Спустя неделю клан Гавейна собрался в Судебной зале.

При дневном освещении комната выглядела иной, поскольку окна теперь занавешены не были. Она больше не походила на ящик, лишившись отчасти обманчивой и угрожающей ровности всех четырех стен, которая превращала ее в подобие гобеленовой западни, вроде той, что соблазнила рапиру Гамлета на поиски крыс. Свет послеполуденного солнца вливался в створчатые окна, расцвечивая тканый рассказ о Вирсавии, сидевшей, выпятив чету округлых грудей, в ванне, установленной на зубчатой стене замка, который казался сложенным из игрушечных детских кирпичиков; ярким пятном выделяя Давида на ближайшей к ней крыше – бородатого, в короне и с арфой; зыблясь на сотнях коней, копий, торчавших все в одну сторону, доспехов и шлемов, рябивших в сцене битвы, ставшей для Урии последней. Сам Урия, напоминая неопытного ныряльщика, валился с коня, получив от вражеского рыцаря удар мечом, застрявшим в области диафрагмы. Меч, дойдя до середины тела, развалил несчастного надвое, и из раны обильно извергались пугающе реалистические вермильоновые черви, по всей видимости изображавшие Уриевы кишки.

Гавейн угрюмо сидел на одной из поставленных для просителей боковых скамеек, скрестив руки и затылком прислонясь к гобелену. Гахерис, присев на длинный стол, возился с кожаным плетением соколиного клобучка. Он пытался поменять местами стягивающие клобучок ремешки, чтобы тот садился плотнее, и, поскольку плетение было сложным, запутался. Рядом с ним стоял Гарет, испытывавший острое желание отобрать у брата клобучок, ибо был уверен, что сможет поправить дело. Мордред, с белым лицом и рукою в повязке люлькой, стоял, прислонясь, в амбразуре одного из окон и смотрел наружу. Его все еще мучила боль.

– Это надо в прорезь продеть, – сказал Гарет.

– Знаю, знаю. Я хочу сначала просунуть вот этот.

– Дай я попробую.

– Погоди минуту. Прошел.

Мордред сказал от окна:

– Палач готов начать.

– Угу.

– Жестокая ее ожидает смерть, – сказал Мордред. – Дерево взяли выдержанное, дыма не будет, так что она сгорит, не успев задохнуться.

– Это ты так думаешь, – мрачно сказал Гавейн.

– Несчастная старуха, – сказал Мордред. – Даже как-то жалко ее становится.

Гарет гневно повернулся к нему:

– Мог бы раньше об этом подумать.

– А теперь верхний, – сказал Гахерис.

– Насколько я понимаю, – продолжал Мордред, ни к кому в особенности не обращаясь, – нашему сюзерену полагается наблюдать за казнью через это окно.

Гарет окончательно вышел из себя:

– Ты бы не мог помолчать хоть минуту? А то начинает казаться, что тебе нравится смотреть, как сжигают людей.

Мордред презрительно ответил:

– Как и тебе, на самом-то деле. Только ты думаешь, что говорить об этом вслух некрасиво. Ее сожгут в одной рубашке.

– Да умолкни ты, ради бога!

Тугодум Гахерис произнес:

– По-моему, тебе нечего так волноваться.

Мордред мгновенно развернулся к нему:

– Почему это ему нечего волноваться?

– А чего ему волноваться? – сердито спросил Гавейн. – Или ты полагаешь, что Ланселот не примчится ее спасать? Уж он-то во всяком случае не трус.

Мордред быстро сообразил, о чем речь. Спокойная поза его сменилась нервным возбуждением.

– Однако, если он попытается спасти ее, будет бой. Королю Артуру придется сражаться с ним.

– Король Артур будет наблюдать за казнью отсюда.

– Но это чудовищно! – взорвался Мордред. – Ты хочешь сказать, что Ланселоту позволят улизнуть с Гвиневерой из-под нашего носа?

– Вот именно это самое и случится.

– Но тогда вообще никто не будет наказан!

– Силы небесные, ты человек или нет? – воскликнул Гарет. – Неужели тебе так хочется увидеть, как сжигают женщину?

– Да, хочется! Вот именно хочется! Гавейн, ты что же, намерен сидеть здесь и ждать, пока это случится, после того как убили твоего брата?

– Я предупреждал Агравейна.

– Вы трусы! Гарет! Гахерис! Заставьте его сделать что-нибудь. Этого нельзя допустить. Он же убил Агравейна, вашего брата.

– Насколько мне известна вся эта история, Мордред, Агравейн и с ним еще тринадцать рыцарей в полном вооружении вознамерились убить Ланселота, когда на нем ничего, кроме мантии, не было. А кончилось тем, что убитым оказался сам Агравейн и с ним все тринадцать рыцарей, – за исключением одного, который сбежал.

– Я не убегал.

– Ты выжил, Мордред.

– Гавейн, клянусь, я не убегал. Я сражался с ним, сколько было сил. Но он сломал мне руку, и я ничего не смог сделать. Клянусь честью, Гавейн, я честно сражался с ним. – Он почти плакал. – Я не трус.

– Если ты не убегал, то как же вышло, – спросил Гахерис, – что Ланселот отпустил тебя, перебив всех остальных? В его интересах было убить всех вас, тогда бы и свидетелей не было.

– Он сломал мне руку.

– Да, но он не убил тебя.

– Я говорю правду.

– Но он же тебя не убил.

От боли в руке и от гнева Мордред расплакался, как дитя.

– Предатели! Вот всегда так. Оттого, что я слабее других, все вы против меня. Вам подавай мускулистых болванов, а мне вы все равно не поверите, что бы я ни говорил. Агравейн мертв и отпет, а вы не хотите даже, чтобы кого-то наказали за это. Предатели! Предатели! И все останется по-прежнему!

В тот миг, когда в комнату вошел Король, голос Мордреда сорвался. Вид у Артура был усталый. Он медленно приблизился к трону и устроился на нем. Гавейн, поднявшийся было со скамьи, снова плюхнулся на нее, а Гарет с Гахерисом так и остались стоять, с жалостью глядя на Артура под аккомпанемент Мордредовых рыданий.

Артур ладонью потер лоб.

– Почему Мордред плачет? – спросил он.

– Мордред пытался нам объяснить, – ответил Гавейн, – как это вышло, что Ланселот убил тринадцать рыцарей, а потом подумал-подумал да и решил, что нашего Мордреда убивать не стоит. Причина, видать, была та, что между ними вспыхнули теплые чувства.

– Я думаю, что могу объяснить, в чем причина. Видите ли, десять дней назад я попросил сэра Ланселота не убивать моего сына.

Мордред горько сказал:

– И на том спасибо.

– Вам не меня следует благодарить, Мордред. Правильнее всего было бы сказать спасибо Ланселоту.

– Лучше бы он меня убил.

– Я рад, что он этого не сделал. Постарайтесь научиться хоть немного прощать, сын мой, теперь, когда у нас такая беда. Помните, что я ваш отец. У меня больше не осталось семьи, только вы один.

– Лучше бы мне было и не родиться.

– Я тоже так думаю, бедный мой мальчик. Но вы родились, и нам теперь остается как можно лучше исполнить свой долг.

Мордред, на лице которого выразилось как бы застенчивое коварство, поспешил подойти к нему.

– Отец, – сказал он, – известно ли вам, что Ланселот непременно явится, чтобы спасти ее?

– Я ожидал, что так это и будет.

– Но вы выставили рыцарей, чтобы ему помешать? Вы распорядились о крепкой страже?

– Стража крепка настолько, насколько это возможно, Мордред. Я старался быть честным.

– Отец, – взмолился Мордред, – пошлите им в помощь Гавейна и этих двоих. Он же приведет с собой сильный отряд.

– Как, Гавейн? – спросил Король.

– Спасибо, дядя. Только вы бы меня лучше не просили.

– Я обязан попросить вас, Гавейн, чтобы соблюсти справедливость по отношению к страже, уже находящейся там. Вы же понимаете, если я считаю, что появится Ланселот, выставить слабую стражу было б нечестно, ибо это означало бы – предать своих людей, просто пожертвовать ими.

– Станете вы меня просить или нет, но, при всем уважении к Вашему Величеству, я туда не пойду. Я этих двоих наперед предупредил, что участвовать в их затее не стану. Нет у меня желания ни смотреть, как сжигают Королеву Гвиневеру, – хотя, должен сказать, и не выйдет из этого ничего, так я надеюсь, – ни помогать ее сжечь. Вот и весь сказ.

– Ваши речи пахнут изменой.

– Может, и так, но только я к Королеве всегда относился по-доброму.

– Я тоже относился к ней по-доброму, Гавейн. Это ведь я женился на ней. Но когда дело идет о государственном правосудии, обычные чувства лучше отставить в сторону.

– Боюсь, не получится у меня их отставить.

Король повернулся к другим двум братьям:

– Гарет? Гахерис? Вы окажете мне услугу, надев доспехи и укрепив собой стражу?

– Дядя, пожалуйста, не просите нас.

– Поверьте, мне не доставляет радости просить вас об этом, Гарет.

– Я знаю, но, пожалуйста, не надо нас заставлять. Ланселот – мой друг, как я могу с ним биться?

Король коснулся его руки:

– Ланселот ожидал бы, что вы пойдете туда, дорогой мой, против кого бы мы ни выставили стражу. Он тоже верит в справедливость.

– Дядя, я не могу с ним сражаться. Он посвятил меня в рыцари. Я пойду, если таково ваше желание, но я пойду без доспехов. Хотя боюсь, что и это тоже пахнет изменой.

– Я готов пойти в доспехах, – сказал Мордред, – пусть даже рука моя сломана.

Гавейн саркастически заметил:

– Для тебя, паренек, это будет вполне безопасно. Мы же знаем, что Король попросил Ланселота, чтобы он тебя не обижал.

– Предатель!

– А вы, Гахерис? – спросил Король.

– Я пойду с Гаретом, безоружный.

– Ну что же, полагаю, большего мы сделать не можем. Кажется, я постарался сделать все, чего требовал долг.

Гавейн поднялся со скамьи и с неуклюжим сочувствием протопал к Королю.

– Вы сделали больше, чем можно было от вас ожидать, – с теплотой в голосе произнес он, держа в своей лапе ладонь с набрякшими венами, – и теперь нам остается только надеяться на лучшее. Пусть мои братья пойдут туда – без оружия. Он не тронет их, если будет видеть их лица. А я должен остаться здесь, с вами.

– Ну, значит, идите.

– Можно, я скажу палачу, чтоб начинали?

– Скажите, Мордред, если вам это нужно. Передайте ему мой перстень и возьмите у сэра Бедивера письменное распоряжение.

– Спасибо, отец. Спасибо. Это не займет и минуты.

И обладатель бледного, озаренного энтузиазмом, а на миг и странно-искренней благодарностью лица поспешил прочь из залы. С горящими глазами и нервно подергивающимся ртом, он последовал за братьями, вышедшими, чтобы присоединиться к страже. Старый Король, оставшись наедине с Гавейном, уронил голову на руки.

– Он мог бы сделать это, проявив чуть больше достоинства. Или хоть постаравшись не выказать удовольствия.

Гавейн положил руку на его поникшее плечо.

– Не бойтесь, дядя, – сказал он. – Все будет как должно. Ланселот спасет ее, когда наступит определенное Богом время, и никто не причинит ей вреда.

– Я старался исполнить мой долг.

– Вы достойны восхищения.

– Я приговорил ее, потому что закон того требует, и сделал все, зависящее от меня, чтобы привести приговор в исполнение.

– Но этого не будет. Ланселот не допустит, чтобы она пострадала.

– Гавейн, вам не следует думать, будто я пытаюсь ее спасти. Я – правосудие Англии, и наша задача – без всякой жалости предать ее смерти на костре.

– Да, дядя, и всякому ведомо, как вы старались об этом. Но правда-то остается правдой – в душе мы оба желаем, чтобы она не пострадала.

– Ах, Гавейн, – сказал Король. – Ведь я столько лет был ей мужем!

Гавейн повернулся к нему спиной и отошел к окну.

– Не мучьте себя. Вся эта смута кончится, как ей и следует.

– А как следует? – воскликнул старик, горестно глядя Гавейну в спину. – И как не следует? Если Ланселот придет к ней на помощь, он убьет множество ни в чем не повинных людей, назначенных в стражу, которую я поставил, чтобы сжечь ее на костре. Они доверились мне, и я выставил их, чтобы они его к ней не подпустили, ибо таково правосудие. Если он ее спасет, они падут. А если они не падут, сожгут ее. Она погибнет, Гавейн, в страшном, опаляющем пламени, – она, столь любимая мною Гвен.

– Да не думайте вы об этом. Ничего такого не будет.

Но Король уже не владел собой:

– Почему же тогда он сразу не объявился? Чего он так долго ждал?

Гавейн твердо сказал:

– Он должен был дождаться, когда она окажется на открытом месте, на площади, иначе ему пришлось бы штурмовать замок.

– Я пытался предупредить их, Гавейн. За несколько дней до того, как их поймали. Но ведь трудно называть вещи прямо их именами, не обижая людей. Да и я вел себя как дурак. Старался не сознавать, что происходит. Я думал, что, если не буду вполне сознавать происходящего, все в конце концов выправится. Вам не кажется, что в случившемся виноват я сам? Что я мог бы спасти их, сделать для этого что-то еще?

– Вы сделали все, что могли.

– Я совершил в молодости бесчестный поступок, и из него выросли все мои беды. Как по-вашему, возможно уничтожить последствия злого дела, творя вслед за ним добрые? Не думаю. С тех самых пор я пытался остановить зло добрыми делами, но оно лишь распространялось, как круги по воде. Вам не кажется, что и это – тоже его результат?

– Не знаю.

– До чего же страшно вот так сидеть и ждать! – воскликнул Король. – А Гвен, наверное, еще хуже. Почему они не вывели ее сразу, чтобы все кончилось поскорее?

– Уже скоро.

– И ведь во всем этом нет ее вины. А чья же тогда? Моя? Быть может, мне следовало отвергнуть свидетельство Мордреда и закрыть на это дело глаза? Или оправдать ее? Я мог бы пренебречь моим новым законом. Это мне следовало сделать?

– Вы могли это сделать.

– Я ведь мог поступить по своему желанию.

– Да.

– Но что бы тогда осталось от правосудия? Каковы были б последствия? Последствия, правосудие, злые дела, утонувшие дети! Каждую ночь они окружают меня.

Гавейн заговорил тихо, изменившимся голосом:

– Вам должно забыть об этом. Вам должно собрать в кулак все ваши силы, ибо предстоит самое трудное. Вы справитесь?

Король стиснул подлокотники трона:

– Да.

– Боюсь, что вам придется подойти к окну. Ее вот-вот выведут.

Старик не шелохнулся, только пальцы его намертво стиснули дерево. Он так и сидел, глядя перед собой. Затем с усилием, перенеся вес на запястья, поднялся и двинулся навстречу своему долгу. В его отсутствие казнь считалась бы незаконной.

– На ней белая рубашка.

Двое тихо стояли бок о бок, наблюдая за происходящим как люди, которые не могут позволить себе никаких чувств. В испытании, свалившемся на них, было нечто оглушающее, низводившее их разговор до обмена краткими замечаниями.

– Да.

– Что они делают?

– Не знаю.

– Молятся, наверное.

– Да. Это епископ впереди.

Они смотрели на молящихся.

– Странный у них вид.

– Обыкновенный.

– Как по-вашему, можно мне сесть? – словно дитя, спросил Король. – Я им уже показался.

– Вы должны стоять.

– Мне кажется, я не смогу.

– Вы должны.

– Но, Гавейн, а вдруг она на меня посмотрит?

– Без вас казнь совершить невозможно, таков закон.

Снаружи, под окном, на укороченной перспективой рыночной площади, казалось, запели гимн. Разобрать отсюда слова или мелодию было невозможно. Они различали священнослужителей, хлопочущих о соблюдении приличествующих смерти формальностей, и мерцание неподвижно стоящих рыцарей, и множество людских голов – как будто по сторонам площади расставили корзины с кокосовыми орехами. Разглядеть Королеву было делом нелегким. Она появлялась и снова скрывалась, словно вихрем несомая сложным церемониалом: ее вели то в одну, то в другую сторону, к ней то стекалась стайка судейских чиновников и духовников, то ей представляли палача, то уговаривали встать на колени и помолиться, то увещевали подняться и произнести речь, то окропляли, то подносили свечи, кои ей полагалось держать в руках, то прощали ей все прегрешения, то упрашивали, чтобы она простила прегрешения всем окружающим, и все подвигали и подвигали поближе к костру, выталкивая из жизни обстоятельно и с достоинством. Что там ни говори, но процедура предания смерти осужденного законом преступника в темные века отнюдь не отличалась неряшливостью.

Король спросил:

– Видите вы кого-нибудь, кто спешит ей на помощь?

– Нет.

– А ведь, кажется, прошло уже много времени.

Пение за окном прервалось, наступила гнетущая тишина.

– Долго еще?

– Всего несколько минут.

– Они позволят ей помолиться?

– Да, это они ей позволят.

Старик внезапно спросил:

– Как по-вашему, может, и нам следует помолиться?

– Если желаете.

– Наверное, нам нужно встать на колени?

– По-моему, это не важно.

– Какую молитву мы прочитаем?

– Я не знаю.

– Может быть, «Отче наш»? Я только ее и помню.

– Что ж, молитва хорошая.

– Будем читать вместе?

– Если желаете.

– Гавейн, боюсь, мне все же придется встать на колени.

– Я останусь стоять, – сказал Властитель Оркнея.

– Ну вот…

Они еще только начали возносить свои безыскусные мольбы, когда из-за рыночной площади чуть слышно донесся сигнал трубы.

– Чшш, дядя!

Молитва смолкла на полуслове.

– Смотрите, там воины. По-моему, конные!

Артур, вскочив, уже стоял у окна.

– Где?

– Труба!

И теперь уже прямо в комнату ворвалось ясное, пронзительное, ликующее пение меди. Король, дергая Гавейна за локоть, дрожащим голосом закричал:

– Мой Ланселот! Я знал, он придет!

Гавейн протиснул в оконницу грузные плечи. Они толкались, боясь упустить хоть что-то из виду.

– Да. Это Ланселот!

– Смотрите, он в серебре.

– Алый пояс на серебряном поле!

– Как держится в седле!

– Вы посмотрите, что там творится!

Посмотреть действительно стоило. Рыночную площадь размело, словно лавиной, – то была сцена из жизни Дикого Запада. Корзины полопались, и кокосы раскатились в разные стороны. Рыцари стражи лезли на коней, подпрыгивая сбоку от своих скакунов с ногой, засунутой в стремя, меж тем как кони кружили вокруг всадников, словно вокруг осей. Псаломщики разбегались, бросая кадила. Священники посохами прокладывали себе путь через толпу. Епископа, который уходить не желал, стиснуло людскими телами и относило к церкви, а за ним плыл, словно штандарт, епископский посох, несомый высоко над смятенным людом каким-то преданным дьяконом. Балдахин о четырех столбах, под которым на площадь доставили что-то или кого-то, раскорячив колья, погружался в толпу, словно тонущий атлантический лайнер. Под медную музыку в площадь приливной волной втекал кавалерийский отряд, сверкая красками, лязгая оружием, помахивая перьями, будто вожди индейских племен, и мечи воинов взлетали и опускались, как рычаги каких-то странных машин. Покинутая горсткой служек, заслонивших ее при совершении последних обрядов, Гвиневера стояла средь этой бури, словно маяк. В белой рубашке, привязанная к столбу, она оставалась недвижной в центре бешеной круговерти. Она как будто плыла над всеми. Бой кипел у ее ног.

– Как он управляется со шпорами и уздой!

– Ни у кого больше нет такого натиска, как у него.

– Ох, бедная стража!

Артур заламывал руки.

– Там кто-то рухнул.

– Это Сегварид.

– Какая схватка!

– Его натиск, – пылко промолвил Король, – всегда был неотразимым, всегда! Ах, какой выпад!

– А вон и сэр Пертилоп упал.

– Нет. Это Перимон. Его брат.

– Смотрите, как блещут мечи на солнце. Какие краски! Хороший удар, сэр Гиллимер, хороший удар!

– Нет-нет! Посмотрите на Ланселота. Смотрите, как он наскакивает и напирает. Вон Агловаль слетел с коня. Смотрите, он приближается к Королеве.

– Приам его остановит!

– Приам – чепуха! Мы победим, Гавейн, – мы победим!

Гавейн, огромный, сияющий, обернулся:

– Это какие такие «мы»?

– Ну ладно, ладно, – пусть будет «они», глупый вы человек. Сэр Ланселот, разумеется. Вот и весь ваш сэр Приам.

– Сэр Борс упал.

– Пустяки. Они в минуту посадят его на коня. Вон он, совсем близко от Королевы. Нет, вы только взгляните! Он привез ей платье и плащ.

– Еще бы!

– Мой Ланселот не позволил бы, чтобы мою Гвиневеру видели в одной лишь рубашке!

– Да ни за что на свете!

– Он набрасывает их на нее.

– Она улыбается.

– Благослови вас обоих Господь, милые вы создания! Но пешие воины, бедные пешие воины!

– По-моему, можно сказать, что бой кончен.

– Ведь он не станет убивать больше людей, чем требует необходимость? В этом мы можем на него положиться?

– Разумеется, можем.

– Это не Дамас там под лошадью?

– Да. Дамас всегда носил красный плюмаж. По-моему, они отходят. Быстро управились!

– Гвиневера уже на коне.

Вновь пропела труба, но сигнал был другой.

– Да, должно быть, отходят. Это сигнал отступления. Господи Боже мой, вы посмотрите, какая там неразбериха!

– Я только надеюсь, что пострадали немногие. Вы отсюда не видите? Может быть, нам следует выйти, оказать им помощь?

– Отсюда глядеть, так поверженных вроде немало, – сказал Гавейн.

– Моя верная стража.

– Около дюжины.

– Мои отважные воины! И это тоже моя вина!

– Вот не вижу я, кого и в чем тут можно винить, – разве братца моего, так он уже мертв. Да, это уже последние его ребята отходят. Видите Гвиневеру? Вон там, над всей этой давкой.

– Может, помахать ей рукой?

– Не надо.

– Вы думаете, это будет нехорошо?

– Нехорошо.

– Ну что же, тогда лучше, наверное, не махать. А хорошо бы все же что-нибудь сделать. Как-никак она уезжает.

Гавейн, ощутив прилив нежности, резко повернулся к Королю.

– Дядя Артур, – сказал он, – вы все-таки великий человек. Но говорил же я вам – все кончится как следует.

– И вы великий человек, Гавейн, – хороший человек и добрый.

И, радуясь, они расцеловались на старинный манер, в обе щеки.

– Ну вот, – повторяли они. – Ну вот.

– А теперь что станем делать?

– Это как скажете.

Старый Король огляделся вокруг, словно отыскивая, чем бы заняться. Бремя лет покинуло его вместе с признаками старческой дряхлости. Он распрямился. Румянец заиграл на щеках. Морщинки у глаз, казалось, лучились.

– Я думаю, что первым делом нам надлежит от души надраться.

– Отлично. Позовите пажа.

– Паж, паж! – закричал Король, высовываясь в дверь. – Куда ты, к дьяволу, запропастился? Паж! А вот ты где, шалопай, ну-ка, тащи сюда вино. Чем ты там занимался? Любовался, как сжигают твою хозяйку? Хорош, нечего сказать!

Довольный мальчишка взвизгнул и загрохотал каблуками вниз по лестнице, до середины которой он только-только поднялся.

– А потом, после выпивки? – поинтересовался Гавейн.

Весело потирая руки, Артур вернулся в залу.

– Пока не думал. Что-нибудь да подвернется. Вероятно, мы сможем уговорить Ланселота, чтобы он попросил о прощении, или придем еще к какому-нибудь соглашению с ним, – и тогда он вернется. Он мог бы сказать, что пришел к Королеве в опочивальню, потому что она призвала его, чтобы вознаградить за Мелиагранса, ибо он выступал как ее защитник, а она хотела избегнуть пересудов касательно вознаграждения. А потом ему, конечно, пришлось ее спасать, поскольку он-то знал, что она невиновна. Да, я думаю, что-то в этом роде мы и устроим. Только в будущем им придется вести себя поаккуратней.

Но восторженное состояние покидало Гавейна гораздо быстрее, чем его дядю. Он заговорил медленно, не отрывая глаз от пола.

– Сомневаюсь я, – начал он. Король вгляделся в него. – Сомневаюсь я, что все удастся уладить, покамест жив Мордред.

Бледной рукой подняв завесу, на пороге возникло призрачное существо, наполовину облаченное в доспехи, с незащищенным предплечьем в люльке повязки.

– Покамест жив Мордред, – сказало оно с драматической горечью, достойной мастера сценической реплики, – этому не бывать никогда.

Артур в удивлении обернулся. Он глянул в горячечные глаза сына и в тревоге шагнул к нему:

– Но Мордред!

– Но Артур.

– Да как ты смеешь так разговаривать с Королем? – рявкнул Гавейн.

– А ты вообще молчи.

Его лишенный выражения голос остановил Короля на середине пути. Но он уже снова собрался с духом.

– Войдите, Мордред, – дружелюбно сказал он. – Мы знаем, побоище было страшное. Мы видели его из окна. И все-таки хорошо ведь, что ваша тетя теперь в безопасности, а правосудие соблюдено во всех отношениях.

– Побоище было страшное.

Голос его был голосом автомата, но исполненным глубокого значения.

– Пешие воины…

– Плевать.

Гавейн, словно механизм, поворачивался к сводному брату. Он повернулся всем телом.

– Мордред, – спросил он с тяжким акцентом. – Мордред, где ты оставил сэра Гарета?

– Где я оставил их обоих?

Рыжеволосый рыцарь разразился быстрым потоком слов.

– Нечего меня передразнивать, – заорал он. – Что ты скрипишь, как попугай? Говори, где они!

– Ступай и поищи их, Гавейн, среди людей на площади.

Артур начал было:

– Гарет и Гахерис…

– Лежат на рыночной площади. Их трудно узнать, столько на них крови.

– Но ведь они невредимы, верно? Они же были без оружия. Они не ранены?

– Они мертвы.

– Чушь, Мордред.

– Чушь, Гавейн.

– На них же не было доспехов! – протестующе воскликнул Король.

– На них не было доспехов.

Гавейн произнес, с угрозой подчеркивая каждое слово:

– Мордред, если окажется, что ты солгал…

– …то добродетельный Гавейн зарежет последнего из своих родичей.

– Мордред!

– Артур, – отозвался он. Он повернул к Королю каменное лицо, являющее безумную смесь злобы, вкрадчивости и отчаяния.

– Если это правда, это ужасно. Кому могло прийти в голову убить Гарета, да еще безоружного?

– Кому?

– Они и сражаться-то не собирались. Они пошли и встали в дозор, потому что я им приказал. К тому же, Ланселот – лучший друг Гарета. Да и со всем родом Бана мальчик был дружен. Это кажется мне невозможным. Вы уверены, что не ошиблись?

Голос Гавейна внезапно наполнил комнату:

– Мордред, кто убил моих братьев?

– Действительно, кто?

В неистовой ярости Гавейн ринулся к горбуну.

– Кто же, как не сэр Ланселот, о мой могучий друг.

– Лжец! Я должен сам их увидеть.

Тот же порыв, что бросил Гавейна к брату, вынес его, еще бурлящего гневом, из комнаты.

– Но, Мордред, вы уверены, что они мертвы?

– У Гарета снесено полголовы, – безучастно отозвался Мордред, – он кажется удивленным. А лицо Гахериса лишено выражения, поскольку голова его разрублена надвое.

Король испытывал скорее недоумение, чем ужас. С грустью и удивлением он произнес:

– Ланс не мог этого сделать… Он любил их обоих. На них не было шлемов, он должен был их узнать. Он посвятил Гарета в рыцари. Он ни за что не совершил бы такого поступка.

– Разумеется, нет.

– Но вы говорите, что он это сделал.

– Я говорю, что он это сделал.

– Должно быть, это ошибка.

– Должно быть, это ошибка.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что чистый и бесстрашный Рыцарь Озера, которому вы позволили сделать из вас рогоносца и похитить вашу жену, позабавился перед тем, как отбыть восвояси, убив двух братьев – двух безоружных людей, питавших к нему дружескую любовь.

Артур опустился на скамью. Маленький паж, посланный за вином и вернувшийся, согнулся в низком поклоне:

– Ваше вино, сэр.

– Унеси его прочь.

– Сэр Лукан Дворецкий спрашивает, сэр, нельзя ли ему помочь в переноске раненых, сэр, и нет ли у нас льняных повязок?

– Спроси у сэра Бедивера.

– Хорошо, сэр.

– Паж, – окликнул он уходившего мальчика.

– Сэр?

– Какие потери?

– Говорят, погибло двадцать рыцарей, сэр. Сэр Белианс Надменный, сэр Сегварид, сэр Грифлет, сэр Брандиль, сэр Агловаль, сэр Тор, сэр Гаутер, сэр Гиллимер, три брата сэра Рейнольда, сэр Дамас, сэр Приам, сэр Кэй Чужестранец, сэр Дриант, сэр Ламбегус, сэр Хермин, сэр Пертилоп.

– А Гарет и Гахерис?

– Я о них ничего не слышал, сэр.

Захлебываясь словами и еще продолжая свой бег, в комнату ворвался огромный рыжий рыцарь. Словно ребенок, он устремился к Артуру. Мешаясь с рыданиями, изо рта его вылетали слова:

– Это правда! Правда! Я нашел человека, он видел, как все случилось. Бедный Гахерис и наш младший брат, Гарет, – он убил их обоих, безоружными.

И, упав на колени, он зарылся рыжевато-белесой, словно осыпанной песком, головой в мантию старого Короля.