Весна подарила девятому мая отличную погоду: солнечную, ясную, с бездонной голубизной неба. В сквере у Большого театра, давно уже ставшем излюбленным местом встреч бывших фронтовиков, щедро распустились почки. На деревьях у фонтана во множестве белели фанерные указки, подобные тем, что в годы войны служили путеводителями на фронтовых дорогах.

И люди, седые, со шрамами ранений, в блеске наград, трепетно замирали у этих знаков, чтобы отыскать по ним свою армию или дивизию, а подойдя поближе, воскликнуть молодо и торжествующе: «Здравствуйте, однополчане!»

На виду у столпившегося вокруг народа пехотинцы обнимали пехотинцев, моряки — моряков, летчики — летчиков.

Одна лишь группа — человек семь-восемь — стояла как бы особняком и от этого призывного шума, и от этой всеохватывающей радости. На яблоне, под которой собрались молчаливые, сдержанно-суровые бойцы, не было никакой указки. Чувствовалось, они кого-то нетерпеливо ждут…

Но вот группа вдруг мгновенно оживилась, лица расцвели улыбками, послышалось; «Федор, Федор!» И человек, высокий, плечистый, сразу утонул в объятиях. «Федор, дорогой наш Федор!» — доносились возгласы.

Высокого, с редкими сединками, черноволосого мужчину в действительности звали не Федором, а Фаридом. Однако в обстановке, что свыше трех десятков лет назад окружала «молчаливых», более подходящим, чем Фарид, было имя, которое бы не выделялось, не цеплялось за чужую память, если его произнесут при посторонних. В тридцатилетней давности имелись у Фарида про запас и другие имена на короткий срок, но товарищи, пришедшие к Большому театру, запомнили его как Федора. Запомнили по многим славным делам более чем двухлетнего пребывания в глубоком тылу врага.

Не годами, да еще с неопределенным «более чем», а днями, часами, минутами исчислять бы то отчаянное, опасное, как минное поле, время. Допусти хотя бы небольшую ошибку — смерть. Это в лучшем случае. А в худшем — пытки в гестаповских застенках. Гитлеровцы за голову «высокого Федора» (все-таки дознались, что он Федор) обещали крупную сумму, а также «имение с двумя коровами и трактором в хорошем состоянии». Взывавшая к предательству листовка, перечисляя особые приметы «большевистского парашютиста», указывала на «следы пулевых ранений в ладонь правой руки, в правое плечо и грудь». Надо сказать, точными были приметы. Видно, «за высоким Федором» охотились опытные, матерые контрразведчики. Да, три ранения получил Фарид, действуя во вражеских тылах. Третье — тяжелое: пуля задела позвоночник. Но и тогда остался на посту, подлечился у партизан, отказавшись вылететь на Большую землю, в московский госпиталь. Да, парашютист: семь раз приземлялся за линией фронта, выполняя задания особой важности. До многого докопались фашистские ищейки — одного не добились, несмотря на все посулы: не нашли они черную душу, которая польстилась бы на их имение или трактор с коровами в придачу. Фарида надежно укрывали и люди, и леса, и родная земля!

По нашим представлениям, не может такой человек запамятовать даже мельчайшую подробность своего боевого прошлого: оно ведь исключительное, необыкновенное.

— Ничего подобного! — энергично возражает Фарид Салихович Фазлиахметов. — Эко, придумали — «исчислять разведчикам фронтовые годы днями, часами, минутами!» Исчисляйте, как всем — пехотинцам или танкистам, летчикам или морякам. Меня всегда восхищал солдат в атакующей цепи. Александр Матросов — вот кто мог бы на минуты и секунды раскладывать переживания своего смертного боя. А мы… Мы, как все: год за три — выслуга фронтовая. И, как у всех фронтовиков, может, позабылось что-то или сместилось по месту и времени. В документы бы заглянуть для точности…

В документы, которые имел в виду Фарид Салихович, мы заглядывали. Нет им цены, напечатанным, как правило, в единственном экземпляре на раздерганных, с прыгающим шрифтом штабных машинках, написанным от руки на обратной стороне трофейных топографических карт, отбитым на лентах военного телеграфа и даже выполненным на ткани.

Печать, подпись.

В мягкую трубочку тоньше спички свертывали такой лоскуток и зашивали в полу или воротник пиджака. Конечно, при возвращении разведчика к своим соответствующая служба и без этого матерчатого удостоверения разобралась бы во всем, сразу же навела бы справки.

— Но, понимаете, как-то легче на душе было с ним, — взволнованно говорит Фазлиахметов. — При тебе — советский документ. Единственный. Ничего, что он даже не прощупывается под плотным сукном, — разведчикам их документ виделся как наш «серпастый, молоткастый паспорт». И развеивалось, отступало прочь чувство оторванности от всего, что тебе дорого. Ты — гражданин Советского Союза! С документом Родины!

Фарид Салихович поглаживает шелковистую ткань удостоверения, потом не без надежды спрашивает:

— А материалы разведгруппы «Александр Матросов» вам в архиве не попадались?

— Попадались, Фарид Салихович, как же — до единой записки, до единого сигнала с той стороны сохранено…

И мы вместе с Фаридом Фазлиахметовым возвращаемся в тот далекий фронтовой год.

Он уже близился к концу, декабрь сорок четвертого. Дней двадцать — двадцать пять осталось до начала Восточнопрусской стратегической наступательной операции 3-го и 2-го Белорусских фронтов и левого фланга 1-го Прибалтийского фронта. Заместитель начальника штаба 2-го Белорусского — генерал, о котором Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский впоследствии напишет в книге «Солдатский долг», что это «мастер своего дела», склонившись над картой, снова и снова перечитывал названия населенных пунктов в полосе предстоящего наступления и приговаривал вполголоса:

— Ясно… И здесь вполне ясно… Здесь тоже…

Вдруг генерал нахмурился, поднял взгляд на стоявшего перед ним майора Медведовского.

— А здесь пока ясного мало, — и подчеркнул название города, стоявшего на пересечении четырех железных и десятка шоссейных дорог. — Непорядок!

— Товарищ генерал, я как раз пришел доложить, что группа для заброски в район Бютова к вылету готова. Возглавит группу младший лейтенант Фазлиахметов…

— Что за человек?

— Рекомендован Центром, как опытный разведчик. Несколько раз забрасывался за линию фронта на короткие сроки, затем более двух лет был заместителем командира десантного спецотряда «Москва», действовавшего в глубоком тылу противника. По отзывам — смел и решителен.

Медведовский раскрыл папку, достал из нее боевую характеристику младшего лейтенанта Фазлиахметова, положил перед генералом. Всего полстранички машинописного текста.

— И никаких недостатков? — недоверчиво прищурившись, спросил заместитель начальника штаба фронта, отодвигая прочитанную бумагу на край стола.

— Они, товарищ генерал, в прошлом — недостатки Фазлиахметова. Поэтому не счел необходимым…

— А вы все-таки доложите. Бютов — район особый.

Майор снова раскрыл папку и передал генералу несколько скрепленных листков.

— Вот тебе и раз! Достоинств на одну страничку не хватило, а недостатки на пяти едва уместились. Присядьте, Медведовский, я прочту…

Те пять страничек были частью докладной записки офицера, который по заданию Центра анализировал боевую деятельность спецотряда «Москва». Главным образом за период, когда отряд возглавлялся Фазлиахметовым, замещавшим вызванного на Большую землю командира. Автору докладной записки Фазлиахметов явно не понравился: чрезмерно горяч, лезет на рожон, вместо того чтобы заботиться о глубокой конспирации, одержим всевозможными идеями, выходящими за рамки задач, поставленных отряду.

Далее шли примеры, доставившие генералу несколько веселых минут.

Будучи, как видно, человеком объективным, составитель докладной записки счел необходимым отметить, что Фазлиахметов, хоть и позволяет себе недопустимые для разведчика горячность и пренебрежение конспирацией, тем не менее обладает сильной волей, подлинным бесстрашием и имеет значительный личный боевой счет. Участвовал в спуске под откос тринадцати эшелонов с боеприпасами, техникой и живой силой противника. Взорвал важный железнодорожный мост. Неоднократно руководил подрывными группами при налетах спецотряда на склады авиабомб и бензохранилища гитлеровцев. Из местного населения, участвовавшего в борьбе с фашистскими оккупантами, организовал надежные и активные разведгруппы в Марьиной Горке, на станциях Талька и Осиповичи, «хотя две последние не входили в его зону…».

— А что, строгий, дотошный ревизор! — констатировал генерал, вновь скрепляя просмотренные листы и передавая их Медведовскому. — Но до чего же великолепны недостатки у этого младшего лейтенанта, не правда ли? Где он сейчас?

— С группой. Всю неделю занимались напряженно, я им передышку сегодня устроил. Пригласить к вам?

— Я, пожалуй, сам к ним схожу.

Подходя к землянке разведчиков, генерал услышал песню:

Это пели Фазлиахметов и его боевые друзья…

И та же полюбившаяся фронтовикам песня зазвучала вдруг где-то в ликующей толпе ветеранов войны, собравшихся у Большого театра. Песня ширилась, вбирая в себя все новые и новые голоса, и «молчаливым» тоже захотелось подхватить ее. Но тут они увидели улыбающегося человека, который направлялся явно к ним и метров за девять раскинул руки, чтобы с ходу, по-братски обнять кого-то.

Сделав вид, что не узнал подошедшего, Фазлиахметов строго спросил:

— Зачем вы сюда пришли?

Улыбка на лице человека сменилась озабоченностью, и он хмуро ответил:

— Иду в Бортны за семенами табака.

— А я Сеня, — сказал Фазлиахметов.

Лишь после такого «ритуала» они бросились друг другу в объятия, довольные тем, что не забыли когда-то очень важного для обоих диалога. В мае 1943 года только тот, кто на закате заранее назначенного дня шел мимо избушки лесника в двух километрах западнее Попова Гряда «в Бортны за семенами табака», мог быть признан своим — посланцем Большой земли. И только спросивший: «Зачем вы сюда пришли» — и назвавшийся Сеней действительно был ожидавшим встречи представителем десантного разведывательного спецотряда «Москва».