Должок Кербоги
Каждая скоморошья ватага, сущая в Левобережье, держится своих кормовищ и на чужие не лезет. Общий сбор и совет может перекроить многолетние тропки, но такое происходит нечасто. Есть ватаги сильные и зубастые, как у Шарапа. Этим бояться нечего, они сами кого хочешь и слушать заставят, и мзду соберут. А есть ватаги всего в два-три человека, да и тех – один старик, другая девчонка. Им вовсе беда у чужого зеленца, где скоморохам не рады.
До Линовища, куда Кербога был зван к празднику обетования, оставалось трое суток пути.
Дороги год от года становились всё тяжелей, но когда близок дружеский кров, где тебя ждут, где верят твоим новостям и радуются гудьбе…
Для стоянки выбрали оттепельную поляну в лесу, немного в стороне от прогалины, бывшей некогда большаком. Кербога хорошо помнил эту поляну. Когда-то она была почти вровень с подъездом, время и снегопады превратили её в глубокую чашу, полную густого тумана. Тёплый пар вставал шапкой, как опара в квашёнке, лился через края, тянул кверху щупальца, постепенно истаивал. Внизу, на едва отогретой земле, пытались расти стойкие пупыши.
Кербога с дочерью распрягли косматых быков, пустили отдыхать и пастись. Оботуры привычно ушли по скользкому спуску. Их цепкие копыта никакого льда не боялись, а впереди манила свежая пища. Следом ускакал пёс, прибившийся к скоморошне с месяц назад. Кербога проводил его взглядом. Лохматый чёрный кобель был очень смышлёный, из тех, что тянутся к людям. Бегал, поди, в упряжке рулевым, если не вожаком. Арела уже выучила его кувыркаться и вставать на задние лапы. Так дело пойдёт, скоро под дудочку запляшет на потеху народу.
Дыхание оттепели на глазах одевало инеем болочок, въехавший с мороза. Густой пух прятал птиц и цветы, нарисованные яркими красками на выпуклых боках. Хороший возок. Ходкий, тёплый, надёжный…
Во всяком случае, иного дома Кербога не знал вот уже пятнадцать лет.
Железная труба, высунутая наружу, попыхивала дымком, запахами жилья. Внутри рдела жаровенка, дед Гудим стружил рыбу, дочь Арела толкла мёрзлый приварок, чтобы развести кипятком.
Изрядный локоть дороги, благополучно оставленный позади. Жидкое грево, готовое вот-вот наполнить желудок. Чего ещё?
Кербога не спешил в тёплую тесноту. Пользуясь мимолётным досугом, неторопливо похаживал кругом скоморошни, думал, бормотал вполголоса. Обретал слово за словом, испытывая восторги старателя, нащупавшего самоцветную россыпь.
Представление для Линовища, рождённое долгими переходами, было почти готово. О чём? Тот же Шарап выводил на подвысь насущное, такое, что случилось вчера и ещё владело умами. Кербога давным-давно избрал иной путь. «Мы андархи, – говорил он даровитому ученику, – и я не хочу, чтобы это имя стало лишь словом. Сейчас люди разобщены, сидят по заглушьям, забывая, из какой славной древности вышли…»
Шарап почтительно выслушивал – и слагал новую песню о заботах живого дня.
Рядом с ним Кербога порой чувствовал себя усталым и старым и начинал думать, что ученик, возможно, был прав.
– Упёрся сын… и царь – ни с места… Невесту… несовместно…
Кербога в сотый раз повторял стихи, которые собирался облечь действом на подвыси. Спотыкался на созвучьях, внезапно казавшихся грубоватыми. В Линовище обитали не самые изощрённые ценители красного склада, однако уповать, подобно Брекале, будто «слепой курице всё пшеница», Кербоге претило. Дар вдохновения за поблажки ох мстит…
– На свадьбе той широкой, – вглядываясь в гаснущие облака, бормотал стихотворец. – Жестоко? Одиноко?.. Да кого ж я здесь уговорю ослеплённого мне сыграть?
Арела высунулась из болочка, держа рыбью голову:
– Жучок! Жучок?
Кобель, всегда охочий до угощения, не отозвался. Арела чуть обождала, бросила голову на снег и скрылась. Кербога поправил треух, вновь пошёл кругом скоморошни.
– И всё ж назло… ммм… Но вопреки… судьбе жестокой… нет, было уже…
– Здравствуй, Кербога, – сказал негромкий голос из сумерек.
«Арела», – мысленно ахнул отец. Крутанулся, озираясь, ожидая воплощения разом всех страхов. Нигде никого. Лишь долетел сдавленный смешок. Совсем мальчишеский. Так смеются, когда с той же лёгкостью и весельем готовы бросить стрелу. Незримую, неслышимую… пока к оболоку не пригвоздит…
– Покажись! – выдохнул скоморох.
Голос, легко наполнявший храмовые своды, шатры и деревенские площади, прозвучал глухо, слабо, испуганно. Дверка за спиной Кербоги начала открываться. Скоморох, не оборачиваясь, с силой прихлопнул её. Внутри что-то поняли, затаились. «А толку? – глумливо спрашивал разум. – Видали крепость неприступную…» Всё верно, да глупые руки уже раскинулись поперёк входа. Бессмысленное усилие. Но как не сделать его?
– Уймись, Шагала, – проворчал другой голос, более взрослый. – Не затем пришли, чтобы доброго моранича в трус ввергать.
Кербога понял, кого опять вынесло к его скоморошне. Язык во рту стал сухим, шершавым и косным. «Я соблюдал… Я никогда о Владычице… ни словом, ни… почему…»
В потёмках, раза в два ближе, чем он предполагал, обозначились тени. Крупная и поменьше. Меньшая играла заряженным самострелом. Кербога сказал им то, о чём думал:
– Я обещал вашему учителю чтить Царицу Морану лишь так, как велено ревнителями, и от слова не отступал. Господин Ветер…
– Да он не знает ещё! – восхитился юнец.
«Кто не знает? О чём?! Круг Мудрецов… Ветер… наветники… кто?!»
– Всё давно изменилось, скоморох, – сказал старший. – Милостивая Владычица поцеловала господина и учителя нашего Агрыма Полночного Ветра.
Кербога стянул ушастую шапку. Осенил себя святым трилистником, замечая краем глаза: младшенький орудник беззвучно поплыл кругом возка.
– Да усадит на правое колено душу лёгкую, душу верную… обласкает, обогреет, утешит…
– Мы помним, учитель Ветер почитал тебя особенным скоморохом, – продолжал тайный воин. – Оставь бояться, его рука по-прежнему над тобой. Вот только у нас к тебе взыск есть… новый учитель прислал должок доправлять.
– Какой должок?.. – прокаркал Кербога.
– Дочка у тебя, помню, красавица… – Младший вышел из-за болочка. – Что прячется от гостей? Вежеству не обучена?
…Бисерная вязь словесных созвучий, гусельные раскаты, лицедейские поверья, пугающие мирян… всё сжалось малой горошиной, покатилось во тьму.
«Арела…» Кербога поднёс руку к вороту, где висел на гайтанчике самый его могущественный оберег. Быть может, вовсе бессильный против этих людей.
– Уймись! – снова осадил старший младшего.
– Какой должок?.. – шёпотом повторил Кербога.
– А что не спросишь, кто новый учитель?
К Кербоге помалу возвращалось самообладание.
– Если Справедливая призвала лишь господина Ветра, а об ином ты не говорил, значит во главе воинского пути встал его благородный стень, зовущийся от людей Лихарем.
Младший орудник подтолкнул старшего, засмеялся:
– Ишь красно говорит.
Тот дёрнул плечом – похоже, товарища своего он едва выносил.
– Так вот, скоморох, сделалась у нас обида великая. Ты же помнишь злодея Кудашку, что по всей губе купцов разбивал?
– Как не помнить… – Однажды Кербога встретил кудашат в перепутном кружале. Повольнички, одичавшие в своём воруй-городке, слушали жадно, платили без скупости. – В чём же обида, вольный моранич?
– Смертью Кудаша мы воздали славу великим похоронам… а недавно и кудашат половину следом отправили, в Неустроевом затоне дело случилось. Тогда мы сведали, что злодеи добыли себе игреца, Галухой рекомого, и он им песню сложил. Про то, какой Кудаш был герой и слабым людям заступник.
«Галуха…»
– В том наше горе, что вот уже и учитель наш Ветер ко Владычице отошёл, а песни про него нет как нет. Про лютого разбойника по кружалам поют, а про источника великого молчат? Непорядок…
– Погоди, сын Мораны, – воздел рукавицу Кербога, успевший немного привести мысли в порядок. – На что было меня в тридесятых землях искать? Люди бают, Чёрная Пятерь сама отменные песни родит…
Орудники переглянулись, младший хихикнул:
– А вот это, скоморох, печаль не твоя. Сказано от учителя: хочешь дальше под нашей рукой по свету ходить, сложи песню, чтобы в пиру и в миру спеть было не срамно. Понял ли? Сложишь?
– Понял. Сложу, – выговорил Кербога. – Только… Известны мы не были, что Ветер… как так… что за невстреча погубила его?
Юнец исполнился подозрения, самострел глянул кверху.
– Тебе на что?
– Хлеб без притвора не выпекают, – сквозь зубы ответил Кербога. Прозвучало дерзко, но здесь он был в своём праве. – Кто похвалит песню, если я спою про отравленное вино, а на деле была стрела из засады?
– Вот мы тебя и…
– Молчи, Шагала!.. Учитель, хвала ему, так и уведомил: будет, мол, вопрошать. – И старший заговорил как по писаному: – Слушай же, скоморох, нашу притчу. Многих учеников наглядывал господин Ветер, но одного выделял. То орудьем вознаградит, то хватку покажет, которая всем прочим лишь годом позже дарилась… Унот неблагодарный стал чваниться, вздумал источника превзойти. Гнались по старой дороге… поворот скользкий… он и сбросил учителя с лыжницы в обрыв.
– А там пни. Ух, беготни было! – встрял меньшой. – Тот в утёк! Все мечутся, толку не знают! А я стрелой – р-раз! И палец…
– Уймись, сказано! В холоднице давно не модел?
– А ну тебя! Ты-то с ёлок снег обтрясал…
– В обрыв, – медленно выговорил Кербога. – Но как же… простой ученик… славнейшего воина…
– Потом лежал в расслаблении, спину сломав, – опять вставил Шагала. Кербога поклялся бы чем угодно: юнец готов был добавить «…и под себя ходил», но даже его наглости не достало. – Кого и как призывать, на всё воля Владычицы, – торжественно довершил ватажок.
Шагала протянул Кербоге ровно обрезанные берестяные листы, хорошее писало. Кербога взял безотчётно. Он пытался представить живого, деятельного, пытливого Ветра беспомощно искалеченным, умирающим… Не получалось.
– Ну? – спросил нетерпеливый Шагала. – Пиши уже, да мы и пойдём.
Кербога не сразу понял, о чём говорил моранич. Уразумев, не сдержал сухого смешка:
– Кошке и той девять седмиц нужно, чтобы родить!
– Ты дитя собрался вынашивать, скоморох?
– Или девка твоя? Это можно устроить…
– Сказано, до холодницы не доживёшь, сам прибью! А ты, дядька, говори толком!
Страх и смятение Кербоги как-то внезапно сменились вселенской усталостью.
– Я к тому, что срок потребен, – произнёс он почти безразлично. – Вам кузнец добрый нож разве за полдня сотворит? Если вправду нужна хорошая песня, возвращайтесь через седмицу. Я в Линовище буду.
Про ножи им оказалось понятней всего.
– Быть по сему, – решил старший.
Две тени растаяли в сумерках, лишь напоследок донёсся голос юнца:
– А как не совладает, чур, я… – и заглох, будто меховой рукавицей придушенный.
Арела ещё дважды окликала Жучка, но пёс так и не отозвался.
Наутро, прежде чем запрягать оботуров, Кербога с дочерью пошли по следам.
Искали недолго. Кобель лежал промёрзший, уже погрызенный вездесущими мышами, ласками, горностаями. Не спляшет под весёлую дудочку, не всунет голову Ареле под локоть. Было видно, где вошёл в него самострельный болт и где вышел, возбранив даже взвизгнуть.
– Он ведь упряжной был, – всхлипнула Арела. – К людям добрый… Зачем?
Кербога обнял её. Никчёмный, беспомощный, не способный никого защитить.
