Глава 14
Противный металлический скрежет острым штырем жахнул по барабанным перепонкам, аж зубы заныли — сегодня в ремонтном цехе депо «Монорельс» готовили сразу несколько составов. Перепрыгнув через просыпанную белесую хрень, то ли соль, то ли известь какая, я вытянула шею, вглядываясь в воняющий запахами жженной резины и мазута полумрак: где-то там должен быть Иваныч, но заходить не хотелось — я сегодня сдуру надела белую блузку, совсем забыла, что подписи придется по всем цехам бегать собирать.
Поиски успехом не увенчались: Иваныч как сквозь землю провалился; поминая его недобрым словом, я мысленно сплюнула и вернулась в родную контору. Здесь пахло привычно — «Красной Москвой», слежавшимися бумагами и свежими сплетнями.
— Горшкова! Лидка! — меня догнал рыжий Севка, сегодня он был особо растрепан и лохмат.
— Чего тебе? — буркнула я, недобро.
— Говорят, ты в институт поступила? — хитро прищурился Севка и подмигнул, со значением. — С тебя причитается! Так что накрывай поляну! Будем в студенты тебя посвящать.
— Вот еще! — попыталась отмахнуться я.
— Да ты чё, Горшкова, совсем забурела, от коллектива отрываешься! — возмутился он, и хаотичная россыпь веснушек на его бледном лице стала еще ярче, — правду, значит, говорят — гордая стала, с начальством якшаешься, с Мунтяну вон задружилась. Зря ты так. Смотри, Лидка, допрыгаешься ты с этим Мунтяну, я тебе серьезно говорю…
Я не успела ответить, как на горизонте нарисовалась Машенька, мать ее, Мария Олеговна. Узрев наше милое пати с Севкой, Машенька помрачнела, нахмурилась и внезапно разразилась обличающей речью:
— Горшкова! Тебе заняться, смотрю, нечем! Ты отчет на четвертый цех уже подготовила?
— Нет еще, — ответила я, сдержанно (пока сдержанно).
— Так какого хрена ты тут прохлаждаешься? — начала наливаться краской Машенька.
— А что такое? — изумилась я, — Мария Олеговна, вам что, покомандовать больше некем? Попрятались от вас все?
— Да ты! — задохнулась от возмущения Машенька, — Я все Ивану Аркадьевичу расскажу! Ты еще пожалеешь!
— Это правильно, — покачала головой я. — Если регулярно не наушничать руководству, то иначе как карьеру строить, да, Мария Олеговна?
Машенька возмущенно фыркнула и ретировалась, гневно цокая каблучками.
— Зря ты с ней так, — упрекнул Севка, задумчиво глядя ей вслед, — Это тебе не Щука, эта рыбка всяко пожирнее будет.
— Ничего, перетопчемся, — беспечно отмахнулась я.
— Ой, зря ты так, ой, зря… — вздохнул Севка, — Смотри, Лидка, как нажалуется Аркадьевичу, мигом тебя с Олимпа на землю сбросят. Будешь опять от Щуки поджопники получать.
— Посмотрим, — задумчиво кивнула я.
Севка как в воду глядел.
Только-только я вернулась с ремонтного цеха, еще даже подписанные акты подшить не успела, как вбежала запыхавшаяся Аллочка:
— Тебя там… Иван Аркадьевич вызывает, — выдала она, и добавила. — Ругается.
Я педантично закончила подшивать акты.
— Да что ты копаешься?! — заволновалась Аллочка, — Он злой. Сильно злой.
Я пожала плечами и поместила папку на место, в шкаф.
— Что ты уже там натворила? — не унималась Аллочка, заглядывая мне в лицо.
–– Не уважила Машеньку, — ответила я, и Аллочка нахмурилась. — Общалась без должного почтения, ну и так, по мелочи.
— Это она, да?
— Точно не знаю, но минут десять назад она прилюдно обещала, что я пожалею, — ответила я и вышла в коридор. В спину мне доносилось возмущенное сопение Аллочки.
Знакомый прокуренный кабинет… В воздухе напряжение аж потрескивает.
Иван Аркадьевич сидел хмурый, рядом примостилась Машенька. Глаза ее торжествующе сверкнули, с предвкушением.
Она с таким неприкрытым злорадством посмотрела на меня, что захотелось ее пнуть.
Так, Ира, возьми себя в руки!
Черт, впервые за эти дни я назвала себя не Лидой, а Ирой.
Надо будет это обдумать.
Но потом, всё потом…
Тем временем хозяин кабинета, чуть нахмурившись, сказал:
— Лидия Степановна, а почему вы стали так прохладно относиться к работе? Говорят, вы теперь себя на особом положении считаете, и работа для вас больше не в приоритете? Это правда?
— Грязные наветы завистников, — решительно отвергла злобные инсинуации я и, с кривоватой усмешкой поддала сарказма. — Нет более преданного работника в депо «Монорельс», чем Лидия Горшкова!
Лицо Ивана Аркадьевича передернулось, не любил он ехидства, ой, не любил.
— Мне казалось, вы давно уже в этом убедились, Иван Аркадьевич, — сказала я очень тихо, но он аж поперхнулся заготовленной речью. — И что доказывать мне ничего не надо. А если что-то в вашем отношении изменилось — то я обратно не просилась. Могу теперь пойти в школу работать, или в газету. Мне не принципиально.
Машенька тут же вспыхнула:
— Вот видите, Иван Аркадьевич, — обличительно воскликнула она, некрасиво тыкая в меня пальцем, — еще и паясничает.
— Лида, — устало поморщился хозяин кабинета, — что там у вас произошло?
— Долго рассказывать.
— А ты в двух словах, — вздохнул хозяин кабинета.
— Если в двух — то Мария Олеговна приревновала меня к Севке из ремонтного цеха, ну, рыжий такой, вечно растрепанный, — предположила я и для убедительности похлопала глазами.
Иван Аркадьевич приглушенно хрюкнул, а Машенька аж подпрыгнула от возмущения.
— Так, всё! — Иван Аркадьевич решительно остановил Машеньку, которая уже приготовилась излить свое возмущение. — Мария, свободна. Лидия, останься, есть разговор.
Машенька хотела что-то возразить, но бросив взгляд на Ивана Аркадьевича, торопливо ретировалась, негромко, но очень выразительно (с подтекстом) хлопнув дверью.
А мы остались наедине.
— Ну вот, зачем ты ее провоцируешь? — устало потер виски Иван Аркадьевич и укоризненно взглянул на меня.
— Она Аллочку сильно обижает, — пояснила я. — Незаслуженно причем.
Иван Аркадьевич вздохнул и покачал головой, мол, заколебали эти бабские разборки.
— Как продвигается работа по общему отделу? — задал вопрос он.
Я принялась детально рассказывать, Иван Аркадьевич внимательно слушал, изредка задавал уточняющие вопросы и вдруг вывалил в лоб:
— Ты ничего не хочешь рассказать, Лида?
Я хотела.
Очень детально, очень подробно я рассказала ему о странных безликих людях, о моем похищении, о деревенской резиденции, о запахе кофе и даже о шубертовской Ave Maria в исполнении Робертино Лоретти.
Ивана Аркадьевича особо заинтересовали синие папки с номерами 34 и 36.
— А что там за папки? — удивился он.
— Насколько я поняла, в них должны быть протоколы каких-то совещаний от декабря 1979 года, — пожав плечами, ответила я.
Иван Аркадьевич побледнел и быстренько отпустил меня работать.
И да, похоже первоначально спрашивал он меня о чем-то другом…
В этот рабочий день произошло еще одно, совсем незначительное на первый взгляд событие, которое послужило спусковым крючком ля всей последующей истории: в коридоре, у кабинета, меня дожидался Роман Мунтяну.
С папкой в руках.
— Лида! — сказал он.
–Я! — ответила я.
— Вот, — протянул он мне папку.
— Это что? –- спросила я.
— Манифест, — прошептал он, оглядываясь. — Вычитай и напечатай в шести экземплярах. Срок — неделя.
Меня аж в пот бросило.
— А то Олимпиада уже скоро, — добавил он и ушел, не оглядываясь.
Я возвращалась с работы, уставшая, злая, как чёрт.
Возле подъезда сегодня дежурила баба Варя. Увидев меня, она как-то странно хмыкнула и вытянула цыплячью морщинистую шею в мою сторону.
Я поздоровалась:
— Лида! — всплеснула она руками, — Лида, стой, а ты знаешь…
Она заговорщицки потянулась ко мне, желая нечто эдакое рассказать, но тут вдруг дверь подъезда открылась и оттуда арктическим ледоколом выплыла Нора Георгиевна. По общей растрепанности, сбитым на сторону очкам и небрежно наброшенной мятой (!) кофте, было ясно, что ей сильно не по себе. Странно, но Лёли с ней не было (обычно в это время она ее выгуливала, и по педантичности этих прогулок можно было сверять часы).
— Лидия! — вместо приветствия пригвоздила меня к месту Нора Георгиевна. — Хочу заметить! И это притом, что лично к вам я претензий не имею! Но! Ваша эта соседка, Римма Марковна!
— Что Римма Марковна? — мои руки похолодели.
— Это просто безобразие, как она себя ведет! — возмущенным голосом сообщила Нора Георгиевна, дрожащими руками поправляя очки, — шумит, нарушает общественный порядок!
— В смысле нарушает?
— Представьте себе, она открывает окно и громко разучивает со Светланой стихи Бальмонта. А я же их терпеть не могу. Органически! И вы знаете это! И она знает! Ладно, я свое окно закрыла, хоть и жарко. Но и этого оказалось мало этой ужасной женщине! Понимаете, Лидия, ведь Светочка еще ребенок, она же еще не понимает! А теперь представьте только, вот сегодня все утро она играет во дворе, а когда я иду в химчистку — начинает мне декламировать Бальмонта! Потом я иду на рынок — и опять Светочка мне декламирует Бальмонта! Громко. На весь двор!
— Эммм… — пролепетала я, не зная, смеяться или плакать. — Извините.
— Но это еще не все, — продолжала жаловаться Нора Георгиевна, — сегодня Римма Марковна, прямо с утра, прошлась по всем соседям и получила их письменное согласие, что Света теперь будет заниматься музыкой по полтора часа в день и они претензий иметь не будут. Ну, все подписали. И я тоже подписала! Понимаете, я тоже! Музыка — это же хорошо. Моцарт, Вивальди… Так можете себе представить, Лида, мы же все думали, что будет фортепиано, или виолончель, ну, пусть даже скрипка. Но! Она купила Светлане барабан!
— Как барабан? –сдерживая рвущийся хохот, спросила я.
— Да, барабан! — ноздри Норы Георгиевны гневно раздулись. — И теперь каждый день, ровно с 13.30 до 15.00, когда у меня дневной сон, этот ребенок будет греметь в барабан. Сегодня уже гремел! Целых полтора часа подряд! Лидия, поймите, я же не могу так отдыхать, у меня нервы!
— Ох, — только и смогла сказать я.
— Но этого ей тоже мало! Мало! — всплеснула руками Нора Георгиевна. — Лёля, как оказалось, очень нервно реагирует на барабан. И вот все эти полтора часа, с 13.30 до 15.00, Светочка марширует по квартире, стучит в барабан и громко декламирует Бальмонта, а моя Лёля истошно воет. Целых полтора часа. Я думала, что сойду с ума!
— Нора Георгиевна… — осторожно начала я, пытаясь сформулировать подходящие извинения, но была решительно перебита возмущенной соседкой.
— А потом! Потом она подговорила Светочку, и та выкрасила всю Лёлю зеленкой! — глаза Норы Георгиевны налились слезами, — Мне теперь выгуливать ее перед соседями неудобно. Приходится ждать темноты. У Лёли истерика!
Всё! Капец!
Я решительно шагнула в подъезд. Ну, Римма Марковна, ну, погоди!
