Понедельники, среды и пятницы отводились под скоропись и Основания Логики, а остальные дни недели – под «Органон», Зубрежку и Астрологию. Гувернантка вечно сбивалась, объясняя устройство астролябии, и, запутавшись окончательно, отнимала ее у Варта, шлепая его по рукам. Кэя она по рукам не шлепала, потому что, когда Кэй подрастет, он будет зваться сэр Кэй, владетель угодий. Варта прозвали Вартом, то есть «прыщом», потому что это более-менее рифмовалось с «Артом» – его настоящим, хоть и укороченным, именем. Это Кэй его так прозвал. Кэя же называли только Кэем и больше никак, поскольку он был слишком высокороден, чтобы давать ему прозвища, и разгневался бы на всякого, кто попытался бы это сделать. У гувернантки были рыжие волосы и какая-то таинственная рана, обеспечившая ей немалый престиж средь всех женщин замка, которым она эту рану показывала, разумеется закрыв предварительно двери. Сказывали, что рана помещается у нее на седалище и причинена она некими доспехами, на которые гувернантка неосмотрительно уселась во время одного пикника. В конце концов она предложила показать эту рану сэру Эктору, приходившемуся Кэю отцом, а затем у нее начались истерические припадки, и ее отослали. Позже выяснилось, что до того, как поступить в гувернантки, она три года провела в приюте для душевнобольных.

После полудня программа была такая: понедельники и пятницы – турнирное дело и выездка; вторники – соколиная охота; среды – фехтование; четверги – стрельба из лука; субботы – теория рыцарства, включая науку о том, на какие лады трубить во всяком случае жизни, терминология ловитвы и все добрые правила охоты. Ежели ты ошибался, скажем трубя сигнал или разделывая добычу, тебя пригибали к туше убитого зверя и плашмя лупили мечом. Это называлось «сделать отбивную». Грубая забава, вроде бритья головы при переходе экватора. Кэю отбивных не делали, хоть ошибался он часто.

Когда они избавились от гувернантки, сэр Эктор сказал:

– Да в конце-то концов, пропади все оно пропадом, нельзя же, чтобы мальчики целый день скакали тут, как хулиганы, – в конце-то концов, пропади оно пропадом! В их возрасте полагается получать первостатейное образование. Я в их годы долбил всю эту латынь и прочее каждый день аж с пяти утра. Счастливейшее время во всей моей жизни. Передайте-ка мне портвейн.

Сэр Груммор Груммурсум, заночевавший в замке, потому что ночная тьма застигла его в пути после особенно долгого гона, сказал, что его в этом возрасте драли каждое утро, так как он, вместо того чтоб учиться, удирал охотиться с соколом. Сдается, что эта-то слабость и не позволила ему одолеть в грамматике «будущее простое». Это где-то в первой трети левого листа, сказал он. А лист, помнится, был девяносто седьмой. Портвейн он передал.

Сэр Эктор спросил:

– Хорошо поохотились нынче?

Сэр Груммор ответил:

– Да неплохо. По правде, отличный вышел денек. Застукал одного малого по имени сэр Брюс Безжалостный, как раз он сносил голову девице в Сорной Пуще, гнал его до Навозной Просади в Бичестере, там он спетлил и скрылся в Гиблом Лесу. Добрых двадцать пять миль он от меня драпал.

– Крепкий орешек, – сказал сэр Эктор. – Да, так вот насчет мальчишек, обо всей этой латыни и прочем, – добавил старый джентльмен. – Amo, понимаете ли, Amas, а они тут скачут, как хулиганы: что бы вы мне присоветовали?

– А, – сказал сэр Груммор, прикладывая палец к носу и прижмуривая глаз, обращенный к бутылке, – тут надо крепко подумать, если вы не против таких моих слов.

– Отчего буду против? – сказал сэр Эктор. – Спасибо и на том, что вы вообще хоть что-то сказали. Премного вам благодарен, а как же! Подлейте себе портвейна.

– А хороший портвейн.

– Мне доставляет его один из моих друзей.

– Так вот насчет мальчиков, – сказал сэр Груммор. – Сколько их тут, вам известно?

– Двое, – сказал сэр Эктор, – ну, то есть если считать обоих.

– В Итон, я полагаю, вы их услать не можете? – осторожно осведомился сэр Груммор. – Дальний путь и все такое, это мы понимаем.

На самом деле назвал он не совсем Итон, ибо Колледж Благословенной Девы Марии был основан не раньше 1440-го, но названное им место было примерно в этом же роде. Да и пили они не портвейн, а метеглин, – просто упоминание о современном вине позволит вам лучше прочувствовать атмосферу.

– Дело не то чтобы в расстоянии, – сказал сэр Эктор, – а в этом великане, как бишь его, который засел на пути. Сами понимаете, придется пробираться по его землям.

– А как бишь его?

– Да вот не могу сейчас вспомнить, хоть убей. Ну, тот парень, что живет у Бурливых Вод.

– Галапас, – сказал сэр Груммор.

– Вот этот самый.

– Тогда остается только одно, – сказал сэр Груммор, – обзавестись наставником.

– Вы имеете в виду малого, который умеет учить?

– Вот именно, – сказал сэр Груммор. – Наставник, понимаете ли, это такой малый, который умеет учить.

– Хлебните еще портвейна, – сказал сэр Эктор. – После такой охоты вам это необходимо.

– Великолепный денек, – сказал сэр Груммор. – Только похоже, что в наши дни великана уже не добудешь. Гонишь его двадцать пять миль, а после всего только и остается, что пометить место, где он ушел в нору, если ты его и вовсе не потерял. Хуже нет – начинать охоту сызнова.

– Мы перебили у них всех пащенков, – сказал сэр Эктор. – Теперь они позволяют себя погонять, но всегда удирают.

– Сдваивают следы, – сказал сэр Груммор. – Так бы я выразился. Вечная история с этими крупными великанами, когда им есть куда удрать. Они сдваивают следы.

– Однако если придется обзаводиться наставником, – сказал сэр Эктор, – то я все же в толк не возьму, как его раздобыть.

– Дайте объявление, – сказал сэр Груммор.

– Да уж давал, – сказал сэр Эктор. – «Хумберландский Глашатай и Кардалский Известник» все горло себе надорвал.

– Значит, единственный способ, – сказал сэр Груммор, – это снарядиться на поиски.

– Вы разумеете поиски наставника, – уточнил сэр Эктор.

– Вот именно.

– Hic, Haec, Hoc, – сказал сэр Эктор. – Подлейте себе этого пойла, как бы оно там ни называлось.

– Смак, – сказал сэр Груммор.

На том они и порешили. Сэр Груммор Груммурсум назавтра отбыл домой, а сэр Эктор завязал на носовом платке узелок, чтоб не забыть заняться поисками наставника, как только выпадет свободное время, и поскольку он не вполне себе представлял, с чего же их начинать, он покамест рассказал мальчикам о предложении сэра Груммора и велел им хулиганить поменьше. И все отправились на уборку сена.

Стоял июль, а в этом месяце все способные на то мужчины и женщины владения работали в поле под водительством сэра Эктора. Во всяком случае, на это время про образование мальчиков можно было забыть.

Замок сэра Эктора располагался на обширной росчисти посреди еще более обширного леса. Вокруг замка шли двойные стены и крепостной ров, защищенный тыном. Укрепленный каменный мост доходил до середины рва. Другую половину рва перекрывал мост деревянный, подъемный, который каждую ночь подтягивали кверху. Перейдя подъемный мост, вы оказывались в начале единственной деревенской улицы длиной примерно в полмили, по сторонам которой лепились глинобитные, крытые соломой домишки. Улица делила росчисть на два больших поля: левое, пахотное, было нарезано на сотни узких и длинных полос, а правое спускалось к реке – половина его использовалась под выпас, а другая, отгороженная, под сенокосный луг.

Стоял июль, и погода стояла июльская – такая, какой и полагалось стоять в Старой Англии. На бронзовых, как у индейцев, лицах устрашающе сверкали зубы и сияли глаза. Собаки слонялись, высунув языки, или валялись, задыхаясь, в скудной тени, а деревенские лошади били себя по потным крупам хвостами и все норовили большими задними копытами смахнуть слепней с живота. Коровы лениво бродили по пастбищу или же, задрав хвосты, скакали, сильно гневя тем сэра Эктора.

Сэр Эктор, забравшись на верхушку омета, откуда ему было видно, чем занимается каждый, выкрикивал приказания во все концы двухсотакрового поля, и лицо его багровело. Лучшие косцы, удаляясь, двигались в ряд по еще нетронутой траве, и косы их гудели под сильным солнцем. Женщины деревянными граблями сгребали подсохшее сено в длинные валки, а два мальчика шли с сенными вилами следом и выравнивали валки, чтобы сено удобнее было метать. За ними, грохоча шипастыми деревянными колесами, двигались большие возы, запряженные лошадьми или медленными белыми волами. Один мужчина стоял на возу, принимая охапки и распоряжаясь, и еще двое шли по бокам, подбирая вилами сено, приготовленное мальчиками, и закидывая его первому наверх. Повозку проводили по лугу между двумя валками, загружая ее в строгой последовательности от передних кольев воза к задним, и человек наверху сердито покрикивал, указывая, с какой стороны метать. Погрузчики ворчали на мальчиков за плохо уложенное сено и грозились отдубасить их, если те, замедлив шаг, попадутся им в руки.

Когда воз нагружался доверху, волов подводили к скирде, на которой стоял сэр Эктор, и вилами взметывали сено наверх. Это было дело нетрудное, потому что сено загружалось с соблюдением определенного порядка – не то что теперь, – и сэр Эктор забирался все выше, уступая место своим помощникам, которые и делали всю работу, а сам утаптывал сено, потел, тыкал вилами туда и сюда, пытаясь заставить скирду расти ровно, и кричал, что она развалится, едва задуют западные ветра.

Варту нравился сенокос, и дело у него спорилось. Кэй, двумя годами старше его, обыкновенно вставал на край охапки, которую норовил подцепить, и в итоге сил у него уходило вдвое больше, чем у Варта, а толку выходило вдвое меньше. Но он не терпел, когда его хоть в чем-то превосходили, и обычно сражался с проклятым сеном до одури.

День после гостевания сэра Груммора выдался изнурительным для мужчин, весь срок от утренней дойки и до дневной и еще после нее до захода солнца тяжко трудившихся, сражаясь с душной стихией. Ибо сено было для них природной стихией, – подобной воздуху или морю, – они в ней плавали, ныряли в нее и даже ею дышали. Мелкие семена и сенная труха набивались им в волосы, в рот, в ноздри, забирались, щекоча, под одежду. Впрочем, одежд на них было всего ничего, и тени между их плавно игравшими мускулами синевой отливали на орехово-смуглой коже. Те, кого страшила гроза, сказались в то утро больными.

Гроза разразилась после полудня. Сэр Эктор продержал людей на поле до того, что громадные всполохи засверкали уже прямо над их головами, и с неба, темного словно ночь, ударил ливень, и они сразу промокли насквозь и не могли ничего разглядеть в сотне ярдов от себя. Мальчики забрались под возы, зарылись, съежившись, в сено, чтобы уберечь тепло мокрых тел от холодного ветра, и подшучивали друг над другом, пока над ними рушились небеса. Кэя трясло, хоть и не от холода, но он, как и все, зубоскалил, не желая выказать страха. При последнем, самом сильном раскате все невольно содрогнулись, и каждый увидел испуг другого, и все рассмеялись, отгоняя смехом стыд.

И на этом уборка сена закончилась, можно было поиграть. Мальчиков отправили домой переодеться. Старая дама, их няня, принесла из-под гладильного пресса сухие дублеты, выговорила мальчикам за то, что они играют со смертью, и осудила сэра Эктора, так надолго их задержавшего. Вслед за тем, надев чистые рубахи, они выбежали на дышавший свежестью, искрящийся двор.

– Давай возьмем Простака и посмотрим, сумеет ли он добыть пару кроликов на ловчем поле, – воскликнул Варт.

– Полезут тебе кролики наружу в такую мокрядь, – сказал саркастически Кэй, довольный, что поймал его на ошибке по части естествоведения.

– Да ладно, пойдем. Скоро подсохнет.

– Ну тогда я понесу Простака.

Когда они вдвоем выходили охотиться, Кэй всегда настаивал, что нести ястреба и спускать его будет он. Он обладал таким правом – не только по старшинству, но и потому, что был законным сыном сэра Эктора. А Варт не был законным сыном. Эта особенность его положения оставалась для него не очень понятной, но упоминания о ней не доставляли ему удовольствия, поскольку Кэй, похоже, считал, что она как-то его принижает. К тому же не иметь ни отца, ни матери – означало отличаться от всех остальных, а Кэй приучил его к мысли, что в таком отличии хорошего мало. Никто с ним про это не разговаривал, но он размышлял на эту тему, оставаясь один, и испытывал боль. Он не любил упоминаний об этом, а поскольку такие упоминания оказывались неизбежны, едва между мальчиками возникали споры о первенстве, Варт приобрел привычку уступать сразу, еще до упоминания. Кроме того, он любил Кэя и всегда нуждался в том, чтобы кто-то его направлял. В нем была сильно развита потребность в герое, перед которым он бы мог преклоняться.

– Так пошли же! – воскликнул Варт, и они припустились к кречатне, опрокидывая попадавшиеся по пути тележные колеса.

Кречатня была одним из важнейших в замке мест – после конюшни и псарни. Она располагалась прямо напротив башенного покоя и смотрела на юг. Окна, пробитые в наружной стене замка, пришлось сделать маленькими – как-никак укрепление, но те, что выходили на двор замка, были большими и давали обильный свет. На окна были тесно набиты отвесные планки, поперечные же отсутствовали. Отсутствовали и стекла, но, чтобы уберечь соколов от сквозняка, в маленькие окна были вставлены роговые пластинки. В одном конце кречатни располагался небольшой очаг – тут находилось нечто вроде места для отдыха, наподобие того угла в седельной, где сырыми ночами после лисьей охоты собираются грумы, чтобы начистить сбрую. Здесь помещались два стула, котел, верстак со множеством разнообразных ножичков и хирургических инструментов и несколько полок, уставленных горшочками. На горшочках имелись бирки: «Кардамон», «Имбирь», «Ячменный сахар», «Корчи», «От хрипов», «От запора», «Вертеж» и тому подобные. Здесь были развешаны кожи, искромсанные там, где от них отрезали куски для изготовления опутенок, должиков и клобучков. С аккуратного ряда гвоздей свисали бубенчики, шарнирчики и серебряные ногавки с клеймом сэра Эктора на каждой. На особой полке, самой красивой, стояли клобучки: совсем старые, растрескавшиеся полевые клобучки, изготовленные еще до рождения Кэя, крошечные клобучки для кречетов, маленькие для соколов-самцов, прекрасные новенькие клобучки, которые кроились для препровождения времени долгими зимними вечерами. Все они, кроме полевых, несли цвета сэра Эктора: белый с красной байковой оторочкой и сизоватым султанчиком наверху, сделанным из горловых перьев цапли. На верстаке валялась всякая всячина, какую можно увидеть в любой мастерской: обрывки веревок, куски проволоки, разные железки, инструменты, ломти хлеба и сыра, подъеденного мышью, кожаная бутылка, несколько изодранных перчаток на левую руку, гвозди, куски мешковины, пара вабил. Прямо по дереву верстака кем-то были коряво нацарапаны подсчеты: «Кролики 1111», «Заец 111» и так далее. Писал человек не шибко грамотный.

В правой части комнаты, залитой послеполуденным солнцем, размещались отгороженные один от другого насесты, к которым были привязаны птицы. Тут были два маленьких кречета, только-только снятых с колодок, старый сапсан – особой пользы от него не было в этой лесистой земле, но его держали солидности ради, кобчик, которого мальчикам давали, когда они только-только приступили к изучению начал соколиной охоты, перепелятник, которого из доброты содержал сэр Эктор, – птица принадлежала приходскому священнику, – а в дальнем конце в особой собственной отгородке сидел ястреб по кличке Простак.

Кречатню держали в чистоте, пол устилал песок, впитывавший помет и скинутую погадку; прибирали здесь ежедневно. Сэр Эктор приходил сюда каждое утро в семь часов, и двое сокольничих почтительно стояли у двери снаружи. Если они забывали пригладить волосы, он отправлял их на отсидку в казармы. Они не видели в том обиды.

Кэй надел на левую руку одну из перчаток и позвал Простака, но Простак, злой, с прижатыми перьями, сверкнул на него бешеным оранжевым глазом и спускаться не пожелал. Кэй снял его сам.

– Думаешь, можно его пускать? – с сомнением спросил Варт. – Он же линяет.

– Конечно можно, дурачок, – сказал Кэй. – Он просто хочет, чтобы сначала его понесли немного, вот и все.

И через покос, на котором лежало, снова намокнув и утратив все свои добрые свойства, с таким тщанием собранное сено, они пошли к ловчему полю, где поднимались деревья, стоявшие сначала вразброс, словно бы в парке, но постепенно стеснявшиеся, отбрасывая уже лесную тень. Под деревьями были прорыты сотни кроличьих нор, столь близко одна к другой, что главная трудность состояла не в отыскании кролика, а в отыскании кролика на достаточном удалении от его норы.

– Хоб говорит, что нельзя спускать Простака, пока он не попробует подняться хотя бы два раза, – сказал Варт.

– Хоб ничего в этом не понимает. Никто не может сказать, готов ястреб травить или нет, кроме того, кто его несет.

Почувствовав, что его освободили от пут, приготавливая к охоте, Простак немного поворошился, как бы желая взлететь. Он выпятил грудь и взъерошил кроющие наплечные перья и мягкие – на ногах. Однако в последний миг он вроде как передумал и осел на руке, не поднявшись. Это движение ястреба пробудило у Варта неодолимое желание нести его самому. Ему страшно хотелось отобрать птицу у Кэя и самому привести ее в должное расположение. Он был совершенно уверен, что смог бы улучшить настроение Простака, почесывая ему ноги и легко ероша грудные перья, если бы только ему дали этим заняться вместо того, чтобы тащиться сзади с дурацким вабилом. Но он понимал, что постоянно лезть к старшему мальчику с советами значило лишь разозлить его, и потому молчал. Точно так же, как во время теперешней ружейной охоты ни в коем случае нельзя порицать старшего по команде, так и в охоте с соколом важно было, чтобы никакой посторонний совет не мешал соколятнику принимать решение.

– Пошел! – крикнул Кэй, выбросив руку вверх, чтобы ястребу было легче сняться, и кролик прыснул перед ними по изрядно подъеденной траве, и Простак был уже в воздухе. Это движение оказалось неожиданным для Варта, кролика и ястреба, для всех троих, и все трое на миг удивленно застыли. Затем большие крылья летучего убийцы принялись вспарывать воздух, но неохотно и нерешительно. Кролик исчез в неприметной норе. Ястреб поднимался все выше, оцепенело, словно ребенок, высоко подброшенный качелями, пока крылья его не сложились и он не уселся на дерево.

Сверху Простак оглядел своих хозяев, раскрыл клюв, словно бы попыхтел, разгневанный неудачей, и затем остался недвижен. Два сердца замерли.