Глава 2
Я верю, что я знаю
О реальности, знании и истине
Человека науки характеризует не то, во что он верит, а то, как и почему он в это верит. Его убеждения не окончательны, не догматичны: они основываются на фактах, а не на авторитетах или интуиции.
Бертран Рассел
Чтобы иметь возможность сформулировать собственную точку зрения на реальность, вам потребуются инструментарий и словарь терминов. Вам надо будет разобраться в том, что такое истина, обучение, обоснованность и знание. Вам также предстоит решить, каковы будут ваши исходные посылки. Действительно ли реально то, что кажется, или это только сон? Может ли все вокруг быть просто плодом вашего воображение? Или существуют бесспорная истина и подлинная недостоверность? И вообще, есть ли веские причины быть рационалистом?
Рационалист не претендует на то, что он способен определенно и исчерпывающе ответить на все вопросы относительно природы окружающего мира. Современная наука и понимание природы еще не достигли уровня, позволяющего объяснить все явления на нашей планете и во Вселенной, и почти наверняка сделать это никогда не удастся. Поэтому придерживаться рационалистической точки зрения – значит быть интеллектуально скромным. Иначе говоря, быть самокритичным, часто проверять идеи и концепции, воспринимаемые как не требующие доказательства, особенно те, которые вы считаете значимыми. Это сильно контрастирует с традиционными религиозными представлениями.
Многие религиозные интерпретации реальности характеризуются основанным только на религиозных писаниях и традициях, абсолютистским подходом к фактам или утверждениям. В этом случае то, что сегодня наука объяснить еще не может, якобы объясняется ссылкой на бога, и это равносильно замалчиванию проблемы, отказу ее обсуждать. Например: “Мы не знаем, как зародилась жизнь, значит, должен быть создавший ее бог”. Или: “Мы не знаем, как зародилась Вселенная, поэтому она должна быть результатом творения божьего”. Или еще: “Мы не знаем, что собой представляет сознание в нашей черепной коробке, следовательно, оно должно исходить от бога”. И так далее.
Но к этому можно отнестись совсем по-другому. Постараюсь на простом примере иносказательно пояснить то, что я имею в виду.
Я не понимаю, как строятся дома вроде того, в котором живу я. Меня можно назвать безруким: я с трудом могу заменить перегоревшую лампочку. Но это не означает, что мой дом выстроен богом. Пока что просто следует признать: я не знаю, как это удалось сделать. Тот факт, что в данный момент нечто представляется мне таинственным, не обязательно означает, что это навсегда останется тайной для всех людей. Может, просто я этого не понимаю! Может, просто у меня еще нет для этого требуемых ментальных инструментов!
Как и в рассказанной выше истории, надо просто согласиться с тем, что сегодня многие тайны не раскрыты, что нет ответа на многие глобальные вопросы. Возможно, когда-нибудь наука на них ответит, а возможно, и нет.
Что есть знание?
Что есть знание? Что можно знать? Что есть истина? Как выяснить, что истинно, а что ложно? Как уже говорилось выше, философская дисциплина, пытающаяся ответить на эти вопросы, называется эпистемологией, или теорией знания. Ниже мы познакомимся с некоторыми основными инструментами, позволяющими нам наилучшим образом использовать возможности нашего разума.
Я знаю название столицы Швеции. Следовательно, в этом специальном случае я обладаю знанием. Но разве в большинстве случаев знание не бывает гораздо более сложным, чем в этом тривиальном примере? На основании какого строгого критерия мы можем сказать, что знаем что-то? Что на самом деле означает “знать”?
Когда речь идет о знании, мы должны придерживаться трех критериев, а именно верить, считать реальным и иметь веские основания. В моем понимании знать что-то (назовем это X), означает, что выполняются следующие условия:
1. Я верю в X.
2. X истинно.
3. У меня есть веские основания верить в X.
Легко понять, почему должно выполняться первое условие. Я не могу знать что-то без того, чтобы верить в это. Если я не верю, что Париж находится во Франции, я, конечно, не знаю, что он во Франции.
Можно представить себе ситуацию, когда X истинно и у меня есть веские основания полагать, что X истинно, но первое условие не выполнено: я просто отказываюсь верить, что X истинно. Скажем, мой приятель говорит что-то не слишком приятное у меня за спиной, мне об этом сообщили несколько независимых и надежных источников (у меня есть веские основания доверять им). Но я по-прежнему не хочу верить этому и решительно отказываюсь прислушаться к ним. В таком случае я, конечно, не знаю, что обо мне злословили: как я могу знать, если даже не верю, что такое было? С моей стороны подобное поведение нерационально, но психологически объяснимо.
Что можно сказать о втором условии? Очевидно, то, что мы хотим знать, должно быть истинным. У нас может быть некая идея и веские основания верить, что она правильна, но все-таки мы можем ошибаться, поскольку сама идея неверна.
Предположим, я прочел несколько книг о каком-то историческом событии и, кроме того, поговорил на эту тему с большим количеством осведомленных людей. Тогда у меня есть веские основания полагать, что об этом событии я осведомлен. Но легко может случиться, что книги, которые я читал, содержат ложную информацию, что люди, с которыми я говорил, были дезинформированы или даже попросту лгали мне. Некоторые из моих идей, в которых я был уверен, неверны. Поэтому я не знаю их, даже если у меня есть веские основания верить в их справедливость.
Наконец, мы добрались до третьего условия: веские основания. Знание X – нечто большее, чем то, что X истинно, и то, что я верю в X. Крайне важно, чтобы у меня были веские основания верить в X. Позвольте привести пример. Предположим, однажды тоненький внутренний голосок, идущий откуда-то с ясного голубого неба, начнет нашептывать мне, что в корзине на кухонном столе лежит 213 миндальных орехов. И предположим, что совершенно случайно их там оказалось ровно столько. Это утверждение я считаю истинным, но мою интуитивную догадку нельзя считать знанием.
Дело в том, что у меня нет веских оснований в поддержку моей гипотезы. Я орехи не считал, даже не оценил разумно их число на основании здравого смысла. Я просто попал в точку. В корзинке действительно 213 миндальных орешков. Я просто сказал наугад, и мне повезло, что я оказался прав. Конечно же, я не знал, что в корзине 213 орехов. В конечном счете требуются веские основания, чтобы считать подлинную веру знанием.
Слова “вера” и “знание” часто противопоставляют друг другу. Но в повседневной речи слова “я знаю X” просто означают, что у меня есть веские причины верить в X. Говоря, что я “знаю”, что Земля круглая, а Париж во Франции, я подразумеваю только то, что я в этом убежден, я этому верю и у меня есть для этого веские причины. Конечно, в принципе, может оказаться, что я ошибаюсь даже в таких основополагающих представлениях, возможно, с самого детства мне систематически лгали об этом.
С теоретико-познавательной точки зрения “вера” и “знание” – не противоположные понятия. Однако смысл слова “вера”, о котором мы говорим сейчас, противоречит религиозному смыслу слова “вера”, означающему “я принимаю это за истину без каких-либо доказательств или свидетельств”. Если вы верите во что-то просто потому, что хотите верить, и ваша вера поддерживает вас, дает надежду на будущее – это еще не достаточное основание называть подобное убеждение знанием. Тем не менее часто люди верят во что-то просто потому, что эта вера позволяет им чувствовать себя лучше или обнадеживает.
Действительно ли реально то, что кажется реальным?
Давайте на мгновение взглянем на основные принципиальные вопросы, касающиеся наших убеждений. Всякий, кто видел фильм “Матрица”, по крайней мере, рассматривал возможность того, что весь наш мир – просто иллюзия.
Насколько мы знаем, наш мозг, эволюционировавший миллионы лет в результате естественного отбора, теперь может обрабатывать информацию, поступающую к нему от органов чувств. Мозг позволяет нам ориентироваться в мире, поскольку эволюция отобрала для нас именно тот мозг, который лучше всего способен снабжать нас необходимой для выживания информацией. Но на каком основании мы можем верить, что информация о мире, поставляемая нам мозгом, правдива, что это не просто информация, помогающая выжить в окружающей нас среде? Какой эволюционной цели могло бы соответствовать адекватное отражение мира у нас в мозгу? В конце концов, эволюция отбирала мозг, руководствуясь только его способностью к выживанию, а не умением распознавать истину.
И все же у нас, людей, выработалась – фактически как побочный результат эволюции – уникальная способность отыскивать и распознавать даже очень глубоко спрятанную истину. Лучше всего это видно на примере математики. Большое количество математических результатов получено вне всякой связи с материальным миром, но, несмотря на это, гораздо позднее одна за другой эти “ни к чему не привязанные” математические модели оказывались необходимы для описания физических законов, управляющих материальным миром.
Веками философы размышляли о том, могут ли вообще люди знать что-нибудь о вещах, выходящих за пределы их собственного тела. На каком основании мы можем полагаться на информацию, поступающую к нам в мозг от органов чувств? Действительно, все мы знаем, что иногда наши ощущения могут сыграть с нами злую шутку. Не могут ли они всегда просто дурачить нас? Может быть, все только сон, галлюцинация? Продолжает ли стоящий передо мной стол существовать, когда я закрываю глаза? Могу ли я вообще быть уверен, что он существует, даже если глаза у меня открыты?
Эти философские дилеммы вполне правомерны. Мы не можем быть на сто процентов уверены, что существует реальность, не зависящая от нашего мозга. Точно так же мы не можем быть уверены до конца, что завтра утром взойдет солнце или что на самом деле мы существуем дольше трех минут. Возможно, мир был создан с нуля ровно три минуты назад, а все наши детские воспоминания заранее имплантированы в наш мозг…
Так же мы не можем быть на сто процентов уверены, что существует какое-либо сознание, кроме нашего собственного. Может ли быть так, что все другие люди и живые существа – просто плод нашего воображения? Философская доктрина, отстаивающая такую позицию, называется солипсизмом. Бертран Рассел иронически возражал против солипсизма:
Чтение книги – совсем другое переживание, чем ее сочинение. Хотя, если бы я был солипсистом, то должен был бы предположить, что мною созданы работы и Шекспира, и Ньютона, и Эйнштейна, поскольку они являются составной частью накопленного мною опыта. Понимая, насколько их книги лучше моих собственных и насколько меньше труда мне пришлось затратить, чтобы прочесть их, с моей стороны было бы глупо потратить столько времени на то, чтобы создать их пером, а не глазами.
Чем на практике (то есть в повседневной жизни) может обернуться неопределенность, которую философы приписывают реальности? Должна ли она влиять на повседневные дела и мысли разумных людей? Единственный осмысленный ответ на этот вопрос: нет.
Даже если, строго говоря, мы не можем знать то, что реальность существует, мы можем считать это крайне вероятным. Вот три простых аргумента, поддерживающих такую точку зрения:
1. В основном реальность кажется стабильной, не меняясь в главном от момента к моменту. Стол остается там же и после того, как я закрыл глаза, мой дом день ото дня выглядит примерно одинаково. Все это не предполагает, что в каждый конкретный момент мы сталкиваемся с чем-то случайным. Больше похоже на то, что мы имеем дело с ситуацией существования надежных закономерностей, то есть законов природы.
2. Если существую я и существует мое сознание, тогда почему и для других то же самое не должно быть справедливо? Не есть ли это самое простое из возможных предположений?
3. Эволюция сформировала нас для выживания. А с точки зрения выживания лучше воспринимать окружающее правильно, а не ошибочно. Если, переходя улицу, я замечу мчащуюся на меня машину, для выживания гораздо полезнее, если я верю, что машина может переехать меня, чем если я буду считать иначе.
Философские рассуждения, даже те, которые грешат радикальным скептицизмом, всегда занимательны. Однако нужно быть начеку, когда подобные соображения используются в обычной жизни (“Откуда мне знать, взяла ли она машину? Знать наверняка ничего нельзя!”). Даже если в строго философском смысле ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным, это еще не значит, что все воображаемые возможности одинаково вероятны.
Вооружившись разумом и живой любознательностью, мы можем отправиться в путешествие, цель которого – достоверное знание о реальности. Возможно, нам никогда не удастся достичь конечного пункта нашего путешествия, но, мысля ясно, мы можем подбираться к нему все ближе и ближе.
Фактологические вопросы и вопросы вкуса
Относящиеся к реальности вопросы можно разделить на две группы: фактологические вопросы (объективные) и вопросы вкуса (субъективные). К этим вопросам следует подходить немного по-разному. Фактологические вопросы имеют однозначные ответы, эти ответы либо правильны, либо ложны. Но с вопросами вкуса дело обстоит иначе.
Вот пример утверждения, относящегося к установлению факта: “В корзине есть три яблока”. Число яблок в корзине не зависит от наблюдателя. В корзине либо три яблока, и это значит, что утверждение истинно, либо их больше или меньше, и тогда утверждение ложно. Итак, в этом случае мы имеем дело с фактологическим вопросом, а не с вопросом вкуса.
Впрочем, есть промежуточные случаи. Например, считать ли яблоком сгнившее, незрелое или надкушенное яблоко? Так что в определенных обстоятельствах при подсчете яблок два разумных человека могут и не согласиться друг с другом. Кроме того, неоднозначно и толкование слов “в корзине”. (Пусть, например, корзина такая узкая, что яблоки можно только втиснуть в нее, поставив одно на другое, причем центр тяжести самого верхнего яблока располагается выше края корзины. Значит ли это, что верхнее яблоко “в корзине”?) И подобная неопределенность может еще больше запутать дело. Если читателю так спокойнее, можно заменить приведенное выше устанавливающее факт утверждение на более, надеюсь, однозначное: “3 – простое число”.
Другой пример утверждения, относящегося к установлению факта: “Земля плоская”. Это утверждение как фактологическое лживо.
А что можно сказать об утверждении: “На других планетах есть жизнь”? Это фактологический вопрос или вопрос вкуса? Кажется, что такое утверждение относится к фактам, и оно должно быть либо истинным, либо ложным. Однако мы не знаем, что выбрать, и, возможно, никогда не сможем узнать. Тем не менее либо жизнь где-то там есть, либо ее нет. Из того факта, что мы не знаем ответа и даже можем никогда его не узнать, еще не следует, что само утверждение менее объективно.
Такие утверждения, как “В этом доме обитают привидения”, “После смерти нас ждет загробная жизнь” и “Бог существует”, тоже касаются установления фактов, каждый из которых может быть либо истинным, либо ложным. Бесспорно, перед тем как устанавливать истинность этих утверждений, следует договориться об определении таких понятий, как “обитают привидения”, “жизнь” и “бог”.
Когда речь идет о фактологических вопросах, есть общепринятые методы, позволяющие отличить истину от лжи. Сюда входит и научный метод, о котором будет подробно рассказано ниже. Подобные методы позволяют принять обоснованное решение о том, какие из фактов истинны, а какие ложны.
Совсем другое дело, когда речь заходит о вкусах. Если я заявляю: “Леди Гага лучше Бейонсе”, а вы мне возражаете: “Бейонсе лучше Леди Гаги”, кто из нас говорит правду? Конечно, никто! У нас просто разные вкусы и предпочтения, и все. Так что это вопрос вкуса. Я могу любить что-то, что вам не нравится, и наоборот.
Даже если нет объективного ответа на вопрос, кто лучше: Леди Гага или Бейонсе, – после нашего разговора можно сформулировать много истинных утверждений. Например, фактом является то, что я люблю Леди Гагу больше Бейонсе. Поэтому если вы мне скажете: “Нет, Леди Гага тебе нравится не больше, чем Бейонсе!”, – мне это не понравится, поскольку это утверждение ложно.
Несогласие относительно фактов (или вкуса) на поверку часто оказывается несогласием мнимым. Пусть речь идет о существовании бога. Предположим, вы говорите: “Бог существует”, – тогда как я говорю: “Бога нет”. Только если под словом “бог” мы понимаем одно и то же, мы действительно не будем согласны друг с другом. Если же выяснится, что, говоря “бог”, вы подразумеваете “любовь”, то оказывается, что оба мы согласны: бог действительно существует. Но если я имел в виду, что “бог” – это сидящий на облаке древний старик с всклокоченной бородой, а вы по-прежнему считаете, что слова “бог” и “любовь” равнозначны, мы оба сходимся на том, что на самом деле бога нет.
Многое из сказанного относится и к вопросам вкуса. Если мы действительно не согласны относительно того, кто лучше – Леди Гага или Бейонсе, расхождение в оценке должно быть не только на лингвистическом уровне. В частности, под словом “лучше” мы оба должны подразумевать одно и то же. Однако неясно, что это слово означает в отношении музыки. Для меня слово “лучше” может значить, что песни “более оригинальны с точки зрения музыки”, тогда как для вас это, возможно, значит, что они “больше нравятся публике”. В этом случае наше несогласие не является реальным, поскольку и ваша, и моя точки зрения могут соответствовать истине одновременно.
Многих ненужных споров можно было бы избежать, если бы нас научили различать, что относится к фактологии, а что определяется вкусом. Слишком много дискуссий затевается на пустом месте только из-за того, что их участники, используя достаточно распространенные выражения, подразумевают совсем разное.
Что есть истина?
Было предпринято много попыток описать, что представляет собой истина. Наиболее разумной считается так называемая корреспондентная теория. Эта теория предполагает, что существует соответствие (отсюда ее название: на латыни correspondentia значит “соответствие”) между тем, что говорится о мире, и миром как таковым. Утверждение “яблоко находится вот тут” истинно тогда и только тогда, когда тут действительно есть яблоко. Аристотель (384–322 до н. э.) придерживался именно такой точки зрения. В своей книге “Метафизика” он писал:
…говорить о сущем, что его нет, или о не-сущем, что оно есть, – значит говорить ложное; а говорить, что сущее есть и не-сущее не есть, – значит говорить истинное.
В рамках философского направления, обычно называемого реализмом, трактовка истины в русле корреспондентной теории принимается без доказательства. При таком взгляде на реальность постулируется, что реальность существует и в определенном смысле не зависит от нашего ранее сформированного мнения о ней. Противоположная позиция – убежденность в том, что реальности, независимой от человеческого разума, нет, – носит название “антиреализм”.
Реалистическое представление о реальности нам нужно для того, чтобы мы могли ориентироваться в повседневном мире, не говоря уже о мире научной лаборатории. При отсутствии реалистического взгляда на мир просто невозможно соотнести себя с тем, что происходит вокруг.
Корреспондентная теория и философский реализм не так просты, как кажутся. Рассмотрим утверждение:
На моем обеденном столе лежит светло-голубой бриллиант.
Это утверждение истинно? В соответствии с корреспондентной теорией оно истинно тогда и только тогда, когда на моем обеденном столе действительно лежит светло-голубой бриллиант. Но что значит “бриллиант”? Что значит “светло-голубой”? Есть понятия, сконструированные человеком. Слово “голубой”, как и все другие слова, обозначающие цвет, относится к тому, как наши глаза и мозг выполняют работу датчиков света, а о том, какой “голубой” определяет слово “светло” в сложном прилагательном “светло-голубой”, можно спорить до скончания веков.
А что можно сказать про “бриллиант”? Это тоже понятие, изобретенное человеком. Какой из камней считать “бриллиантом”? Есть всевозможные необработанные алмазы, относительно которых ювелиры могут спорить, являются ли они бриллиантами или нет. А еще английское слово diamond (алмаз или бриллиант) употребляют в значении ромбовидной метки на графике. А еще в карточной игре слово diamond означает бубны – одну из четырех мастей.
А что значит “на”? Что, если стол покрыт скатертью? Предметы, поставленные на скатерть, тоже лежат на столе? А свечу в керамическом подсвечнике, стоящем на скатерти, которая лежит на столе, можно считать лежащей на столе? А пламя свечи – оно тоже на столе?
Мы конструируем образы и слова так, чтобы иметь возможность говорить о мире и чтобы другие люди понимали, что мы имеем в виду, когда говорим с ними. Но это не значит, что словесные формулировки, использующие знакомые всем понятия, всегда строго определены. Как будет видно ниже, даже утверждения, составленные только из общеупотребительных слов, могут быть далеко неоднозначными.
Другой вопрос: как данное понятие соотносится с окружающим нас миром? Поговорим о понятии “Санта-Клаус”. Хотя мы, взрослые, знаем, что Санта-Клауса не существует, каждый год мы видим его в торговых центрах и на рождественских представлениях. Итак, как мы используем это слово? Что оно значит? Какой смысл оно имеет во множественном числе, если всем известно, что есть только один Санта-Клаус (и, чтобы еще больше запутать, если мы к тому же знаем, что этого уникума вообще не существует)?
Когда я ходил в школу, нас учили, что атомы – это крошечные солнечные системы, с ядром в центре и электронами, вращающимися по орбитам вокруг ядра, как планеты вокруг Солнца.
На самом деле эта картинка имеет мало общего с реальностью. Да, атомы состоят из ядер и электронов, располагающихся на “орбитах” вокруг ядер. Но понятие “орбита” для атомов совсем не такое, как для планет, поскольку, согласно квантовой механике, электроны атома в определенный момент времени не локализованы в определенной точке. Скорее следует говорить, что каждый электрон с разными вероятностями “размазан” по всем возможным точкам пространства. Планетарная модель помогает просто и наглядно представить атом, особенно тогда, когда понятие “атом” впервые вводится в школе. Но никогда не следует путать такую учебную модель реальности с “действительной” реальностью.
Квантовая механика – замечательная наука: ее уравнения и выполненные на их основании расчеты позволяют с удивительной точностью предсказать результаты самых разных экспериментов. В этом смысле мы можем сказать, что наши квантово-механические модели реальности истинны и функционируют почти идеально. И тем не менее для квантово-механической системы (такой как атомы) у нас нет словесного образа, совместимого со словесными образами окружающих нас предметов. Возможность квантово-механических частиц находиться в разных местах в один и тот же момент времени – на самом деле в неограниченно большом количестве мест! – полностью противоречит обыденным представлениям, сформированным нами на протяжении жизни.
То же можно сказать (но еще труднее в это поверить) и о том, что две квантово-механические частицы могут быть перепутаны. Это означает, что, установив квантовое состояние одной из двух перепутанных частиц (скажем, ее спин направлен вверх), одновременно мы определяем, что вторая частица находится в противоположном квантовом состоянии (следовательно, ее спин направлен вниз). И этот вывод не зависит от того, как далеко частицы находятся друг от друга. Возникает ощущение, что, даже находясь в разных концах Вселенной, эти частицы связаны через космос. Квантовая перепутанность – одно из самых мистических явлений квантовой механики. Альберт Эйнштейн относился к квантовой перепутанности очень подозрительно. Известно, что подобную возможность он называл “жутким дальнодействием”.
Поскольку в квантовой механике очень много кажущихся мистическими явлений, она невероятно популярна в кругах последователей нью-эйдж. К сожалению, эти люди очень редко имеют хоть малейшее представление о том, что такое на самом деле квантовая механика. В их писаниях я ни разу не встречал каких-либо связанных с квантами идей, в которых можно было бы что-то понять – они просто смакуют странно звучащие словечки. Если бы только квантовая механика была настолько простой!
Означает ли сказанное выше, что мы вообще не можем точно и достоверно описать реальность? Совсем нет, определенно можем. Не все описания реальности одинаково хороши: одни лучше, другие хуже. Когда на столе лежат три яблока, правильнее сказать: “на столе три яблока”, а не “на столе четыре яблока”, или “на столе три апельсина”, или “три яблока под столом”, или “три яблока на диване” и так далее. Даже когда речь идет о понятиях, полностью придуманных или сконструированных нами, мы не можем просто выдумать кучу разных случайных утверждений и считать, что все они в равной степени истинны.
В точных науках всегда можно попытаться выяснить, какие утверждения об окружающем мире лучше. Для этого надо провести эксперимент и проверить эти утверждения. Модели или описания, позволяющие описать эксперимент наиболее точно, в действительности и являются “самыми истинными”.
Кроме того, наши модели реальности можно использовать в технике, изготавливая механизмы и инструменты. Если они работают, то работают независимо от природы теорий, на которых базируются. Возьмем, например, создание голубых светодиодов, за что в 2014 году была вручена Нобелевская премия по физике. Благодаря их изобретению и существовавшим уже давно светодиодам красного и зеленого диапазона, стало возможно изготовление белого светодиода (красный + зеленый + синий = белый). Этот технологический успех не означает, что наша теория природы света соответствует точному и полному описанию природы света. Но она настолько точна, что позволяет нам изготовить белый светодиод. Иногда научные приложения прекрасно работают, даже если остаются нерешенные вопросы к научным моделям, на которых они основаны.
Истина как абсолют, относительная истина
Представление о том, что существует истинная реальность, о природе которой мы можем узнавать все больше и больше, но которую, вероятно, до конца не постигнем никогда, обычно называют критическим реализмом. Однако в последние десятилетия появилась совсем другая, ставшая очень популярной в академических кругах, точка зрения на истину. Согласно этой гипотезе, истина – понятие относительное. Что это значит?
Так вот, рассмотрим распространенное утверждение: “То, что истинно для меня, не обязано быть истинным для тебя”. Это предполагает, что ничего нельзя описать объективно, нет объективных истин, все зависит только от человека, имеющего дело с конкретной ситуацией. Таким образом, утверждения человека относительно реальности не имеют ничего общего с тем, каков мир на самом деле. Это только средство для выражения собственных мыслей, для описания социальных связей, идеологии и возможностей, которыми обладает человек.
Этот радикальный взгляд на истину восходит к философской концепции, которая, в известном смысле, полностью противоположна корреспондентной теории. Она носит название “когерентная теория истины” и, как ни странно, восходит к логике и математике. Согласно этой теории, высказывание является истинным внутри определенной системы при условии, что оно согласуется с набором других высказываний, которые имеют отношение к понятиям внутри той же системы и взаимно совместимы. Другими словами, высказывание, принадлежащее данной системе, можно назвать истинным при условии, что эта система обладает внутренней самосогласованностью: нет необходимости, чтобы входящие в нее высказывания были в согласии с внешним миром.
Я хотел бы рассказать о своем личном опыте. Никогда не забуду, как глубоко был потрясен, когда подростком узнал о существовании двоичной системы счисления, где основанием служит два, а не десять. Оказалось, что, например, число пятнадцать имеет вид “1111”, поскольку это сокращенная запись выражения 123 + 1•22 + 1•21 + 1•20, или 8+ 4 + 2 + 1. Так же как число девять имеет вид “1001”, поскольку это сокращенная запись выражения 1•23 + 0•22 + 0•21 + 1•20, или 8 + 1. Я научился складывать и перемножать числа в двоичной системе. Например, я обнаружил, что 10 x 10 = 100. Вам может показаться, что это мое открытие не представляет никакого интереса, поскольку я и так это знал! Десять, помноженное на десять, равно сто! Но в двоичной системе это равенство означает совсем другое: оно значит, что два, помноженное на два, равно четырем (то есть [21 + 0•20] × [21 + 0•20] = 22 + + 0•2 1 + 0•20).
В обоих случаях словосочетания, выделенные курсивом, правильны, но в последовательности символов “10 × 10 = 100”, отражающей оба эти высказывания, один раз используется двоичная запись цифр, а другой раз – десятичная. Когда все самосогласованно, подходит любой вариант. Двоичная система счисления – это одно, а десятичная – другое. Каждая из них внутренне самосогласована.
А затем я понял, что равенство “10 + 10 = 100” справедливо (истинно) в двоичной, но неправильно (ложно) в десятичной системе счисления. Конечно, в двоичной системе оно означает “два плюс два равно четырем”, тогда как при десятичной записи чисел получается “десять плюс десять равно ста”. Нет ничего более истинного, чем первое из этих двух утверждений, и ничего более ложного, чем второе!
Для меня, ребенка, это было очень поучительное открытие. Яснее, чем когда-либо прежде, я увидел, насколько символы соответствуют идеям и как их связь, хотя бы и произвольную, можно последовательно детализировать настолько, что полностью независимые наборы идей, выраженные с использованием одних и тех же символов, могут относиться к совсем разным вещам! Это глубоко потрясло и раскрепостило меня!
Впервые когерентная теория истины появилась около 1830 года, когда была открыта неевклидова геометрия. Она отличалась от евклидовой геометрии тем, что один из ее постулатов, сформулированный примерно за две тысячи лет до того, был заменен его отрицанием. Этот постулат, часто называемый евклидовой аксиомой параллельности, звучит так: “Пусть есть прямая l и точка P не на этой прямой, тогда существует одна и только одна прямая, проходящая через P, которая параллельна l”. Это высказывание истинно в рамках системы, известной как геометрия Евклида, но ложно в рамках системы, известной как неевклидова геометрия. Итак, попросту говоря, истинное в одной системе высказывание оказалось ложным в другой, и наоборот. Похоже, это сильный аргумент за то, что истина – понятие относительное!
Да, но не будем слишком торопиться… Оказалось, что термин “линия”, использовавшийся в аксиоме параллельности (и при отрицании ее истинности), в этих двух мирах относится к разным понятиям. Так что на самом деле это не тот случай, когда одно и то же высказывание истинно для одной группы людей и ложно для другой. Например, две евклидовы параллельные прямые всегда находятся на одном расстоянии друг от друга, тогда как расстояние между двумя неевклидовыми параллельными прямыми меняется. Короче, евклидова прямая совсем не одно и то же, что неевклидова прямая, и именно поэтому так увлекательно сравнивать эти две геометрии. Значит, термин “линия”, который используется в обеих геометриях, не относится к одному и тому же понятию. В неевклидовом мире евклидовых прямых не существует, а в мире Евклида нет неевклидовых прямых!
Это не более странно, чем тот факт, что равенство “10 + + 10 = 100” может быть истинным в двоичной системе счисления и ложным в десятичной. Равно как и утверждение “Чикаго на восток отсюда” может быть истинным для одних людей и ложным для других. Причина очень проста: слово “отсюда”, когда его произносит житель Сан-Франциско, не относится к тому же месту, к какому относится, когда его произносит человек в Бостоне – точно так же, как “10” в двоичной системе счисления не означает то же самое число, что “10” в десятичной системе.
Благодаря открытию неевклидовой геометрии (а позднее и других экзотических геометрий) математики и логики свыклись с идеей, что в разных концептуальных вселенных выглядящие одинаково выражения могут иметь разный смысл. Отсюда не следует, что подобные мыслители считали истину относительной – они понимали, что значения некоторых терминов могут разниться в зависимости от контекста: утверждение может быть истинным в одной системе аксиом и ложным в другой. Но эти два утверждения не относятся к одному и тому же. На первый взгляд это напоминает относительность истины, но это не та ситуация, когда истина становится чем-то ненадежным, зависящим от наблюдателя. На самом деле в математике истинность остается понятием центральным и незыблемым.
К слову сказать, открытие разнообразных “конкурирующих” геометрий показало возможность существования самых разных внутренне самосогласованных математических систем, которые необязательно соответствуют физической Вселенной. Тогда встал вопрос: какая из “конкурирующих” геометрий применима к реальному миру. По прошествии времени стало понятно, что огромный космос, в котором мы существуем, описывается неевклидовой геометрией, хотя, когда речь идет о наших земных, человеческих масштабах, мир можно считать евклидовым.
Математики приходят в восторг, когда удается сконструировать конкурирующие системы, где, как кажется, имеют место “разные истины”. Однако они понимают, что это не делает истину относительной: это только означает, что в конкурирующих теориях подобные математические объекты, хотя и называются одинаково, означают разное.
Несмотря на то что когерентная теория истины помогает математикам разобраться с “конкурирующими” непересекающимися аксиоматическими системами, вне математики она неприменима. Математики долго бились и наконец пару веков назад справились со сложным уроком об истине и непротиворечивости. Однако их выводы не должны беспечно применяться вообще ко всему миру, поскольку мир не аксиоматическая система и уж никак не набор конкурирующих аксиоматических систем.
Отрицать, что истина объективна, – не только наивно и неправильно, но и, хуже того, проблематично с точки зрения морали. В политике такое отрицание чревато серьезными последствиями: когда что-то совпадает с личными целями человека, он верит тому, во что ему хочется верить, а не тому, во что он по здравому размышлению должен был бы верить.
Если вы считаете, что в лесу рядом с вами живут тролли, а я этому не верю, то все просто: один из нас прав, а другой неправ. Даже если нам не удастся договориться, не обследуя тщательно лес, хочется надеяться, что мы все-таки сойдемся на том, что прав может быть только один из нас. Вы можете утверждать, что гипотеза о скрывающихся в лесах троллях занимает центральное место в целостной мировоззренческой картине (или космологии), которая соответствует давним культурным традициям вашего народа, и поэтому должна быть правильной. Но это абсурдная и необоснованная аргументация. Предположим, кто-то ударил вас по лицу, а затем сообщает вам: “В моей реальности пощечины не было, так что и говорить не о чем”. Вы согласитесь с таким своеобразным толкованием относительности истины?
Если бы люди сошлись на том, что истина относительна, на Нюрнбергском процессе Герман Геринг мог бы быть признан невиновным, заявив, что его реальность отличается от реальности судей. Если бы такая точка зрения восторжествовала в судах, ни один преступник никогда не мог бы быть признан виновным ни за одно преступление. Все предыдущие показания следовало бы принимать за чистую монету, поскольку ни одно высказывание нельзя было бы считать более правдивым или более соответствующим истине, чем любое другое.
Точка зрения приверженцев относительности истины – “все одинаково правильно” – легко может привести к общественному строю, где люди принципиально отказываются от нравственных норм поведения. Примером таких сообществ являются распространившиеся по всему миру объединения религиозных фундаменталистов, где высокомерно считается, что их представление об истине несомненно и является единственно верным. И слишком часто члены таких сообществ готовы убивать тех, кто с ними не согласен.
Любопытно, что концепция относительности истины внутренне противоречива. Если подобные представления действительно верны, утверждение “все истины относительны” само является истинным только для тех, кому оно нравится, и ложным для тех, кто в него не верит. А это явный абсурд. Короче говоря, релятивизм истины – противоречивый, не выдерживающий критики философский принцип.
Есть лингвистические феномены, которые на первый взгляд имеют отношение к релятивизму истины. Вспомним упомянутое выше высказывание “Чикаго на востоке отсюда”. Это утверждение может быть истинным или ложным в зависимости от того, кто его произнес. Если король Швеции говорит: “Я живу в Стокгольме”, он говорит правду, но когда Алиса Эпплтри, живущая в Энн-Арборе, сообщает: “Я живу в Стокгольме”, это явная ложь. Одно и то же высказывание и истинно, и ложно! Да, но, очевидно, это не демонстрирует релятивизм истины. Просто два человека делают разные утверждения, хотя и выражают их одним и тем же набором слов. Когда шведский король говорит “я”, он говорит об одном человеке, а Алиса Эпплтри, употребляя “я”, говорит о ком-то другом.
Или если я говорю: “Цветы справа от пианино”, это может быть правдой, если я сижу лицом к клавиатуре и приготовился играть. Однако если я повернусь на вращающемся стуле и буду смотреть в другую сторону, это утверждение становится ложным. Слово “справа” зависит от системы отсчета, которая не была определена, а значит, данное утверждение чревато двусмысленностью. Но как только система координат выбрана, утверждение перестает быть двусмысленным и становится либо истинным, либо ложным.
Движение и скорость тоже относительны. Нам всем это знакомо. Скажем, вы сидите в вагоне поезда, стоящего на станции, и смотрите в окно на поезд на соседних путях. Вдруг этот поезд начинает двигаться. Или это поехал ваш поезд? Бывает трудно сказать! Скорость любого объекта всегда задается относительно какого-то фиксированного базиса (то есть системы координат). Исключение составляет свет, который всегда движется с одной и той же скоростью относительно любого наблюдателя независимо от того, в какой системе координат этот наблюдатель находится. Эта противоречащая здравому смыслу идея является основой (специальной) теории относительности Эйнштейна (1879–1955), выдвинутой им в 1905 году.
Эйнштейн родился в Германии, в городе Ульме, затем стал швейцарцем, а после – американцем. Его теория относительности явилась обобщением гораздо более раннего “принципа относительности”, сформулированного Галилео Галилеем (1564–1642). Согласно принципу относительности Галилея, в физике все системы отсчета равноправны (во всех выполняются одни и те же законы). На самом деле, принцип Галилея относится лишь к так называемым инерциальным системам отсчета, которые движутся с постоянной скоростью по отношению друг к другу, и к экспериментам, связанным с механикой (во времена Галилея только механика и составляла физику). Однако Эйнштейн предположил, что принцип Галилея распространяется как на механические, так и на электромагнитные явления (имея в виду, в частности, свет). Это кажущееся не слишком существенным предположение привело к великой революции в физике в XX столетии.
А через несколько лет Эйнштейн пошел еще дальше и обобщил классический принцип Галилея так, что теперь он выполнялся во всех системах отсчета, независимо от того, как они движутся. Вполне понятно, почему эта “сверхобобщенная” теория получила название “общей теории относительности”, а теория, окрещенная ранее “теорией относительности”, была переименована в “специальную теорию относительности”. Говорят, когда Эйнштейн ехал в поезде, он любил пошутить, задавая кондуктору вопрос: “Извините пожалуйста, останавливается ли Чикаго у этого поезда?”
В последние годы в академических кругам одним из наиболее известных философов, отстаивающих релятивизм истины, был американец Ричард Рорти (1931–2007). Рорти считал, что все представления об истине основываются на наших постулатах относительно реальности и методах, которые мы выбираем, анализируя и изучая мир.
Классический пример – обвинение в ереси Галилея в 1615 году. Галилей опубликовал результаты астрономических наблюдений, несовместимые с учением католической церкви, согласно которому Солнце вращалось вокруг Земли. Ватикан на суде представлял кардинал Роберт Беллармин. Галилей предложил кардиналу проверить его утверждения, посмотрев на небо в телескоп. Этот телескоп Галилей сделал сам. Однако Беллармин отказался смотреть в зрительную трубу, заявив, что Библия может предоставить ему более весомые аргументы, чем любой научный прибор. Галилей выбрал метод объективных наблюдений, а Беллармин – Священное Писание.
Итак, Земля вращается вокруг Солнца, или Солнце вращается вокруг Земли? Согласно Ричарду Рорти, выступающему за релятивизм истины, все зависит от того, какое отношение к реальности вы выбираете. Он верил, что нет неопровержимых фактов, нет объективного способа выяснить, какое из звездных тел вращается относительно другого.
Еще один радикальный поклонник релятивизма истины – французский философ Бруно Латур, родившийся в 1947 году. Он считал, что объекты не существуют до тех пор, пока их не заметят. В качестве примера он приводил бактерии, утверждая, что они не существовали до тех пор, пока их не открыли исследователи.
Ошибка Рорти и Латура в том, что они путают описание явления с самим явлением. Конечно, люди не могли обсуждать бактерии и их свойства до того, как те были открыты. Существовали другие теории, объясняющие почему умирают от болезней. Но это не значит, что бактерии появились только тогда, когда мы, люди, узнали о них.
Объективная реальность, включая атомы, существует. В то же время научные модели не бывают окончательными и подлежат пересмотру. Это значит, что научные модели не являются абсолютной истиной в том смысле, что они не “совершенны и вечны”. Ученые не догматики, они внимательно относятся к новым данным. (К слову сказать, свидетельством принципиальной беспристрастности научного подхода служит откровенное признание ученых, что их результаты не являются абсолютной и окончательной истиной даже тогда, когда имеется огромное количество свидетельств, подтверждающих их гипотезы.) Но самые рьяные последователи релятивистского подхода к истине идут еще дальше, прямо отрицая как само понятие “истина”, так и существование реальности. К сожалению, такая позиция часто сопровождается научным невежеством и даже презрением к науке.
Понятие истины не может быть релятивизировано. С другой стороны, очень разумно считать, что разные факторы, такие как политика и экономика, влияют на наши предпочтения и взгляды, например, в социологии и других общественных дисциплинах, а также, возможно, на некоторые идеи в области естественных наук. В частности, эти факторы могут в очень значительной степени определять, какого рода исследования будут профинансированы правительством и другими фондами. Но это еще не причина сомневаться в самом понятии истины. Если теория работает, это происходит независимо от того, что может заставить людей поверить в нее.
Социальные конструкции
Хотя теория социального конструктивизма по многим причинам весьма сомнительна, исходит она из вполне разумного предположения, а именно: условия, в которых живут люди, оказывают воздействие на их отношение к окружающему миру и, в частности, на отношение к его изучению и научному анализу. Такие факторы, как раса, пол, класс и политическая идеология, влияют на то, какого рода исследования ведутся и какие результаты воспринимаются обществом как существенные.
Классический пример – советский генетик Трофим Лысенко (1898–1976). В 1930-е годы Лысенко, критикуя теорию эволюции Дарвина, выдвинул альтернативную, идеологически окрашенную теорию происхождения видов. Среди прочего он утверждал, что наследственность не определяется генами или хромосомами, а может быть изменена под воздействием окружающей среды. Его теории были в основном ошибочны, но они были новыми и идеологически соответствовали марксизму-ленинизму, поэтому импонировали Сталину. Зато принятое на Западе научное учение о наследственности Менделя окрестили “буржуазной псевдонаукой”. (Сегодня мы понимаем, что некоторые идеи Лысенко были не столь уж антинаучны. Исследования в области так называемой эпигенетики показывают, что окружающая среда действительно может оказывать большее влияние на генетически наследуемые признаки, чем считалось раньше.)
Социальный конструктивизм, появившийся под влиянием таких мыслителей, как французский философ Мишель Фуко (1926–1984), утверждает, что научный поиск знаний – совсем не то, чем он кажется. Действительно, Фуко считал науку орудием зла, созданным специально для того, чтобы помочь белым мужчинам, гетеросексуалам и хорошо обеспеченным буржуа среднего возраста маргинализировать необеспеченных людей, женщин, гомосексуалов, представителей этнических меньшинств и всех неевропейских культур.
К сожалению, история показывает, что иногда наука именно так и использовалась. В XIX и части XX столетия биология и антропология помогали оправдать расовое неравенство; с помощью медицины обосновывали необходимость содержания в сумасшедших домах и проведения лоботомии людям с девиантными формами поведения. (Лоботомия – хирургическая операция на мозге, разработанная португальским нейрохирургом Эгашем Монишем. В ходе операции перерезаются нейронные связи фронтальных долей мозга с остальной его частью. Лоботомия рассматривалась как способ успокоить людей с серьезными тревожными или психотическими расстройствами. Однако в результате такой процедуры происходило существенное изменение личности пациентов, их эмоциональной жизни. Теперь эта операция не проводится нигде.) Женщин, поведение которых рассматривалось как отклонение от принятых в обществе норм морали, подвергали насильственной стерилизации. Подобные примеры показывают, что в нашей истории имели место злоупотребления наукой и “социальной инженерией” и как часто это становилось инструментом подавления и разделения людей на классы в соответствии с желанием находящихся у власти людей.
Социально-конструктивистский анализ часто бывает полезен и правомерен. Нам важно разобраться в социальных конструкциях, когда мы пытаемся понять, что происходит вокруг нас. В таких случаях подобный анализ может быть очень существенен. Социальные конструкции окружают нас фактически все время. Например, расплачиваясь монетами в продуктовом магазине, мы используем социальную конструкцию. Ведь монетка – просто штампованный кусочек металла, ценность и функция которого в ежедневных финансовых операциях не составляют внутреннюю сущность этого объекта – они просто сконструированы обществом.
Однако сомнительно, что вся реальность может представлять собой социальный конструкт. Яркий тому пример – традиционные социальные конструкции “маскулинность” и “феминность”, нормативные представления о поведенческих свойствах, характерных для мужчин и для женщин и связанных с дифференциацией половых ролей. С незапамятных времен женщины ассоциировались с чувствами, а мужчины – с рассудком и интеллектом. Эти древние социальные конструкции широко распространены и сегодня, но они не только неправильны, но и очень существенно ограничивают потенциальные возможности и перспективы индивидуума.
Другие вредные социальные конструкции – нормы, относящиеся к сексуальной ориентации, сексуальным отношениях и природе семьи, а также бесчисленные представления о консюмеризме, успехе и статусе.
Постмодернизм и образование
Часто считают, что социальный конструктивизм и релятивизм в отношении истины принадлежат к доминирующему идейному тренду – постмодернизму. (Постмодернизм – очень широкое понятие, не имеющее четкого определения. Часто под постмодернизмом понимают признание существования только субъективной и личностной истины, равно как и отказ от веры в возможность спасения человечества путем развития науки, технологии и рационального мышления.) Словосочетание “социально сконструированный” – лишь небольшая часть словаря современного социологического жаргона, относящегося к постмодернистскому синдрому. Он включает в себя также культурный релятивизм и тесно связанное с ним понятие “ценностный релятивизм”.
Постмодернизм стал источником серьезных эпистемологических, моральных и политических проблем. В большинстве наиболее радикальных версий постмодернизма утверждается, что естественные науки – просто социальная конструкция, случайная “сказка”, ценность которой не превышает ценности любой другой подобной сказки, и ее в соответствии со своим вкусом может “написать” и рассказать каждый.
В 1996 году в бой с постмодернизмом вступил его ярый критик американский физик Алан Сокал. Он направил в модный научный журнал Social Text абсолютно бессмысленную статью, которую редакторы приняли и опубликовали. Статья формально была похожа на критику попыток объединения общей теории относительности Эйнштейна с квантовой механикой с позиций социального конструктивизма. У этого смешного творения, представлявшего собой пародию на “деконструктивистский” стиль письма, было чудесное малопонятное название: “Нарушая границы: к трансформативной герменевтике квантовой гравитации”. Сокал, изображая высокомерного интеллектуала, использовал набор стандартных терминов постмодернистского жаргона для виртуозной атаки на так называемый научный метод.
Так, например, постмодернистский двойник Сокала писал, что представление о “внешнем мире, свойства которого не зависят от индивидуального человека” – просто “догмат, навязанный длительной гегемонией эпохи Просвещения западному интеллектуальному мировоззрению”. Дальше этот герой, ратующий за относительность истины, настаивает, что научные исследования “не могут подтвердить свой привилегированный эпистемологический статус в сравнении с контргегемонистскими нарративами, предлагаемыми диссидентскими или маргинализированными сообществами”. (Проще говоря, наука не может мотивированно претендовать на истину – любой человек обладает своей собственной истиной.) С пеной у рта, на жаргоне, Сокал продолжал в том же духе, используя псевдонаучную аргументацию и даже не гнушаясь идеями ньюэйджеров, которые он позаимствовал у экстрасенсов и адептов паранормальных явлений. И все это для того, чтобы создать впечатление яростной, дискредитирующей мужчин атаки на то, что редакторы журнала назвали бы “фаллоцентрической наукой”. В точном соответствии с расчетом Сокала редакция купилась на его розыгрыш. Алан Сокал блестяще рассказал об этой знаменитой афере и о последовавшем за ней скандале в своей книге “За пределами мистификации”.
Еще один наглядный пример постмодернистского абсурда можно обнаружить в моей родной Швеции. Несколько лет назад я участвовал в дебатах о школах, где на одном из семинаров выступал профессор педагогики. Он утверждал, что научная теория эволюции и библейская картина сотворения мира – просто две разные “легенды”, или парадигмы, относящиеся к истории человечества. Дискуссии о том, какая из них имеет большее отношение к истине, не было. С моей точки зрения, такая позиция интеллектуально нечестна. Если все только дело вкуса, то какой смысл обсуждать что-то?
В качестве еще одного впечатляющего примера подобной позиции можно привести заявление шведского профессора педагогики Мойры фон Вригт. В 1998 году она написала отчет для шведского министерства образования о преподавании физики в школе, в котором утверждала, что “ради равенства” следует изменить научные материалы курсов физики. Профессор фон Вригт мотивировала необходимость отказа от научного подхода следующим образом:
Представление о приоритете научного мышления несовместимо с идеалами равенства и демократии… В научном сообществе определенный тип мышления и аргументирования поощряется больше, чем другие… Если не замечать этого, есть риск прийти к неверным выводам – например, автоматически согласиться с идеей о том, что научное мышление более рационально, и решить, что оно должно заменить обыденное мышление.
Дальше в том же отчете фон Вригт пишет:
Как соотносятся с равенством наши учебники физики, написанные так, как если бы самым важным было представить ученикам механистическую и детерминистскую картину мира, подчеркнув ее превосходство? С провозглашенной нашими школами идеей равенства несовместимо навязывание столь односторонних взглядов, предлагающих только одно определенное толкование. Тем не менее именно к этому подталкивает большинство учебников физики, внося тем самым вклад в асимметричное и иерархическое взаимоотношение между мужским и женским началом в научном мире. Представляя некритически физику как единственную истину, мы прививаем ученикам наукообразный взгляд на мир, оказывая тем самым (отрицательное) символическое влияние на процесс приобретения ими знания.
Учитывающая гендерный фактор и гендерную специфику, физика должна включать в себя реляционную концепцию. Более того, следовало бы убрать большую часть стандартных научных материалов по физике.
Вывод в отчете фон Вригт таков:
Возможно, надо начать с того, чтобы по-новому спросить себя: как сделать так, чтобы девочек больше интересовала научная карьера. Например, вместо старого как мир вопроса о том, как заинтересовать физикой девочек, можно посмотреть на это по-другому и поставить вопрос по-новому: как заставить физику больше интересоваться полом и женской точкой зрения?
Положения отчета фон Вригт не просто антиинтеллектуальны – они антинаучны. Кроме того, этот отчет унижает женщин, поскольку в нем предполагается, что они менее способны мыслить рационально, чем мужчины. И все же с 2010 по 2019 год Мойра фон Вригт была ректором университетского колледжа Седертёрн в Стокгольме.
Релятивизм и политика
Еще тревожнее, когда мировоззрение, строящееся на относительности истины, прокладывает себе путь в политику. Предположим, статистические данные указывают на то, что в Швеции средний заработок женщин ниже, чем мужчин (а это действительно так). А теперь представьте себе обсуждение этого вопроса в шведском парламенте, где на трибуну поднимается политик и заявляет: “Хорошо, возможно вы считаете, что результаты этих исследований соответствуют истине, но для меня это не так. Согласно моей истине женщины зарабатывают даже больше мужчин!”
Любого политика, не признающего существование объективных фактов, ждут большие неприятности. Очевидно, дискутируя об обществе и политике, трудно добраться до истины, поэтому политикам часто приходится решать, какой аспект реальности они собираются представить публике. Они осмотрительно отбирают, на что хотят обратить внимание, а что могут игнорировать. И делают это особенно тщательно, когда речь идет о числах и статистике. Если проблема достаточно сложная, практически невозможно решить, являются ли статистические данные тенденциозными, допускающими только определенную интерпретацию.
Вопреки распространенному мнению, статистика не лжет (по крайней мере, до тех пор, пока она намеренно не фальсифицируется), но человек может тщательно отбирать ту информацию, которая поможет ему подчеркнуть конкретный аспект реальности. В этом смысле статистика может быть использована в качестве инструмента манипуляции. Политики и другие влиятельные люди также хорошо умеют представлять факты с позиции тех или иных ценностей. То, что представляется ими как голый факт, может нести в себе существенный скрытый идеологический подтекст.
Статистика – способ описания действительности, но она ничего не говорит о том, как сложно все в ней взаимосвязано. И на этом часто играют политики, “подкручивая” данные. Представители одной партии могут утверждать, что занятость населения пошла вверх, а представители другой – что безработица растет. Обе партии подтверждают свои заявления статистикой, и данные обеих партий одновременно могут соответствовать истине. Чтобы понять, как такое возможно, требуется тщательный анализ. Но даже тщательный анализ может не учесть существенные факторы. Другими словами, противостояние релятивизму в политике – дело сложное, но победа здесь жизненно необходима, поскольку настаивать на том, что истины не существует, одновременно и нечестно, и аморально. Утверждать подобное – все равно что погружаться в бурный, коварный поток.
