– Я не могу оставить Элейну, – сказал он.

– Да почему? – сказал Эктор Окраинный. – Ты же не любишь ее. У тебя нет перед ней никаких обязательств. Ты только мучаешь себя, оставаясь с ней.

– У меня есть перед ней обязательства. Я не могу вдаваться в объяснения, но это так.

– Королева в отчаянии, – сказал Персиваль. – Чтобы найти вас, она потратила целое состояние.

– Тут я ничем помочь не могу.

– Ну какой смысл дуться? – сказал Эктор. – По-моему, ты просто дуешься. Если Королева раскаивается в том, что она натворила, чем бы оно там ни было, тебе следует явить благородство и простить ее.

– Мне нечего прощать Королеве.

– Так я об этом и говорю. Ты просто обязан вернуться ко двору и продолжить свою карьеру. Прежде всего это твой долг перед Артуром: как-никак ты принес ему рыцарскую присягу. Он очень в тебе нуждается.

– Нуждается?

– У него, как всегда, неприятности с Оркнейцами.

– А что поделывают Оркнейцы? Ах, Персиваль, вы и не представляете, как согревается мое сердце, когда я слышу старые имена. Расскажите мне, о чем судачат при дворе? Как там Кэй – он часто садился в лужу в последнее время? А Динадан все еще шутит? И какие новости о Тристраме и Короле Марке?

– Если ты так интересуешься новостями, возвращайся ко двору.

– Я же сказал тебе, что не могу.

– Ланселот, взгляните на свое положение трезво. Неужели вы всерьез полагаете, что, живя здесь инкогнито с этой девчонкой, вы сумеете по-прежнему быть самим собой? По-вашему, можно победить на турнире пять сотен рыцарей и остаться неузнанным?

– Да едва мы услышали о турнире, – добавил Эктор, – как сразу помчались сюда. Персиваль сказал: «Либо это Ланселот, либо я – датчанин».

– Если вы твердо решили остаться здесь, – продолжал Персиваль, – это будет означать, что вам придется сложить оружие. Еще один поединок, и о вас примутся толковать по всей стране. Я, впрочем, думаю, что и этого поединка уже не понадобится.

– Засесть здесь с Элейной – значит лишиться всего. Ты окажешься в полной отставке – ни гостей, ни турниров, ни чести, ни любви: тебе даже под открытое небо выйти будет нельзя. Ты ведь знаешь, у тебя не такое лицо, чтобы его легко было забыть.

– Что бы это ни значило, Элейна достойная и добрая женщина. Когда человек доверяется тебе, Эктор, когда он целиком от тебя зависит, нельзя причинять ему горе. Так и с собаками не поступают.

– Однако ж на собаках никто и не женится.

– Черт возьми, она любит меня.

– Как и Королева.

Ланселот перевернул вверх дном чашу, которую держал в руках.

– Когда я в последний раз видел Королеву, – сказал он, – она велела мне больше не попадаться ей на глаза.

– Тем не менее она извела двадцать тысяч фунтов, чтобы тебя отыскать.

Ланселот немного помолчал и спросил голосом, прозвучавшим грубо:

– Как она?

– Она ужасно удручена.

Эктор сказал:

– Она понимает, что сама виновата. Она все плакала, плакала, а когда Борс обозвал ее дурой, она даже спорить не стала. Да и Артур удручен, потому что из-за этой истории весь Стол перевернулся вверх дном.

Ланселот швырнул чашу на пол и встал.

– Я сказал Элейне, – произнес он, – что не могу дать обещание остаться с ней, а потому я обязан остаться.

– Вы ее любите? – спросил Персиваль, решившись задать главный вопрос.

– Да, люблю. Она была добра ко мне, и я к ней привязан.

Увидев выражение их лиц, он заменил слово.

– Я люблю ее, – произнес он с вызовом.

Рыцари задержались на неделю, и Ланселот, с жадностью выслушивавший новости о Круглом Столе, ослабевал с каждым днем. За обедом Элейна сидела во главе стола, рядом со своим господином, и тонула в потоке речей о людях, чьих имен она никогда не слышала, и о событиях, сути которых она не понимала. Ей только и оставалось, что предлагать гостям все новые яства, которые Эктор поглощал, не прерывая очередного рассказа. Они перегибались через нее, разговаривали и смеялись, и Элейна тоже прилежно смеялась. Каждый день на закате Ланселот отправлялся на башню, – впервые застав его там, Элейна на цыпочках удалилась, и он не знал, что тайна его свиданий раскрыта.

– Ланселот, – сказала она как-то утром, – там за рвом ждет какой-то мужчина с конем и доспехами.

– Рыцарь?

– Нет. Он похож на оруженосца.

– Интересно, кто на этот раз. Вели привратнику перевезти его.

– Привратник сказал, что он не хочет переезжать. Он говорит, что будет ждать там, пока не выйдет сэр Ланселот.

– Пойду посмотрю.

Он направился к лодке, но Элейна задержала его.

– Ланселот, – сказала она, – как мне поступить с Галахадом, если ты вдруг уедешь?

– Уеду? А кто сказал, что я собираюсь уехать?

– Никто не сказал, просто я хочу знать.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Я хочу знать, как мне растить Галахада.

– Ну, я думаю, как обычно. Надеюсь, из него получится добрый рыцарь. Но ведь это вопрос воображаемый.

– Вот это я и хотела узнать. – Однако она опять задержала его: – Ланселот, можно я задам тебе еще один вопрос? Если тебе придется уехать, если тебе придется оставить меня, – ты возвратишься назад?

– Я же сказал, что уезжать не собираюсь.

Она осторожно подбирала правильные слова, словно человек, идущий через болото и ощупывающий перед собою почву.

– Это помогло бы мне и дальше растить Галахада – помогло бы мне жить дальше, – если б я знала, что когда-нибудь… что наступит день… если бы я знала, что ты вернешься.

– Элейна, я не понимаю, к чему эти речи.

– Я не пытаюсь остановить тебя, Ланс. Возможно, для тебя и лучше уйти. Наверное, так и должно было случиться. Я только хочу знать, увижу ли я тебя снова, потому что для меня это важно.

Он взял ее за руки.

– Если я уйду, – сказал он, – я возвращусь назад.

Человек, ожидавший по другую сторону рва, был дядюшкой Скоком. Он стоял рядом со старым, и постаревшим еще на два года, скакуном Ланселота, на седле которого были уложены привычные Ланселоту доспехи, стоял словно бы в ожидании смотра. Все было прилажено как полагается и занимало следуемое по разумению воина место. Кольчуга без рукавов, свернутая в тугую скатку. Шлем, оплечья и поручни, отполированные, на что ушли без преувеличения недели усердных трудов, до лоска, до патины света, какую можно увидеть лишь на только что купленных, еще не потускневших от носки или домашней чистки вещах. Запах седельного мыла исходил от них, смешанный с безошибочно узнаваемым собственным запахом доспехов – столь же специфическим, как тот, который встречает нас в раздевалке профессиональных игроков в гольф, и для рыцаря столь же волнующим.

Каждый мускул Ланселота норовисто напрягся в нетерпеливом стремлении вновь ощутить на себе привычное вооружение, которого он не видел с тех пор, как покинул Камелот. На указательном пальце заныло место, служившее опорой для рукояти меча. Большой в точности знал усилие в унциях, которое ему надлежит прилагать к внутренней стороне рукояти. Буграм ладони не терпелось приникнуть к ней. Вся рука вспомнила вдруг увесистость Весельчака и прониклась желанием взмахнуть им в воздухе.

Постаревший дядюшка Скок стоял, не говоря ни слова. Он лишь держал узду, не заслоняя упряжи, и ждал, когда рыцарь сядет на коня и поскачет. Твердые глаза его, пронзительные, как у ястреба, покоились на скакуне. Он молча держал огромный турнирный шлем со знакомым султаном из цапельных перьев, перевязанных серебряной нитью.

Обеими руками Ланселот принял у дядюшки Скока шлем и повернул его. Руки знали, какого им ждать веса – ровно двадцати двух с половиною фунтов. Он увидел великолепную полировку, свежую стежку подкладки и приделанный сзади новый намет. Намет был из ажурной шелковой ткани, его покрывало золотое шитье – множество геральдических лилий Старой Франции. Ланселот сразу же понял, чьи пальцы расшивали намет. Он поднял шлем к носу и понюхал его.

И мгновенно она оказалась рядом – не та Гвиневера, которую он вспоминал, стоя на зубчатой башне, но подлинная Дженни, с иною осанкой, с каждой ее ресницей, с каждой порой кожи, с каждой нотой голоса и каждой черточкой улыбки.

Он не оглядывался назад, уезжая от Замка Блиант, и Элейна, стоявшая на башне барбакана, не махала рукою вослед. В оцепенелой сосредоточенности она смотрела, как он удаляется, подобная человеку, который, потерпев кораблекрушение, набирает в маленькую лодчонку столько пресной воды, сколько та в состоянии вместить. У нее оставались секунды, чтобы сделать запас Ланселота, которого должно хватить на долгие годы.

Больше у нее ничего не будет – только этот запас, их сын и целая куча золота. Он оставил ей все свои деньги, достаточные, чтобы расходовать в год по тысяче фунтов – в ту пору сумма огромная.