин Обст, до того, как серьезно занемог. Нимал, до того, как откололся от Дарро. Черная Нел и Сарэй Стоун. Все они были примерно одногодками. Так подрастают дети Долгогорья – обзаводятся компашками, бандочками и связями, что с годами становятся только запутаннее. Обыкновенное дело, когда два старика десятки лет дуются из-за давней, проевшей язву, обиды. Или два исконных врага, обнявшись, рыдают под конец долгой ночной попойки. В Долгогорье всё со всем связано и не поймешь, какие узлы важнее. Той ночью, в тишине и снегу, Дарро привел ее на юг, в переулок позади гильдии лесорубов. К стене крепилась лестница, и Алис полезла по ней первой, а Дарро страховал сзади на случай, если сестра поскользнется. Она не знала, куда направляется, кроме как наверх, под падающими вниз снежинками.

Самое верхнее помещение гильдии, четвертый этаж, состояло из кладовых и жилищ обслуги. Банда пользовалась полупустым хранилищем – за взятку либо потому, что его было некому сторожить. Черная Нел, Террин Обст и еще пара-тройка приятелей располагались у небольшого каменного очага. Все развалились на украденных где-то подушках и одеялах, накинутых на нетесаные нары. Террин Обст насаживал на вертел кусочки курятины, предварительно обмакивая их в молотую соль и мелко нарубленный розмарин. Черная Нел передавала по кругу бутылку вина. Отхлебнула и Алис, спиртное теплом растекалось в горле, в груди.

Дарро и его товарищи по большей части не обращали внимания на то, как она зарывается в подушки и одеяла. Болтали, смеялись, пели хором – она же просто торчала там с ними. Для нее этого было достаточно, и даже более чем достаточно. Она только тогда поняла, почему Дарро проводит время без нее и без матери. Он обрел нечто лучшее, и, едва узнав об этом, ей захотелось того же и для себя. Ей хотелось быть боевой девчонкой, сидящей у огонька, травить с дружками хвастливые байки, жевать настоящее мясо и квасить до полного удовлетворения.

В какой-то момент она уснула, другие, похоже, тоже. Перед рассветом проснулась под привычным теплым боком у Дарро. Снегопад за окном только усилился, и мир казался неестественно тихим. Звучало лишь дыхание – их обоих. Лежа в уютном сумраке, Алис четко осознавала, что ночью могла бы остаться в той нише у Храма и умереть в снегу, не приди за ней брат.

Брат, который всегда приходил спасать и вытаскивать, когда она заплывала на глубину. Брат, который теперь обзавелся посмертной насечкой и больше никогда не увидит, как за окном падают снежные хлопья.

Внизу, на улице, Убрам Фойл удалился за угол. Его выкрики о костях и железе немножко притихли, но не настолько, чтобы стать неразборчивыми. Перед окном промчался голубь, трепеща сизыми крыльями. Она попыталась вспомнить, какое вино хлестала той ночью Черная Нел и на каких вертелах готовил белое мясо Террин – деревянных или железных. Попыталась вспомнить, болела ли у нее голова от дыма жаровни. А было время, пускай короткий миг, когда она знала и это. С тех пор мелкие подробности стерлись, или воображение, охочее до большего, чем было по правде, подсунуло вместо них фальшивые образы. Эта мысль встала в горле комом, изгоняя радость воспоминания.

Алис отодвинулась от окна, от первого снега без Дарро – и закрыла ставни. Темнота не была кромешно глухой, но понадобилось время, ряд долгих вдохов, чтобы дать глазам приспособиться. Она приблизилась к схронке, отомкнула скрытую защелку и открыла тайник. На свету, огибавшем край ставней, блеснули оставшиеся монеты. Алис вытащила черную свечку и установила ее на грубо тесанной столешнице. Зажглась свеча быстро. Фитиль заискрил, пламя вытянулось: понизу синее, далее белое, а перед тем, как, остывая, переходить в дымок, рдяно-оранжевое. Алис подождала, и пламя вобралось, образуя, как тогда, ровную сферу. Была надежда, что в этот раз появится Андомака, а коль не она, то и никого вовсе.

Дым крутился, утончался, темнел. Густел. Алис обнаружила, что затаила дыхание, когда дым свился в единый образ и за стол напротив нее сел Трегарро. Ровный колдовской свет свечи придавал его шрамам дополнительную глубину. Он улыбнулся – при этом отвисло веко, отягощенное складками плоти. А затем, видать заметив, что ей неприятно, улыбнулся опять, еще выразительней.

– Итак, – молвил он. – Я гляжу, ты по-прежнему не прочь потрудиться. Ее это обрадует.

Как поживает Андомака, Алис не стала спрашивать. Что-то в этом мужчине остерегало проявлять интерес и заботу к кому-либо в его присутствии. Любая связь способна обернуться слабостью, а любой слабостью непременно воспользуются. Взаправду ли обстояло так, или опасения навевала лишь его жуткая внешность, она не знала наверняка. Да и неважно.

– А у вас трудов по-прежнему непочатый край, – ответила она, вскидывая подбородок, как Дарро, – по своему представлению о его манере.

– Так уж вышло, да, – подтвердил Трегарро. – Не возражаешь насчет совместной работы?

– Не возражаю.

Его кивок дал повод задуматься, правильный ли то был ответ или она провалила некую изощренную проверку. Залатанный что-то вытащил из нарукавного кармашка и подтолкнул через стол. Вещица скрежетнула по древесине. Это был черный ключ, толстый, как ее большой палец, с каким-то зверем, отчеканенным на головке. Львом или волком – слишком потерт был металл. Такими ключами отпирали склады и хранилища. Взяв его в руки, она удивилась легкости сплава.

– В Новорядье, через две улицы на юг от главной площади, стоит мыловарная лавка. Знаешь ее?

– Нет, – сказала она.

– Ничего, найдешь. Этот ключ отпирает сарай на задворках. Встретишься там с остальными завтра, на закате.

Алис положила ключ в кошелек, висевший на поясе.

– Чем мы займемся?

– Есть кое-кто, кто нам нужен. Одни люди прислали весточку, что он у них. В деталях разберешься потом.

– Нас ждет опасность? – спросила она и вмиг пожалела об этом, боясь, что Трегарро скривится и глумливо ей нагрубит. Вместо этого скользнувшая по лицу мужчины тень показалась почти что печальной. И такого мягкого голоса она от него еще не слыхала:

– Опасность нас ждет везде и всегда, – сказал он.