Глава 5
Я попыталась отцепить орущую тетку от себя, право волосы у меня еще не отросли и пальцы ее легко соскальзывали.
— Мразь! Дрянь! Разлучница! — надрывалась тетка, перейдя на ультразвук.
— Женщина, вам плохо? — попыталась урезонить ее я, — успокойтесь…
Но тщетно. Дамочка продолжала истошно вопить практически на одной ноте, а затем вдруг решила меня пнуть, но промахнулась.
Тут нервы мои сдали, и я со всей дури залепила ей оплеуху. Голова тетки дернулась, и сразу стало так тихо, что было слышно, как скрипят качели на детской площадке в соседнем дворе.
Пока дамочка хватала щедро накрашенным ртом воздух, я успела ее рассмотреть: возраст «баба-ягодка», с бараньей прической, необъятным задом и двумя подбородками, тем не менее одета она была дорого и добротно.
— Так, а теперь извольте объясниться, — припечатала я суровым голосом. — а то полицию… то есть милицию вызову!
— Правильно! Участкового надо звать! — донеслось сзади.
— Безобразие какое!
— Во дворе уже спокойно пройти нельзя, чтобы не убили!
— Хулиганье!
Я оглянулась — к нам начали активненько подтягиваться соседи. Старушки-веселушки из подъездного десанта взволнованно проталкивались сквозь жидкую толпу, расстроенные, что пропустили самое интересное. Из окон тоже выглядывали любопытные. В толпе на заднем плане мелькнуло растерянное лицо Риммы Марковны.
— Ну, так что? — спросила я, — будете объясняться или зовем участкового? Нападение, причинение телесных повреждений, хулиганство… при свидетелях… на статью вы себе уже насобирали.
— Лес валить будет, — гыгыкнул в толпе кто-то. На него сердито зашикали.
— Разлучница! — неуверенно заявила тетка и всхлипнула.
— Обоснуй, — потребовала я.
— Да ты! Да ты! — тетка набрала полную грудь воздуха и приготовилась заорать.
— Товарищи… — требовательно раздался голос Ивана Тимофеевича. Он как раз тоже вернулся домой и стал свидетелем этой отвратительной сцены. — Что тут у вас случилось? Гражданка, вы почему порядок нарушаете?
— Это она! — тыкнула пальцем в меня тетка, — мужа моего из семьи уводит.
Вот так Лидочка! Хотя у тетки позднее зажигание, наверное, так как я здесь чуть больше месяца и, точно ничего ни с кем не было… Но, может, раньше, до моего попадания?
— Лидия Степановна? — Иван Тимофеевич круто развернулся ко мне и даже очки нервно снял, но потом одел обратно. — Объясните, что здесь происходит, пожалуйста.
Я пожала плечами и обратилась к тетке:
— С чего вы взяли, что это я увожу вашего мужа? И, кстати, кто ваш муж?
— Но ты же Горшкова! — сказала тетка. — Проживаешь на улице Ворошилова, дом 14, квартира 21. Сама сказала.
— Стоп. А имя у мужа есть?
— Лёвушка… Лев Юрьевич…
— Что еще за Лёвушка? — переспросила соседка Наталья.
— Баба Варя называет его «опиюс», — прояснила я.
— А-а-а-а, — понятливо заулыбались соседи, — знаем-знаем такого.
— Значит все подтверждают, что ты, тварь, сношалась с моим мужем?! — зарычала тетка и опять сделала попытку уцепиться в меня, но была мягко оттеснена соседями.
— Гражданка, послушайте, — наконец сообразил Иван Тимофеевич и поморщился, — произошла какая-то путаница.
— Да какая там путаница! — заорала тетка трубным голосом. — Разлучница она! И что он в тебе нашел только?! Ни кожи, ни рожи!
Вот сейчас прям аж обидно стало.
— Да нет же! Ваш муж действительно ходил сюда. Но только раньше здесь жила Ольга Горшкова. А это — Лидия Горшкова, жена ее брата.
— Так он что, к обоим ходил? — захлопала глазами тетка.
— Ходил он к Ольге Горшковой, но она уже здесь не живет.
Общими усилиями удалось растолковать супруге Льва Юрьевича, что она ошиблась. Римма Марковна не удержалась и злорадно подсказала новый адрес Ольги, в переулке Механизаторов.
Наконец, нервная дамочка ретировалась. Передо мной она, кстати, так и не извинилась. А я решила, что пришла пора лично встретиться с Львом Юрьевичем. И чем быстрее, тем лучше.
Появилась тут у меня одна мысль…
— Сколько проблем от этих Горшковых! — возмущенно фыркнула Римма Марковна, ловко начищая кашицей из соды и уксуса очередную тарелку в большом тазу.
У нас этим вечером была «генеральная» мойка: мы перемывали всю посуду, точнее чистила и ополаскивала Римма Марковна, а я перетирала полотняным полотенцем и раскладывала на столе для сушки.
— Творческие люди, — не удержалась и поддакнула я, аккуратно расставляя фужеры так, чтобы они сохли быстрее.
— Надеюсь, она Ольгу придушит, и я смогу вернуться домой, — продолжила нагнетать Римма Марковна, искоса поглядывая на меня. — Плохо протерла, Лида, смотри — стекло тусклое и в разводах. Возьми лучше газетой.
— А зачем вам возвращаться, Римма Марковна? — я поменяла влажное полотенце на сухое и продолжила упрямо натирать гадские фужеры, которые все равно были тусклые. — Чем вам плохо жить здесь? У вас отдельная комната, все удобства, и соседи приличные.
— Вот так ты будешь их до ночи натирать, — проворчала Римма Марковна, но голос был довольный.
— Газетой не хочу, — отмахнулась я, — там свинец, это вредно.
— Ну и что, что свинец? — удивилась соседка, — всю жизнь все так делали. И не помер еще никто.
Я не стала читать лекцию о вреде тяжелых металлов и накопительном эффекте, зато поставила себе зарубку написать об этом в следующей заметке.
— Надеюсь, она Ольге волосья-то повыдирает, — позлорадствовала Римма Марковна, — подай-ка вилки.
Я достала из ящика столовые приборы и протянула соседке:
— Держите.
Римма Марковна замочила их в корытце с мыльной водой и сказала:
— Теперь из «гостевой» полки все давай. Сейчас быстренько отмоем и на сегодня пока все.
— А ко мне жена Ольгиного бывшего приходила, — сообщила я, осторожно протягивая наши «парадные» стаканы из тонкого чешского стекла, с золотистой каемочкой.
— А этой чего надо?
— Хочет, чтобы я забрала Светку, — сообщила я сквозь грохот: Римма Марковна ахнула и уронила стаканы, так что сотни осколков веером разлетелись по всему полу.
Остаток вечера я сидела в своей комнате и читала учебник по истории СССР для десятого класса. Как раз дошла до параграфа пятьдесят семь, где говорилось про борьбу за социалистическую индустриализацию, как в дверь постучались и заглянула Римма Марковна с большой чашкой в руках.
— Что учишь? — издалека начала она и протянула чашку мне. — Я тебе компотик принесла. Вишневый, как ты любишь.
— Первый пятилетний план изучаю, — пожаловалась я и устало потерла глаза, я запланировала сегодня дочитать до второй пятилетки, но чувствовала, что не успею, спать хотелось неимоверно, а утром нужно встать пораньше, чтобы заловить Горшкова дома. — Компотик, это хорошо. Спасибо.
— Хорошее было время, — мечтательно зажмурилась Римма Марковна и лучики морщинок пробежали по ее лицу.
— Почему хорошее? — удивилась я, сколько помню, у нас все деятели по телевизору постоянно ругали то Сталина за диктатуру, то забугорные страны, что те не проявили настойчивости и проиграли, а тут очевидец тех лет совсем наоборот говорит.
— Ты понимаешь, — улыбнулась Римма Марковна, — мы же тогда научились мечтать. Мы расправили крылья и поняли, что можем сами выбирать как жить…
— Но я слышала, что и паспорта крестьянам не давали, чтобы они в колхозах работали, и вагонами в Сибирь их загоняли… много чего…
— Знаешь, — покачала головой Римма Марковна, — у нас на курсах один профессор был, лингвистическую типологию вел, молодой еще совсем. Так вот он в школу смог пойти в десять лет только, потому что сапог не было — он шестой, самый младший, в семье, мать родами умерла, остался отец и бабушка. И ему пришлось ждать, пока старший брат вырастет и ему сапоги по наследству перейдут. А после школы он в селе на коровнике работать стал, а потом заметку в областную газету по народному фольклору написал. И его без экзаменов в институт взяли, комнату в общежитие дали и стипендию. А потом уже он сам в науку дальше пошел. И такой он не один был. Кто хотел учиться и менять свою жизнь — и учились, и жизнь меняли. Появились возможности, понимаешь? Могло ли такое быть при царизме? То-то же…
Я задумалась, не верить Римме Марковне у меня причин не было, но вбитые еще с прошлой жизни шаблоны начали противоречить, и я еще больше запуталось.
— А скажите, Римма Марковна, — спросила я, — хотели бы вы вернуться обратно в то время?
— С превеликим удовольствием, — улыбнулась соседка.
Я зависла, переваривая информацию.
— Слушай, Лида, — вкрадчивым голосом вдруг сказала Римма Марковна и я напряглась. — Я тут подумала… а забирай-ка ты Свету к нам. Ты все время на работе, занята, это понятно. А мне все равно делать нечего, вот и буду ее воспитывать. Своих детей и внуков бог не дал, ты тоже не торопишься, так хоть ее поднимем. А то нехорошо это, когда при живых родителях дитя в детдоме будет…
Я промолчала.
Утро было … как бы это помягче сказать… ранним и преждевременным. Небо с одной стороны уже порозовело, а с другой все еще оставалось мутно-серым, в котором робко догорали последние звезды. От росы было сыро и зябковато. Запах гудрона с соседней стройки перебивал сладковатый аромат листьев ивы.
У подъезда под кустом калины на лавочке понуро дремал Петров почему-то в плюшевой жилетке на голое тело и застиранных цветастых труселях. В руках он держал скрученную толстой колбаской газету, которую бережно прижимал к животу.
Я подошла ближе — с куста порхнула заполошная птичка, обдав Петрова холодными росяными каплями, тот всхрапнул, с присвистом, однако не проснулся, и машинально прижал газету еще крепче.
— Федя, — осторожно позвала его, чтоб не напугать.
— Чо? А? — подхватился тот и ошалело закрутил головой.
— Доброе утро.
— А-а-а-а, Лидка, это ты, — узнал меня Федор, заодно щедро обдав крепким многодневным перегаром.
— Ты что тут делаешь? — спросили мы друг друга одновременно и замолчали.
Где-то вдалеке, со стороны предместья, прокричал одинокий петух, но его голос тут же утонул в грохоте трамвая.
— Сплю я тут, — пояснил Петров и потер заросший густой щетиной подбородок. — А ты?
— К Горшкову вот пришла. А почему ты на улице спишь?
— Ты что, думаешь, я тут из принципа сижу? Или из-за отчуждения от общества и тотального одиночества, а?! — сердито вскинулся Петров и пожаловался, почесываясь. — Все проще, Лидка. Ключ я где-то потерял. Раньше у нас под ковриком всегда запасной был, а теперь вот нету.
— А ты постучаться не пробовал? — хмыкнула я.
— Так нету же дома никого! — досадливо крякнул Петров, — Грубякины на дачу на все лето умотали, я Ольгу ждал, думал, она придет, а она опять всю ночь где-то шляется…
— А Горшков?
— Да заболел твой Горшков, — зевнул Петров и поёжился.
— Я знаю, что заболел, — перебила я, — но он же дома. Мог бы открыть.
— А и нет его дома, — начал аккуратно разворачивать газету Петров. — У мамашки своей отлеживается.
— А что с ним такое? — осторожно спросила я.
— Да перелом, вроде, — пожал плечами Петров и вытащил из газеты начатую бутылку портвейна. — Клопомор будешь?
— Не, мне на работу, — отмахнулась я.
— А я вот буду — хмыкнул Петров и надолго присосался к горлышку, прислушался к себе, а затем с умиротворенным видом выдал. — Чарка вина не убавит ума!
— Федь, и что, ты тут теперь весь день сидеть будешь? — забеспокоилась я, — Ольга может и на неделю загуляла. А ты теперь как?
— Да нормально, — опять зевнул Петров, — сейчас уже Михалыч со смены вернется — откроет.
— А у него разве ключ есть? — удивилась я.
— Вот бабы дуры, прости господи, — покачал головой Петров, — слесарь он.
Честно говоря, расстроилась я капитально. С Горшковым надо решать. Дальше тянуть некуда. Но вот встречаться с «высокочтимой» Элеонорой Рудольфовной неохота до крика.
Я выяснила у Петрова адрес лидочкиной свекрови и быстренько распрощалась. После работы наведаюсь.
