Гвиневера принарядилась для встречи, пожалуй, чрезмерно. Она накрасилась, в чем совсем не нуждалась, и накрасилась неумело. Ей было сорок два года.

Когда Ланселот увидел ее, в ожидании сидящую за столом близ Артура, любовь вырвалась из тесных пределов его сердца и заструилась по жилам. То была давняя любовь к двадцатилетней девушке, гордо стоящей у трона в окружении пленников, присланных ей в дар, но теперь ту же девушку облекали дурно наложенные румяна и шумные шелка, посредством которых она бросала вызов неотвратимой участи всякого человека. Он увидел в ней страстную душу целомудренной юности, ныне одолеваемую сыгранным с юностью издевательским трюком – предательством тела, обращающим плоть в позеленелые кости. Несуразные прикрасы ее показались ему не вульгарными, но трогательными. Та девушка была по-прежнему здесь, еще проглядывая сквозь осыпающуюся оболочку румян. Она противилась времени с отвагой, точно заявляя: не покорюсь. Под неуклюжим кокетством, под этим недостойным нарядом угадывался человек, взывающий о помощи. Недоумевающие молодые глаза говорили: это я, я здесь, внутри, – что же они со мной сделали? Я не поддамся. Некая часть ее души сознавала, что пудра превращает ее в посмешище, и мысль эта была ей ненавистна, и она старалась удержать любовника одними только глазами. Глаза твердили: не смотри на все это. Смотри на меня. Я по-прежнему здесь, в глазах. Посмотри, я в темнице, помоги мне выбраться из нее. А другая часть говорила: я не постарела, это иллюзия. У меня замечательные румяна. Смотри, как я двигаюсь, совсем как юная девушка. Я смогу отразить неистовый натиск старости.

Ланселот увидел лишь душу, обреченное и ни в чем не повинное дитя, старающееся удержать безнадежную позицию с помощью жалкого войска помад и оранжевых шелков, которыми она надеялась, бог весть чего опасаясь, порадовать его. Он увидел

Артур спросил:

– Ты хорошо отдохнул? Как ты себя чувствуешь?

– До чего же мы рады видеть тебя, – сказала Гвиневера. – Как рады, что ты вернулся.

Что до них, то они увидели человека просветленного – вроде того святого, что описан Киплингом в «Киме». Они увидели нового Ланселота, погруженного в безмолвное постижение мира, сошедшего к ним с духовных высот.

Ланселот ответил:

– Я вполне отдохнул, спасибо. Я думаю, вам не терпится узнать о Граале.

– Боюсь, я впал в эгоизм, – сказал Король. – Я пока никому ничего не сказал. Мы позаботимся, чтобы все было записано и помещено в Солсберийский архив. Но мы хотели бы первыми услышать обо всем, Ланс, и чтобы никто нам не мешал.

– Ты уверен, что не слишком утомлен для рассказа?

Ланселот улыбнулся и взял их руки в свои.

– Мне и рассказывать-то особенно не о чем, – сказал он. – В конце концов, ведь не я отыскал Грааль.

– Сядь, позавтракай. Поговорим, когда ты поешь. Ты очень исхудал.

– Хочешь вина с пряностями или лучше немного сидра?

– Я теперь не пью, – сказал он, – спасибо.

Пока он ел, Король с Королевой сидели по сторонам от него и смотрели. Не успевал он подумать о соли, не успевал потянуться за ней, как они уже подносили ему солонку. Он засмеялся, глядя на их серьезные лица, от выражения которых ему становилось не по себе, и, чтобы заставить их улыбнуться, сделал вид, будто намеревается окропить Артура водой, которую пил.

– А реликвии вам не нужны? – спросил он. – Могу предложить мои сапоги, они все равно протерлись до дыр.

– Не стоит с этим шутить, Ланселот. Я уверен, что ты своими глазами видел Святой Грааль.

– Даже если так, соль мне подавать не обязательно.

Но они смотрели на него с прежней серьезностью.

Ланселот сказал:

– Прошу вас, поймите. Это Галахада вместе с другими допустили к Граалю. Я допущен не был. Так что не стоит вокруг меня хлопотать, это неправильно, а для меня так даже и обидно. Сколько рыцарей вернулись назад?

– Половина, – ответил Артур. – Их рассказы мы уже слышали.

– Я думаю, вам известно больше, чем мне.

– Мы знаем лишь, что убийц и тех, кто не исповедался, завернули вспять; а ты сообщил, что Галахад, Персиваль и Борс были допущены. Мне рассказывали, что Галахад с Персивалем – девственники, а Борс, хотя, вообще-то, и нет, оказался первоклассным богословом. Я думаю, что Борс избран за веру, а Персиваль – за невинность. О Галахаде же мне почти ничего не известно, не считая того, что всем он не по душе.

– Не по душе?

– Все жалуются, что в нем нет ничего человеческого.

Глаза Ланселота были прикованы к чаше с водой.

– Человеческого в нем мало, – наконец сказал он. – Да и с чего бы? Много ли человеческого в ангелах?

– Я не совсем тебя понимаю.

– Как ты полагаешь, если бы сию минуту сюда явился Архангел Михаил, сказал бы он тебе: «Какая милая нынче погода! У вас не найдется стаканчика виски?»

– Полагаю, что не сказал бы.

– Артур, не сочти мои речи за грубость. Помни, что я пребывал далеко отсюда, в странных и пустынных краях, иногда совершенно один, иногда в ладье, наедине с Богом и звуками моря. Ты знаешь, я как вернулся к людям, так все время чувствую, что понемногу схожу с ума. Не из-за моря, из-за людей. Стоит людям обступить меня, как все, чего я достиг, начинает от меня ускользать. Даже из того, что произносишь ты или Дженни, многое кажется мне ненужным – странные шумы, пустота. Ты понимаешь, о чем я? «Как поживаете?» – «Присядьте» – «Какая прекрасная погода!» – Что все это значит? Люди слишком много говорят. Там, где я был и где сейчас Галахад, проявление «хороших манер» – это просто пустая трата времени. Манеры нужны лишь в отношениях между людьми, чтобы поддерживать их пустые затеи в рабочем состоянии. Конечно, манеры делают человека, но ведь не Бога же. Так что понять, почему Галахад мог показаться невежливым, бесчеловечным и так далее людям, которые жужжали и стрекотали вокруг него, думаю, можно. Дух его слишком удалился от них, пока он жил на необитаемых островах, в безмолвии, наедине с вечностью.

– Я понимаю.

– Пожалуйста, не сочти меня грубияном. Я пытаюсь описать тебе мои ощущения. Если ты когда-нибудь бывал в Чистилище Святого Патрика, ты наверняка поймешь, о чем я говорю. Когда выходишь оттуда, люди кажутся смешными.

– Я очень хорошо тебя понимаю. И Галахада тоже.

– На самом-то деле он был очень милым человеком. Я-то знаю, мы провели долгое время в одной барке. Но это не означает, что мы непрестанно раскланивались, уступая друг другу лучшее место.

– Пуще всего его невзлюбили те мои рыцари, что тяготеют к мирскому. Да, я понимаю. И все-таки, Ланс, нам не терпится услышать твою историю, не Галахада.

– Да, Ланс, расскажи нам о том, что с тобой было, и предоставь ангелов самим себе.

– Это лучшее, что я могу сделать, – улыбнувшись, сказал сэр Ланселот, – поскольку встретить хотя бы одного ангела мне дозволено не было.

– Начинай же.

– Когда я оставил Вогон, – начал главнокомандующий, – мной владела хитроумная мысль о том, что наилучшим местом для поисков был бы замок Короля Пеллеса.

Он прервался, ибо Гвиневера внезапно дернулась.

– Я не добрался до замка, – мягко сказал он, – потому что в пути меня поджидало несчастье. Случилось нечто, не входившее в мои планы, а потом уж я шел туда, куда меня вели.

– И что за несчастье?

– В сущности, оно и несчастьем-то не было. Просто я получил первый из направляющих пинков, которых было немало и за которые я благодарен. Вы ведь знаете, я много рассуждал о Боге, а это слово, которое оскорбляет неблагочестивых людей почти так же, как слово «проклятье» оскорбляет благочестивых. Как нам тут поступить?

– Ты просто предположи, что мы люди благочестивые, – сказал Король, – и рассказывай дальше.

– Я скакал вместе с сэром Персивалем, и мы повстречали моего сына. Он поверг меня наземь с первой попытки – мой собственный сын.

– Напал врасплох, – быстро сказал Артур.

– Это был честный поединок на копьях.

– Ну ты же, естественно, не хотел побить собственного сына.

– Я хотел его побить.

Гвиневера сказала:

– Время от времени всякого постигает неудача.

– Я налетел на Галахада со всем искусством, каким владел, и он поверг меня наземь с изяществом, подобного которому я ни разу в жизни не видел. В сущности, – прибавил Ланселот с одной из своих добродушных улыбок, – я вправе сказать, что до того ни разу в жизни и не падал с коня. Помню, первое, что я почувствовал, оказавшись на земле, это чистейшей воды изумление. И только позже оно обернулось чем-то совсем иным.

– И что же ты сделал?

– Я лежал на земле, а Галахад, который так и не промолвил ни слова, возвышался рядом на коне, и тут появилась женщина, жившая затворницей в хижине, рядом с которой мы бились. Она сделала реверанс и сказала: «Бог да пребудет с тобою, лучший из рыцарей мира».

Ланселот опустил взгляд на стол и шевельнул рукой, словно желая разгладить скатерть. Затем он кашлянул и проговорил:

– Я повернул голову, чтобы увидеть, кто ко мне обращается.

Король с Королевой молча ждали. Ланселот кашлянул снова:

– Понимаете, я пытаюсь рассказать вам о том, что случилось с моей душой, не о моих приключениях. А тут уже не до скромности. Я знаю, я дурной человек, но я всегда был хорош в обращении с оружием. И меня в моей греховности по временам утешала мысль… сознание того, что я – лучший рыцарь мира.

– Так что же?

– Да то, что дама эта не ко мне обращалась.

В молчании они переваривали сказанное, глядя, как вдруг задергался правый уголок его рта.

– К Галахаду?

– Да, – сказал сэр Ланселот. – Глаза этой дамы, минуя меня, смотрели на Галахада, который при этих ее словах удалился неспешным галопом. А вскоре за тем удалилась и дама.

– Какую же гадость она сказала! – воскликнул Король. – Мерзкое, намеренное оскорбление! Ее бы стоило выпороть!

– Она сказала правду.

– Но явиться перед тобой и намеренно сказать такое прямо тебе в лицо! – вскричала Гвиневера. – Да еще после одного-единственного падения…

– Она сказала то, что Бог велел ей сказать. Видите ли, она как раз была из благочестивых. Но я в то время этого не понял. Теперь-то благочестия во мне много больше, – прибавил он, как бы оправдываясь, – но в то время я оказался не способным снести случившееся. Я чувствовал себя так, словно из-под меня выбили землю, и в то же время знал, что сказанное ею – чистая правда. И я ускакал от Персиваля, чтобы побыть одному. Он было сунулся ко мне с каким-то предложением, но я ответил только: «Поступайте как знаете». Я скакал без цели, с тяжелой душой, отыскивая место, где сердце мое могло бы разбиться так, чтобы этого никто не увидел. В конце концов – мне уже казалось, что я снова схожу с ума, – я набрел на часовню. Понимаешь, Артур, разум мой давно уж терзали многие горести, и мысль о том, что я – прославленный воин, вроде бы умеряла их, пусть и ненамного, а лишившись и этого утешения, я почувствовал, что у меня ничего не осталось.

– Да все у тебя осталось. Ты по-прежнему лучший из воинов мира.

– Самое смешное, что у часовни не оказалось дверей. Не знаю, в чем тут дело – в моих грехах или в негодовании по поводу моего поражения, но войти в нее я не смог. Я улегся на щит и уснул, и во сне мне привиделся рыцарь, который явился и забрал мой шлем, мой меч и коня. Я пытался проснуться, но не сумел. У меня отнимали все мое рыцарское достояние, а я не мог пробудиться, потому что сердце мое наполняли горькие помышления. Некий голос произнес, что не видеть мне больше почета, но я лишь возмутился против этого голоса, и вот, когда я проснулся, все, чем я владел, сгинуло.

Артур, если я не смогу заставить тебя понять, что произошло той ночью, тебе не удастся понять и всего остального. Все мое детство я, вместо того чтобы гоняться за бабочками, потратил на обучение – я учился, желая стать первейшим из рыцарей. Позже я впал в грех, но хотя бы одно у меня оставалось. Я так гордился в душе тем, что меня считают превыше всех остальных. Я знаю, это низкое чувство. Но больше мне было нечем гордиться. Сначала я лишился моего Слова и моих чудес, теперь же, в ночь, о которой я вам рассказываю, меня лишили последнего. Когда я проснулся и обнаружил, что у меня отобрали оружие, меня охватило отчаяние, и я побрел куда глаза глядят. Это было отвратительно, я плакал и изрыгал проклятия. Так они начали ломать меня.

– Мой бедный Ланс.

– Это лучшее из того, что когда-либо случалось со мной. Знаете, утром я вдруг услышал пение птиц, и на душе у меня полегчало. Занятно вот так получить утешение от птичьей стаи. В детстве у меня никогда не хватало времени, чтобы лазить по гнездам. Ты бы, наверное, узнал этих птиц, Артур, но мне их прозвание неизвестно. Там была одна, совсем крохотная, она все задирала хвостик повыше и посматривала на меня. Такая, знаешь, размером не больше колесика на шпоре.

– Это, наверное, крапивник.

– Ну, крапивник так крапивник. Завтра покажи его мне, ладно? Эти птицы заставили меня понять – поскольку без посторонней помощи мое блуждающее во мраке сердце понять ничего не умело, – что если меня наказывают, то причиной тому моя собственная природа. То, что случается с птицами, отвечает природе птиц. Они заставили меня понять, что мир прекрасен, если прекрасен ты сам, и что невозможно получать не давая. Да и давать-то следует, не ожидая, что получишь нечто взамен. И я смирился с поражением, нанесенным мне Галахадом, и с утратой оружия и доспехов, и в ту же благую минуту отправился искать исповедника, дабы очиститься от зла и впредь уже не грешить.

– Жаль, что не всем рыцарям, вышедшим на поиски Грааля, хватило разумения сходить к исповеди, – сказал Артур.

– Я-то и прежде ходил к ней нередко. И все равно большую часть жизни прожил в смертном грехе. Но на этот раз я исповедался во всем.

– Во всем? – спросила Королева.

– Во всем. Понимаешь, Артур, всю жизнь у меня был на совести грех, о котором я, как мне казалось, не должен был никому говорить, потому что…

– Не нужно рассказывать нам о нем, – сказала Королева, – если это причинит тебе боль. Мы же все-таки не твои исповедники. Довольно того, что ты открылся священнику.

– Оставь ее в мире, – согласился Король. – Как бы там ни было, она родила тебе прекрасного сына, который, похоже, достиг Святого Грааля.

Он подразумевал Элейну.

Охваченный внезапной мукой, Ланселот, стиснув кулаки, переводил глаза с одного своего собеседника на другого. Все трое затаили дыхание.

– Итак, я исповедался, – сказал он наконец, и все вздохнули свободно, но голос его был тяжек, – и мне было назначено покаяние.

Он замолк, все еще терзаясь сомнениями, ибо смутно понимал, что в этот миг жизнь привела его на распутье. Все трое сознавали, что именно сейчас перед Ланселотом явилась возможность, если она вообще когда-либо существовала, открыться своему другу и Королю, – но путь ему преграждала Гвиневера, ибо то была и ее тайна.

– В виде покаяния мне надлежало носить власяницу, принадлежавшую некогда одному из известных святых, – в конце концов продолжил он, смирясь с поражением, – а кроме того, не есть мяса, не пить вина и ежедневно выслушивать мессу. Через три дня я покинул жилище священника и поскакал обратно к кресту, стоявшему близ того места, где я лишился оружия. Священник снабдил меня кое-каким на первое время. Ну вот, я проспал ночь у креста и видел еще один сон, а поутру рыцарь, похитивший мои доспехи, возвратился. Мы сразились на копьях, и я вернул свои доспехи. Странно, правда?

– Я полагаю, что на тебя после доброй исповеди снизошла благодать и оттого тебе можно было доверить твою прежнюю мощь.

– Вот и я так полагал, однако сейчас ты увидишь, правы мы с тобой или нет. Я думал, что теперь, когда грех снят с моей души, мне будет дозволено вновь стать лучшим рыцарем мира. И я поскакал, распираемый счастьем, пытался даже что-то такое спеть, – и так попал на широкую равнину, где стоял замок с шатрами и прочим, и пять сотен рыцарей в черном и рыцарей в белом бились на турнире. Белые брали верх, и я решил присоединиться к черным. Я думал, что, раз я прощен, я смогу совершить великие подвиги и оказать помощь слабейшей стороне.

Он замолк и опустил веки.

– Но белые рыцари, – прибавил он, открывая глаза, – очень скоро пленили меня.

– Ты хочешь сказать, что вновь потерпел поражение?

– Я потерпел поражение и бесчестье. Я пришел к мысли, что грехов на мне еще и побольше прежнего. Когда они отпустили меня, я ускакал прочь, кляня все на свете, как в первый вечер, а когда наступила ночь, свалился под яблоню, и плакал, плакал, пока не заснул.

– Но это же ересь, – воскликнула Гвиневера, подобно большинству женщин, изрядно сведущая в теологии. – Если ты принес честную исповедь, и исполнил покаянную епитимью, и получил отпущение грехов.

– Я исполнил епитимью, наложенную за один из моих грехов, – сказал Ланселот, – но я забыл о другом. В ту ночь мне снова приснился сон – передо мною явился старец, сказавший мне так: «Ах, Ланселот, слабый верою и порочный душою! Отчего так легко обратилась воля твоя к смертному греху?» Дженни, я всю жизнь прожил в смертном грехе, в худшем из всех. Это гордыня заставляла меня стремиться к званию лучшего рыцаря мира. Гордыня побудила меня напоказ помочь побеждаемым на турнире. Или, если хочешь, назови это тщеславием. А исповедь, принесенная мной во всем, что касалось… что касалось женщины, вовсе не сделала меня достойным человеком.

– Итак, ты потерпел поражение.

– Да, я потерпел поражение. И на следующее утро я отправился к другому отшельнику, чтобы исповедаться снова. На этот раз я постарался как следует. Мне было сказано, что для взыскующего Святого Грааля недостаточно лишь целомудрия и воздержания от убийств. Следует отвратиться от любого тщеславия и гордыни, ибо во время Поиска внушенные ими деяния Господу не угодны. И я отвратился от них и получил отпущение.

– А что было потом?

– Я поскакал к берегам Мортезы и повстречал там рыцаря в черном, который сразился со мной на копьях. И он тоже поверг меня наземь.

– В третий раз!

Гвиневера вскричала:

– Да ведь ты же получил в этот раз полное отпущение!

Ланселот накрыл ее руку своей и улыбнулся.

– Если мальчик крал варенье, – сказал он, – и родители наказали его, он, возможно, раскается в своем поступке и впредь преисполнится добродетели. Однако это не даст ему права красть и дальше, верно? Это не означает также, что ему обязаны варенье подносить. В том, что Бог позволил черному рыцарю сбросить меня с коня, никакого наказания не было, Бог просто лишил меня особого дара одерживать победы, а жаловать мне его или не жаловать – это всегда оставалось в Его власти.

– Но, бедный мой Ланс, отдать всю свою славу и не получить ничего взамен! Когда ты погрязал в грехе, ты всегда побеждал, так почему же, обратясь к благочестию, ты терпишь одно поражение за другим? И почему то, что ты любишь, всегда причиняет тебе страдания? Что ты сделал потом?

– Я встал на колени в водах Мортезы, Дженни, там, где он сбросил меня, и возблагодарил Бога за это приключение.