Ситуация в Дунлоутеане сложилась запутанная. Практически любая ситуация, к которой имел касательство Король Пеллинор, становилась таковой, даже на самом что ни на есть диком севере. Прежде всего, он был влюблен, – потому он и плакал в барке. Это он объяснил Королеве Моргаузе при первой возможности – дело было не в морской болезни, а в любовной.

Случилось же с ним следующее. За несколько месяцев до того Король охотился на Искомого Зверя на южном побережье Страны Волшебства, как вдруг эта зверюга бросилась в море. Она уплывала, и змеиная голова ее рассекала водную гладь, подобно головке ужа, и Король окликнул проплывавший мимо корабль, имевший такой вид, словно он отправлялся на завоевание Гроба Господня. На корабле обнаружились сэр Груммор и сэр Паломид, каковые по доброте душевной повернули судно и пустились преследовать Зверя. Втроем они достигли берегов Фландрии, где Зверь сгинул в лесу, и там-то, пока они отдыхали в гостеприимном замке, Пеллинор влюбился в дочь Королевы Фландрии. До поры до времени все складывалось отлично, – ибо избранницей Пеллинора оказалась особа средних лет, решительная, верная сердцем, умевшая стряпать, прекрасно ездить верхом и стелить постель, – однако надежды обеих сторон были сокрушены в самом начале появлением волшебной барки. Трое рыцарей взошли на нее и уселись – посмотреть, что будет дальше, поскольку не должно рыцарям уклоняться от приключения. Барка же сама по себе поспешно отчалила от берега, оставив дочь Королевы Фландрии в тревоге размахивать носовым платком. А перед тем как берегу вовсе скрыться из глаз, из леса высунулась морда Искомого Зверя, имевшая выражение, насколько можно было различить на таком расстоянии, еще более удивленное, нежели у Королевны. После этого они все плыли и плыли, пока не приплыли на Внешние Острова, и чем дальше они уплывали, тем сильнее недуг любви одолевал Короля, делая его общество совершенно невыносимым. Он проводил все время за писанием стихов и писем, кои невозможно было отправить, или рассказывая своим спутникам о принцессе, в семейном кругу прозванной Свинкой.

Подобное состояние дел еще можно было вытерпеть в Англии, где люди вроде Пеллинора временами встречаются и даже почитаются соотечественниками за относительно сносных. Но в Лоутеане и Оркнее, где всякий англичанин – угнетатель, оно приобрело черты почти сверхъестественной невыносимости. Ни единый из островитян не мог понять, с какой именно целью пытается Король Пеллинор их обмишурить, прикидываясь самим собою, а потому было сочтено и мудрым, и безопасным не посвящать приезжих рыцарей в подробности, относящиеся к войне с Артуром. Лучше подождать, пока не удастся проникнуть в их замыслы.

А сверх всего этого возникло еще одно осложнение, особенно расстроившее детей. Королева Моргауза принялась вешаться приезжим на шею.

– Чем это матушка занималась с рыцарями на горе? – поинтересовался Гавейн как-то утром, когда они направлялись к келье Святого Тойрделбаха.

После долгого молчания Гахерис с некоторым затруднением ответил:

– Они там охотились на единорога.

– А как на него охотятся?

– Приманивают на девицу.

– Наша матушка, – сказал Агравейн, также знавший подробности, – отправилась охотиться на единорога, а для рыцарей она – все равно что девица.

– А вы-то откуда все знаете? – спросил Гавейн.

– Подслушали.

У них имелось обыкновение подслушивать, затаясь на винтовой лестнице, – по временам, когда мать утрачивала к ним интерес.

Гахерис с необычайной для него свободой, ибо мальчик он был молчаливый, пустился в объяснения:

– Сэр Груммор сказал, что любовную грусть Короля можно развеять, если его удастся увлечь старым его занятием. Они беседовали о том, что у Короля был обычай охотиться на Зверя, который теперь потерялся. Вот она и сказала, что можно взамен поохотиться на единорога и что она готова стать для них девственницей. По-моему, они удивились.

Несколько времени они шагали в молчании, пока Гавейн не произнес, вроде бы даже вопросительно:

– Я слыхал разговоры, что будто бы Король любит женщину, живущую во Фландрии, и что этот сэр Груммор уже женат. А у сарацина вообще ведь черная кожа?

Никто не ответил.

– Долгая у них вышла охота, – сказал Гарет. – Я слышал, они никого не поймали.

– И рыцарям понравилось играть с нашей матушкой в эту игру?

Отвечать снова пришлось Гахерису. Ему, хоть и молчаливому, наблюдательности было не занимать.

– По-моему, они ничего в ней не поняли.

И они потащились дальше, и каждый молчал, не имея охоты обнаруживать свои мысли.

Келья Святого Тойрделбаха походила на старинный соломенный улей, только размером побольше и сделанный из камня. Окон у нее не имелось, а дверь была только одна, да и через ту приходилось проползать.

– Святой Отец, – закричали мальчики, колотя по неотесанному камню. – Святой Отец, мы пришли послушать историю.

Он был для них подателем пищи духовной – своего рода гуру, каким был для Артура Мерлин, – от него они получили все те зачатки культуры, какими им довелось обладать. Когда мать отталкивала их, они бросались к нему, будто голодные щенки, согласные на любую еду. Именно он научил их читать и писать.

– А, это вы, – сказал святой, просовывая голову в дверь. – Да пошлет вам Господь всякого преуспеяния нынешним утром.

– Да пошлет Он и вам того же.

– Новости есть?

– Нет, – сказал Гавейн, не желая упоминать о единороге.

Святой Тойрделбах испустил тяжкий вздох.

– И у меня тоже, – сказал он.

– Вы не могли бы рассказать нам какую-нибудь историю?

– А ну их, эти истории. Толку-то от них! С какой стати стану я, погрязший в ересях, рассказывать вам истории? Вот уж сорок лет, как я не видал порядочного сражения, да и красной девицы тоже, ни одной, за все это время, – какую же историю я вам могу рассказать?

– Вы могли бы рассказать нам историю, в которой нет ни девиц, ни сражений.

– Ну и что проку в такой истории? – гневно воскликнул он, выбираясь на белый свет.

– Если бы вам удалось посражаться, – сказал Гавейн, оставляя в стороне вопрос о красных девицах, – вы бы, наверное, чувствовали себя получше.

– То-то и горе! – вскричал Тойрделбах. – И с чего меня понесло в святые, понять не могу! Кабы я мог разок приложить кого-нибудь моей старой палицей, – и он извлек из-под рясы устрашающего вида дубину, – я бы себя чувствовал лучше, чем все святые Ирландии!

– Так расскажите нам про палицу.

Они внимательно разглядывали оружие, пока его святость рассказывал им, что нужно делать, чтобы дубинка получилась на славу. Он объяснял им, что для хорошей дубины годится лишь корневище, потому как обычные ветки норовят обломиться, особенно яблоневые, и как ее нужно смазать свиным перетопленным жиром и потом обернуть во что-нибудь и зарыть в навоз, и держать там, покуда корень не распрямится, и как ее потом полируют, натирая графитом и салом. Он показал им дырку, сквозь которую вовнутрь заливался свинец, и гвозди, торчавшие на конце, и зарубки у рукояти, заменившие скальпы, коими похвалялись древние люди. Затем он уважительно поцеловал ее и с прочувствованным вздохом снова сунул под рясу. Он отчасти ломал комедию, подпустив в свои речи акцента.

– Расскажите про черную руку, вылезавшую из печной трубы.

– Что-то не лежит у меня душа к этой истории. И вообще, она у меня хоть и не заячья, а все не на месте. Не иначе как порчу на меня напустили.

– Я думаю, – сказал Гарет, – и на нас напустили порчу. Все кажется каким-то неправильным.

– А вот был однажды такой случай с одной женщиной, – начал Тойрделбах. – Был у этой женщины муж, а жили они в Мэлайн Виг. А из детей прижили они только одну маленькую девочку. Вот как-то отправился этот мужчина резать торф на болоте, а как наступило время обедать, эта женщина и послала к нему с едой девчонку. Только отец присел, чтобы поесть, а девочка вдруг как закричит: «Смотри, отец, видишь вон там на горизонте большой корабль? Я могу заставить его пристать прямо здесь, у берега». – «Да где тебе, – говорит отец. – Я вон побольше тебя, а и то не могу этого сделать». – «Ладно, – говорит девочка, – а вот посмотри на меня». Подошла она к источнику, что был неподалеку, и ну мутить в нем воду. Корабль и пошел прямо к берегу.

– Она была ведьма, – объяснил Гахерис.

– Нет, это ее мать была ведьма, – сказал святой и продолжал свой рассказ: – «А теперь, – говорит она, – я могу сделать так, что корабль врежется в берег». А отец и говорит: «Ну уж этого ты не можешь». – «Ладно, – говорит девочка, – а вот посмотри на меня». Взяла да и прыгнула в источник. Тут корабль как врежется в берег – и развалился на тысячу кусков. «Кто это тебя учит таким делам?» – спрашивает отец. «Моя мать. Когда ты уходишь работать, она меня дома учит, только мы пользуемся лоханью».

– А зачем она прыгнула в источник? – спросил Агравейн. – Она, наверное, промокла.

– Чш-ш-ш.

– И вот пришел этот мужчина домой, поставил в угол лопату и сел на свою скамью. И говорит: «Чему это ты учишь девчонку? Не нравится мне жить в одном доме с ворожеями, больше я здесь не останусь». Взял да и ушел, и больше они его никогда не видели. А что с ними дальше сталось, того я не знаю.

– Ужасно, наверное, когда твоя мать колдунья, – сказал Гарет.

– Или когда жена, – добавил Гавейн.

– Еще хуже, когда жены и вовсе нет, – сказал святой и с пугающей внезапностью скрылся в свой улей, словно человечек в швейцарском барометре, который прячется внутрь, если погода ожидается ясная.

Мальчики не удивились и остались сидеть вкруг двери, ожидая, не случится ли чего-нибудь еще. Они размышляли об источниках, колдуньях, единорогах и о материнских повадках.

– Я предлагаю, мои герои, – неожиданно молвил Гарет, – самим отправиться и изловить единорога.

Все уставились на него.

– Это все-таки лучше, чем совсем ничего. Мы не видели нашу маму уже целую неделю.

– Она забыла про нас, – горько сказал Агравейн.

– Это неправда. И не следует тебе так говорить о матушке.

– Это правда. Мы даже за обедом ей не прислуживаем.

– Это оттого, что ей приходится принимать тех рыцарей.

– Нет, не оттого.

– А отчего же тогда?

– Не скажу.

– Если мы сможем добыть единорога, который ей нужен, – сказал Гарет, – и принести его к ней, может, нам и позволят прислуживать?

Они обдумали эту идею, и в них зародилась надежда.

– Святой Тойрделбах, – закричали они, – выйдите снова! Мы собираемся ловить единорога.

Святой просунул голову в дырку и с подозрением их оглядел:

– Кто такой единорог? На что они похожи? Как его ловят?

Святой важно покивал и сгинул вторично, но лишь для того, чтобы через несколько мгновений вернуться на четвереньках и с обтянутым кожею томом, единственной мирской книгой, какой он владел. Подобно большинству святых, он зарабатывал себе на жизнь, копируя рукописи и рисуя в них картинки.

– Нам понадобится девица для приманки, – объяснили они святому.

– Да у нас этих девиц куча, – сказал Гарет. – Можно взять любую служанку или стряпуху.

– Они не пойдут.

– Ну, можно взять судомойку. Ее мы сможем заставить.

– И тогда, если мы поймаем единорога, который ей нужен, мы торжественно принесем его домой и отдадим нашей матушке! И будем каждый вечер прислуживать ей за ужином!

– И она будет довольна.

– А может, и после ужина тоже.

– А сэр Груммор посвятит нас в рыцари. Он скажет: «Клянусь святыми мощами, никто никогда еще не совершал столь доблестного подвига!»

Святой Тойрделбах положил драгоценную книгу на траву, что росла рядом с его норой. Трава была вся в песке и в пустых улиточьих домиках, маленьких, желтых, с лиловатыми спиральками. Он раскрыл книгу, – бестиарий, озаглавленный «Liber de Natura Quorundam Animalium», – и оказалось, что на каждой его странице имеется картинка.

Мальчики заставили его побыстрее перелистывать пергаментные страницы чудесной готической рукописи, пропуская чарующих Грифонов, Бонаконов, Кроходилов, Мантикор, Харадров, Симургов, Сирен, Перидиксионов, Драконов и Аспидокалонов. Тщетно пытался привлечь их нетерпеливые взгляды Анталоп, трущийся извилистыми рогами о дерево тамариск, – коего ветви, перевивая ему рога, превращали зверя в легкую добычу для ловца. Тщетно испускал Бонакон газы, желая окоротить охотников. И Перидиксионы, сидевшие по веткам древа, делавшего их неуязвимыми для драконов, так и остались сидеть незамеченными. И Панфир, ароматным дыханием своим завлекающий добычу, не показался им интересным. И Тигрус, коего легко обморочить, бросив к его ногам стеклянный шар, дабы он, узрев там свое отражение, подумал, что это один из его детенышей, и Лев, что щадит лежачих и пленников, страшится белого петуха и заметает следы свои хвостом, покрытым листвою; и Козерог, способный без вреда для себя спрыгнуть с горы, ибо приземляется он на свои крутые рога; и Ял, умеющий прядать рогами так, словно они – уши; и Медведица, имеющая обыкновение вынашивать своих медвежат в виде комков, каковым она после придает языком такую форму, какая взбредет ей на ум; и птица Харадр – ежели оная сядет, оборотясь к вам лицом, на край вашей кровати, то, значит, вскорости вам умереть; и Дикобразы, что сбирают для своего потомства виноград, катаясь по оному, и несут домой ягоды на кончиках игл; и даже большая китообразная тварь с семью плавниками и туповатой мордой – Аспидокалон, к которому неосторожный мореплаватель, случалось, приставал, принимая его за остров, даже Аспидокалон задержал их совсем ненадолго. В конце концов Тойрделбах отыскал им единорога, зовомого греками «Носорог».

Оказалось, что единорог столь же робок и быстр, сколь Анталоп, изловить же его возможно только одним способом. Нужно иметь для приманки девицу, и, когда единорог увидит, что девица одна, он сразу же подойдет, чтобы положить свой рог ей на лоно. В книге была картинка, на которой не весьма достоверного вида девственница, держа одной рукой бедного зверя за рог, другой подзывала каких-то копейщиков. Написанная на ее физиономии неискренность уравновешивалась глупой уверенностью, с какой единорог взирал на девицу.

Едва прочитав наставления и переварив содержание картинки, Гавейн поспешил на поиски судомойки.

– А ну-ка, – сказал он, – пошли с нами на гору, будем единорога ловить.

– Ох, мастер Гавейн! – вскричала ухваченная им служанка, имя которой было Мэг.

– Да-да, пошли. Будешь у нас приманкой. Он придет и положит рог тебе на колени.

Мэг расплакалась.

– Ну ладно, не дури.

– Ох, мастер Гавейн, не хочу я единорога. Я всегда была честной девушкой, право, и потом, у меня еще вон сколько посуды немытой, и если Мистрис Трулав узнает, что я прогуляла, она меня высечет, мастер Гавейн, вот что она сделает.

Мастер Гавейн взял ее покрепче за косу и вывел из кухни.

На чистом и влажном ветру, обдувающем вершину горы, они обсудили детали предстоящей охоты. Мэг, так и не переставшую плакать, держали за волосы, чтобы она не сбежала, и время от времени один из мальчишек передавал ее другому, если тому, кто держал ее, требовались для жестикуляции обе руки.

– Так вот, – говорил Гавейн. – Я буду командиром. Я самый старший, значит мне и командовать.

– Я так и думал, – сказал Гарет.

– Вопрос вот в чем. В книге сказано, что приманку надо оставить одну.

– Она удерет.

– Ты удерешь, Мэг?

– Да, мастер Гавейн, конечно.

– Ну вот.

– Тогда ее надо связать.

– Ох, мастер Гахерис, как вам будет угодно, только зачем же меня вязать?

– Закрой рот. Ты всего лишь девчонка.

– Чем же мы ее свяжем? У нас и нет ничего.

– Я ваш командир, мои герои, и я приказываю, чтобы Гарет сбегал домой и принес каких-нибудь веревок.

– Не стану я этого делать.

– Но ты же все испортишь, если не сделаешь этого.

– Не понимаю, почему именно я. Вот так я и думал.

– Тогда я приказываю, чтобы наш Агравейн сходил за веревками.

– Только не я.

– Тогда пусть Гахерис.

– Не пойду.

– Мэг, противная девчонка, ты не должна убегать, поняла?

– Да, мастер Гавейн, только, ох, мастер Гавейн…

– Если найти крепкий вересковый корень, – сказал Агравейн, – можно будет обвязать вокруг него ее косы.

– Так и сделаем.

– Ох, ох!

После того как девственница была надежно привязана, четверо мальчиков обступили ее, обсуждая следующий шаг. Они спроворили в оружейной настоящие пики, с какими ходят на вепря, так что с оружием все у них было в порядке.

– Эта девица, – сказал Агравейн, – моя мать. Она делает то же, что вчера делала мамочка. А я буду сэром Груммором.

– А я Пеллинором.

– Агравейн, если ему охота, может быть сэром Груммором, но приманку нужно оставить одну. Так сказано в книге.

– Ох, мастер Гавейн, ох, мастер Агравейн!

– Хватит выть. Спугнешь единорога.

– А нам после этого нужно уйти и спрятаться. Вот почему наша мама его не поймала, – потому что с ней оставались рыцари.

– Я буду Финн Мак Куил.

– А я – сэр Паломид.

– Ох, мастер Гавейн, умоляю, не оставляйте меня одну!

– Перестань ты вопить, – сказал Гавейн. – Ты дура. Гордиться надо, что тебя взяли в приманки. Вчера приманкой была наша матушка.

Гарет сказал:

– Ну что ты, Мэг, не плачь. Мы не позволим ему поранить тебя.

– В конце концов, он может тебя всего только убить, – жестоко сказал Агравейн.

От этого несчастная девочка разревелась еще сильнее.

– Зачем ты это сказал? – сердито спросил Гавейн. – Вечно ты пугаешь людей. Теперь она завывает громче прежнего.

– Послушай, – сказал Гарет. – Послушай, Мэг. Мэг, бедняжка, не плачь. Когда мы вернемся домой, я обязательно дам тебе пострелять немного из моей катапульты.

– Ох, мастер Гарет!

– Ах, да пошли наконец. Не можем мы с ней возиться.

– Ну, будет, будет.

– Ох, ох!

– Мэг, – сказал Гавейн и скорчил страшную рожу, – если ты не престанешь визжать, я на тебя вот так посмотрю.

Слезы мгновенно высохли.

– Ну вот, – сказал Гавейн, – как только придет единорог, мы тут же выскочим и проткнем его. Ты поняла?

– А обязательно его убивать?

– Да, непременно.

– Понимаю.

– Я надеюсь, ему не будет больно, – сказал Гарет.

– Одна из твоих дурацких надежд, – сказал Агравейн.

– Я все-таки не понимаю, зачем его убивать.

– Чтобы оттащить его домой, к матери, остолоп.

– Разве мы не можем поймать его, – спросил Гарет, – и отвести к матери живьем, как по-твоему? Я хочу сказать, что можно заставить Мэг вести его, если он смирный.

С этим Гавейн и Гахерис согласились.

– Если он смирный, – сказали они, – лучше привести его живого. Это самый лучший способ охоты на крупного зверя.

– А мы станем его подгонять, – сказал Агравейн. – Можно будет лупить его палками.

Да и Мэг заодно, – прибавил он, подумав.

После этого они удалились в засаду, решившись хранить молчание. Ничего не было слышно, кроме нежного ветра, пчел в вереске и жаворонка высоко в небесах. Да еще иногда долетало шмыганье Мэг.

Когда единорог появился, все сложилось не так, как они ожидали. Прежде всего он был благороднейшим из животных, вместилищем красоты, зачаровывающей всех, кто его видел.

Единорог был бел, с серебряными копытцами и жемчужным рогом. Он изящно ступал по вереску, казалось, почти не приминая его, столь легка была поступь, и ветер волнами бежал по его долгой гриве, только-только расчесанной. Самым чудесным в нем оказались глаза. По сторонам носа чуть синеватые складки взбегали к глазницам, погружая их в меланхоличную тень. Глаза, окруженные этой прекрасной и грустной тьмой, были столь печальны, нежны, одиноки и благородно трагичны, что при виде их всякое чувство, кроме любви, умирало.

Единорог поднялся к месту, на котором сидела Мэг-судомойка, и склонил перед нею главу. Он грациозно выгнул шею, так что жемчужный рог указывал в землю у ее ног, и, приветствуя Мэг, легко поскреб серебряным копытцем вереск. Мэг забыла о слезах. Сделав королевский приветственный жест, она протянула к животному руку.

– Приблизься, единорог, – сказала она. – И если желаешь, положи мне на лоно свой рог.

Единорог легонько заржал и снова поскреб землю копытом. Затем, очень осторожно, он опустился сначала на одно колено, потом на другое, пока не оказался склоненным пред нею. Застыв в этой позе, он посмотрел на нее снизу вверх своими тающими глазами и наконец опустил ей на колени голову. Он искательно глядел на нее и терся белой, плоской щекой о гладкую ткань ее платья. Глаза его закатились, показав ослепительные белки. Застенчиво опустив на землю круп, он улегся и лежал совершенно спокойно, глядя вверх на ее лицо. Из глаз его струилось доверие, он чуть приподнял переднюю ногу, словно желая ударить в землю копытом. То было лишь легкое движение воздуха, сказавшее: «Теперь удели мне внимание. Подари мне любовь. Пожалуйста, погладь мою гриву, ладно?»

Агравейн, сидевший в засаде, издал какой-то сдавленный сип и через миг уже мчался к единорогу, сжимая в руках отточенную кабанью пику. Прочие мальчики, сидя на корточках, вытянули шеи и следили за ним.

Добежав до единорога, Агравейн принялся колоть его пикой, спереди, сзади, в живот, под ребра. Он колол и визжал, а единорог с мукой смотрел на Мэг. Она казалась заколдованной, неспособной двинуть рукой. Видимо, и единорог не мог пошевелиться из-за ладони, мягко сжимавшей его рог. Кровь из ран, нанесенных пикою Агравейна, струилась по иссиня-белому ворсу шкуры.

Гарет припустился бегом, следом за ним Гавейн. Последним бежал Гахерис, глупый, не знающий, что предпринять.

– Стой! – кричал Гарет. – Отпусти его! Стой! Стой!

Гавейн подоспел первым как раз в то мгновение, когда пика Агравейна вошла в единорога под пятым ребром. Зверь содрогнулся. Трепет прошел по всему его телу, он далеко вытянул задние ноги. Они почти выпрямились, как если бы он совершал самый большой в своей жизни прыжок, и затем задрожали в смертельной агонии. Все это время глаза его не отрывались от глаз Мэг, и она по-прежнему глядела вниз, на него.

– Что ты делаешь? – завопил Гавейн. – Оставь его. Не причиняй ему зла.

– Ох, единорог, – прошептала Мэг.

Задние ноги единорога вытянулись, дрожь в них стихала. Голова его упала Мэг на колени. Ноги в последний раз дернулись и застыли, и синеватые веки поднялись, наполовину скрывая глаза. Он лежал неподвижно.

– Что ты наделал? – воскликнул Гарет. – Ты же убил его. Он был так прекрасен.

Агравейн завыл дурным голосом:

– Эта девчонка была моей матерью. Он положил ей голову на колени. Он должен был умереть.

– Мы же договорились, что сохраним его, – вопил Гавейн. – Что отведем его домой и нас допустят к ужину.

– Бедный единорог, – сказала Мэг.

– Посмотрите, – сказал Гахерис. – Боюсь, он подох.

Гарет встал лицом к лицу с Агравейном, бывшим на три года старше его и способным свалить его наземь одним ударом.

– Зачем ты это сделал? – спросил он. – Убийца. Такой был чудесный единорог. Зачем ты его убил?

– Его голова лежала на коленях у нашей матери.

– Он же не хотел причинить ей вреда. У него копыта были серебряные.

– Он был единорогом, и его полагалось убить. И Мэг мне тоже нужно было убить.

– Ты предатель, – сказал Гавейн. – Мы бы отвели его домой, и нас допустили бы к ужину.

– Как бы там ни было, – сказал Гахерис, – теперь он подох.

Мэг наклонила голову над белой челкой единорога и тут же снова заплакала.

Гарет поглаживал голову единорога. Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы. Гладя голову, он обнаружил, какая у единорога была мягкая и ровная шкура. Он увидел вблизи глаза зверя, теперь быстро тускнеющие, и всей душой ощутил, что случилась трагедия.

– Ну, во всяком случае теперь он подох, – в третий раз повторил Гахерис. – Так что лучше нам оттащить его домой.

– Все-таки мы изловили его, – сказал Гавейн, в сознании которого забрезжило чудо, совершенное ими.

– Скотину такую, – сказал Агравейн.

– Мы же поймали его! Мы сами!

– Сэр Груммор ни одного не поймал.

– А мы поймали.

Гавейн уже позабыл, как ему жалко было единорога. Он заплясал вокруг тела, размахивая пикой и испуская жуткие, пронзительные вопли.

– Надо его выпотрошить, – сказал Гахерис. – Мы должны все сделать как следует, – вырезать требуху, взвалить его на пони и отвезти домой, в замок, как настоящие охотники.

– И тогда она будет довольна!

– Она скажет: «Господня нога! Какие у меня выросли могучие сыновья!»

– И нам позволят вести себя, как сэру Груммору и Королю Пеллинору. Теперь уж все пойдет хорошо.

– Так как его потрошат-то?

– Мы ему вырежем кишки, – сказал Агравейн.

Гарет встал и пошел в сторону вересковых зарослей. Он сказал:

– Не хочу я его потрошить. А ты, Мэг?

Мэг, ощущавшая тошноту, не ответила. Гарет развязал ее косы, и она вдруг рванулась и изо всей мочи побежала прочь от страшного места, к замку. Гарет кинулся следом.

– Мэг, Мэг! – звал он. – Подожди меня. Не убегай.

Но Мэг все бежала, быстро, как Анталоп, мелькали голые ноги, и Гарет сдался. Он упал в вереск и от всей души заплакал, сам не зная почему.

А у трех потрошителей дело шло худо. Они принялись подрезать шкуру на брюхе, но не зная, как это толком делается, проткнули кишки. Чувствовали они себя преотвратно, а зверь, еще недавно прекрасный, стал теперь грязным и мерзким. Каждый из них на свой манер питал к единорогу любовь, включая и Агравейна, чьи чувства были особенно путаными, и чем более виновными ощущали они себя за порчу его красоты, тем сильнее его ненавидели за эту свою вину. Особенно сильную ненависть к мертвому телу испытывал Гавейн. Он ненавидел его за то, что оно мертвое, за то, что оно когда-то было прекрасным, за то, что он ощущал себя подлой скотиной. Он любил зверя и сам же помог завлечь его в ловушку, и теперь оставалось лишь излить свой стыд и ненависть к себе на труп. Он рубил этот труп, и резал, и чувствовал, что ему тоже хочется плакать.

– Ничего у нас не выйдет, – пыхтели мальчишки. – Как мы потащим его вниз, даже если сумеем выпотрошить?

– Но мы должны это сделать, – сказал Гахерис. – Должны. А если не сделаем, то какая от всего этого будет польза? Мы должны дотащить его до дому.

– Не дотащим.

– У нас нет пони.

– Когда потрошат оленя, его потом взваливают на пони.

– Нужно отрезать голову, – сказал Агравейн. – Мы должны отрезать ему голову и ее отнести. Хватит и головы. Ее мы как-нибудь вместе дотащим.

И они принялись за работу, ненавидя ее, с омерзением кромсая шею животного.

Лежа в вереске, Гарет выплакался. Он перекатился на спину, и сразу перед глазами его раскинулось небо. В бесконечной небесной глуби величаво проплывали облака, и у Гарета закружилась голова. Он думал: «Как далеко до этого облака? С милю? А до того, что выше него? Две? А за ними мили и мили, миллион миллионов миль, и все в пустой синеве. Может быть, сейчас я свалюсь с земли, если она вдруг перевернется, и поплыву все дальше и дальше. Я буду, пролетая, хвататься за облака, но они меня не удержат. И куда же я уплыву?»

От этой мысли Гарета замутило, а поскольку его к тому же еще мучил стыд за то, что он сбежал, не желая участвовать в потрошении, ему и вовсе стало не по себе. В таких обстоятельствах оставалось только одно – оставить то место, в котором тебя охватило неприятное чувство, в надежде, что и чувство тоже останется там. Он поднялся и пошел назад, к остальным.

– Привет, – сказал Гавейн, – ну что, поймал ты ее?

– Нет, она убежала в замок.

– Надеюсь, она никому не сболтнет, – сказал Гахерис. – Нужно, чтобы вышел сюрприз, а иначе нам пользы не будет.

Троица мясников была залита потом и кровью, и чувствовали они себя хуже некуда. Агравейна уже вырвало дважды. Но они продолжали трудиться, и Гарет стал им помогать.

– Что уж теперь останавливаться, – сказал Гавейн. – Подумай, как будет здорово, если мы сможем отнести ее к нашей матушке.

– Может быть, она даже поднимется наверх, пожелать нам доброй ночи, если мы принесем ей то, что ей нужно.

– Она рассмеется и назовет нас великими охотниками.

Когда удалось перебить хрящеватый хребет, выяснилось, что голова чересчур тяжела, чтобы ее нести. Они только изгваздались, пытаясь ее поднять. Тогда Гавейн предложил отволочь ее, обвязав веревкой. Правда, веревки не было.

– Мы можем тащить ее за рог, – сказал Гарет. – Во всяком случае, так ее можно будет волочь да еще подталкивать сзади, хотя бы пока мы на склоне горы.

Как следует ухватиться за рог удавалось лишь одному, так что они тянули голову по очереди, – один тянул, а остальные подталкивали сзади, когда голова застревала в канаве или цеплялась за вересковый корень. Даже и так им приходилось туго, и они останавливались примерно через каждые двадцать ярдов, чтобы поменяться местами.

– Когда мы доберемся до замка, – отдувался Гавейн, – мы укрепим ее на скамейке в саду. Матушка всегда проходит мимо скамейки, когда выходит перед ужином прогуляться. А мы встанем перед скамейкой и, как она подойдет, сразу отступим, она и увидит.

– То-то она удивится, – сказал Гахерис.

Когда им наконец удалось спустить голову со склона горы, возникла новая помеха. Выяснилось, что по ровной земле голову уже не протянешь, потому что рог в качестве рычага здесь не годится.

Поскольку близился ужин и время подпирало, Гарет сам вызвался сбегать за веревкой. Веревкой обвязали то, что осталось от головы, и таким образом на этой последней стадии вымазанный, окровавленный, иссеченный вереском экспонат, с вытекшими глазами и клочьями мяса, отстающего от костей, удалось дотащить до садика, где выращивались целебные травы. Они водрузили его на скамью и, как сумели, расправили гриву. Особенно Гарет старался так повернуть голову, чтобы дать хоть какое-то представление о памятной ему красоте.

Королева-волшебница пунктуально вышла на прогулку, беседуя с сэром Груммором; за ней по пятам бежали комнатные собачки: Трэй, Бланш и Милка. Она не заметила четверых своих сыновей, стоявших перед скамейкой. Они стояли уважительно, в ряд, чумазые, возбужденные, и в груди у каждого колотилась надежда.

– Давай! – крикнул Гавейн, и они расступились.

Королева Моргауза не увидела единорога. Голова у нее была занята иными вещами. И она прошла мимо вместе с сэром Груммором.

– Матушка! – странным голосом вскрикнул Гарет и побежал за ней, хватая ее за подол.

– Да, мой ласковый. Чего тебе?

– Матушка! Мы добыли тебе единорога.

– Какие они забавники, сэр Груммор, – сказала она. – Ну, голубки, бегите, попросите, чтобы дали вам молочка.

– Но мамочка…

– Да, да, – низким голосом сказала она. – В другой раз.

И Королева, тихая, как предгрозовая туча, проследовала мимо вместе с недоумевающим рыцарем из Дикого Леса. Она не заметила, что одежда ее детей бесповоротно испорчена; она даже не выговорила им за это.

Попозже, вечером, проведав о единороге, она приказала их высечь, ибо выходило, что день, проведенный ею с английскими рыцарями, пропал впустую.