Король, так и сидевший с пером в руках, смотрел на зверей. Перо он держал, сам того не сознавая, – то был последний оставшийся у него кусочек прекрасного. Он защищался им от зверей, словно оружием, способным удержать их на расстоянии.

– Никуда возвращаться я не намерен, – сказал он. – Вам придется подыскать другого вола, чтобы тянуть вашу лямку. Зачем вы меня вернули? Почему я должен умирать за людей, о которых вы сами говорите с таким презрением? Ведь среди них меня ожидает смерть. Люди глупы и свирепы – это слишком верно. Каких только горестей не натерпелся я от них, кроме разве что смерти. Неужели вы полагаете, что они прислушаются к слову мудрости, что тупица поймет его и отбросит оружие? Нет, он убьет меня за это слово – убьет, как муравьи убили бы альбиноса.

И Мерлин, – воскликнул он, – я боюсь смерти, потому что пожить мне так и не удалось! У меня не было собственной жизни, не было времени, чтобы проникнуться красотой. Я только-только начал ее замечать. Ты показал мне красоту и тут же отнял ее у меня. Ты переставляешь меня, будто шахматную фигуру. Имеешь ли ты право хватать мою душу и лепить из нее то, что тебе требуется, лишая мой разум собственного разумения?

Да, звери, я вас подвел, я знаю. Я не оправдал вашего доверия. Но я не могу снова влезать в ярмо, слишком долго вы заставляли меня тянуть его. Ради чего я должен был оставить Лё-лёк? Я никогда не был умен, я был только терпелив, но и терпению приходит конец. Никто не в состоянии протерпеть всю свою жизнь.

Они не смели ему отвечать, просто не находили слов.

Ощущение вины и растраченной впустую любви наполняло Артура страданием, от которого ему приходилось защищаться гневом.

– Да, вы умны. Вам известны длинные слова, вы умеете жонглировать ими. Если фраза кажется вам удачной, вы усмехаетесь и произносите ее. Но хихикаете-то вы над человеческими душами, и это мою душу, единственную, какая у меня есть, вы снабдили биркой и внесли в каталог. И у Лё-лёк тоже была душа. Кто обратил вас в богов, распоряжающихся чужими судьбами, кто поставил вас выше наших сердец, так что вы пытаетесь руководить их движениями? Хватит, я больше не стану делать для вас грязной работы, и ваши грязные планы мне больше не интересны, я уйду с гусиным народом в какое-нибудь тихое место, где мне дадут спокойно умереть.

Голос его задрожал, став голосом старого, жалкого горемыки, он рывком откинулся в кресле и закрыл руками лицо.

В этот миг обнаружилось, что посреди комнаты стоит ежик. Крепко стиснув лиловатые пальчики в кулаки, задрав в ожидании вызова яростный носик, тяжело дыша, он встал – маленький, гневный, вульгарный, заеденный блохами, с торчащими между иголок сухими листьями, – один против всего комитета, и комитет испугался.

– А ну все отвалили, ясно? – решительно заявил он. – И больше к нему не суйтесь. С этим парнем надо по-честному.

И ежик отважно шагнул, занимая позицию между комитетом и своим героем, готовый сбить с ног первого, кто посмеет сунуться вперед.

– Ага, – саркастически произнес он. – Трухлявая компания балабонов, вот вы кто такие по-нашему. Тоже мне, Пилаты собрались, – человека они судят. Бу-бу-бу, бу-бу-бу. Вот пускай только пальцем кто его тронет, я тому враз сверну грязную шею.

Мерлин жалостно запротестовал:

– Но никто и не хотел, чтобы он делал что-нибудь против воли…

Ежик подошел к чародею, придвинул свой подергивающийся носишко вплотную к его очкам, так что тот отшатнулся, и фыркнул волшебнику прямо в лицо.

– Ну да, – сказал он. – А никто никогда ничего и не хочет. Только почему-то помнит все время, что чья сила, того и воля.

После чего он возвратился к сокрушенному Королю, остановившись с тактом и благородством на некотором расстоянии от него, ибо помнил о блохах.

– Ну их, хозяин, – сказал он, – засиделся ты тут. Пошли, прогуляешься с маленьким ежиком, подышишь божьим воздухом да приложишь головушку к лону земному. И забудь об этих пустомелях, – прибавил он. – Пусть себе препираются до истерики, чума их возьми. А ты иди, подыши воздухом с простым ежиком, небом полюбуйся.

Артур протянул ежику руку, и тот несмело подал ему свою, отерев ее предварительно об иголки на спине.

– Он, ежик-то, может, и блохастый, – скорбно пояснил он при этом, – да честный.

Они вместе направились к двери; на пороге еж обернулся и окинул взглядом покидаемое поле сражения.

– Оривор, – добродушно обронил он, с невыразимым презрением оглядев комитет. – Смотрите, не разрушьте до нашего возвращения Божий мир. Другого-то вам не сделают.

И он язвительно поклонился потрясенному Мерлину:

– Наше вам, Бог Отец.

И несчастному Архимеду, который сидел, отвернувшись, вытянувшись и закрыв глаза:

– Бог Сын.

И с мольбой взиравшему на него барсуку:

– И Бог Пух Святой.