Наконец мы вышли из скорбного и унылого ущелья, прорезавшего великие горы, которое я называл про себя Восходящим Ущельем. И остановились – сразу же у подножья гор.

Возбужденно дыша, Наани оглядывалась вокруг, и в глазах ее сияли изумление и ликование – ведь позади нас остались области, полные великих ужасов.

Потом она обернулась, поглядела во тьму ущелья, испугалась и бросилась к свету Страны Морей, вновь остановилась и вновь поглядела назад – с трепетом и облегчением, – удивляясь простору и великому морю. Охваченная радостным изумлением, она то смеялась, то плакала и все время оглядывалась по сторонам, полной грудью впивая живительный плотный воздух: ведь за всю свою жизнь она никогда не видела сразу столько света.

Оба мы ощущали, что здесь незачем шептать, как во тьме унылой теснины, и Дева, как ребенок, закричала, чтобы ей ответило эхо; милый голос ее таял на широком просторе.

И от темных гор за нашей спиной к нам вдруг принеслось эхо, и мы немедленно оглянулись, оттого что звук этот был и похож на настоящее эхо, и чем-то отличался от него. В нем угадывались мрак и ужас, так что мы бросились бежать и наконец, задыхаясь, остановились лишь там, где ощутили себя полностью свободными от чар ущелья, от странной власти его, источник которой – как нам показалось тогда – лежал где-то в сердце великих гор.

После мы принялись искать плоскую скалу и, заметив высокую глыбу, забрались на нее и сели есть и пить, хотя, невзирая на переполнявшее нас счастье, не забывали об осторожности, то и дело оглядываясь вокруг, чтобы не попасться на глаза Горбатым.

Радуясь ясному свету и огромному морю, Дева засыпала меня вопросами. Восторг наполнял все ее существо; впрочем, к радости ее примешивалась и старинная боль – память о нашем времени и о свете, о любви и разлуке. А там пришли слезы, и Наани припала к моей груди, но ненадолго, так велико было наше счастье.

Воздух Земли Морей, густой и душистый, сладостный для наших ноздрей, все еще пьянил Наани. Тот, кто испытал на собственной шкуре холод и мрак вечной ночи, легко понял бы нас.

Вдруг, забыв про восторги, она вновь вспомнила нечто из нашего общего прошлого – древнее светило, величаво освещавшее ночи наших нынешних дней своим неярким светом. И немедленно вернулась в то будущее время – всем существом своим, столь близким мне и в радости, и в печали.

Морской простор напоминал Наани о наших оставшихся в неизмеримых глубинах прошлого беспредельно далеких днях, и я следовал ее примеру; а ведь в моем одиноком путешествии к ней море осталось словно бы незамеченным.

И мы сидели на камне, вспоминая древние дела, происходившие в мире, поверхность которого осталась высоко над нами – под куполом вечной ночи. Увы, доступные мне скудные словеса не позволяют передать вам и тени тех терзаний и восторгов, которые мы пережили тогда.

В нескольких милях слева от нас у подножия гор лежал густой туман; сквозь облако это мне уже пришлось пройти на пути своем, и Наани принялась расспрашивать меня; и я рассказал ей все, что знал о нашем дальнейшем пути. Кроме того, Наани удивляли вулканы, повсюду освещавшие морские просторы; их высота и величие вселяли в ее душу восторг и вместе с ним странное смирение. Потом я обнял ее, такую милую и очаровательную, чтобы поцеловать, и она отвечала мне… не прекращая расспросов между поцелуями.

После третьего пылкого и жаркого поцелуя она положила мне на плечи свои нежные руки, такие красивые на серой броне, и в милом упрямстве попыталась заставить меня отвечать побыстрее… а я не мог удержаться от новых поцелуев. После она захотела спокойствия, села на камень и велела мне повернуться, чтобы достать гребень из ранца на моей спине. А потом принялась расчесывать волосы, а я сидел, говорил и шутил, ощущая в своем сердце давно забытую легкость. Хотя я и страшился горбатых людей и чудовищных животных, обитавших в Стране Морей, но больше не ощущал испытанного наверху ужаса, ведь в этой стране правила Природа и сюда не было входа силам воплощенного Зла.

Потом, когда Дева расчесала волосы и начала их укладывать, я попросил, чтобы она оставила их на плечах; мне так нравилось, и Дева улыбнулась мне и с радостью исполнила мою просьбу.

К этому времени восторг уже оставил нас, мы собрали снаряжение и отправились вниз – в Страну Морей; мы шли добрым шагом, быстро, но не утомляясь; я намеревался выспаться по эту сторону от облака пара, которое располагалось – как вы помните – неподалеку от берега моря.

Сначала мы шли вдоль подножия гор – шесть долгих часов, и нам еще оставался добрый час пути, ведь вместе с Наани я не мог идти так быстро, как прежде. Словом, когда миновал шестой час нашего пребывания в Стране Морей, закончился и восемнадцатый час дневного перехода, и нам пора было искать место для ночлега.

Вскоре мы заметили высокую скалу с плоской вершиной, на которую было нетрудно забраться; площадка наверху нее была в два моих роста в любую сторону. Чувствуя себя в безопасности, мы ели и пили, а потом уснули, подстелив под себя плащ, – на то была воля Девы, согревшейся в этом краю.

Проспав семь добрых часов, мы одновременно пробудились и, сев на ложе, новыми глазами – и с новой радостью – увидели друг друга в этом теплом свете. И Наани бросилась ко мне в объятия, и я был счастлив; мы воистину нуждались в ласке.

Потом Наани сделала завтрак, вода шипела на удивление сильно и быстро; мы ели, пили и были полностью счастливы, а за разговором Дева поглядывала по сторонам, впитывая взглядом все чудеса неизвестной страны, я же вглядывался в области более близкие, чтобы не пропустить приближения беды.

Тем временем Наани обратила мой взгляд к горам, которые рассекало Ущелье. Только теперь, ощущая душевный покой, я вместе с ней воистину осознал, насколько чудовищными они были; колоссальная стена уходила вверх, исчезая в темной ночи, которую не могли нарушить огни этой страны.

Впрочем, нечто подобное я замечал и на пути к Малому Редуту, однако теперь у меня было легче на душе, и я мог поделиться с Девой своими впечатлениями.

Занятые разговором, мы не спешили с едой, пришлось даже поторопиться, потому что негоже было поддаваться расхлябанности. Быстро спустившись со скалы, мы отправились вперед бодрым шагом. И вскоре услышали далекое шипение пара и бурление кипящих вод; сей странный звук, поскольку я уже слышал его, не встревожил меня – в отличие от Девы. Я успокоил ее, и мы вместе погрузились в туман.

Сквозь густое облако мы шли более трех часов, и Дева держалась за моей спиной, чтобы случайно не ступить в кипящую лужу. А я направлял наш путь вдоль берега моря, оставляя воду по правую руку.

Воистину это море кипело; повсюду виднелись горячие водоемы, так что трудно было сказать, море ли рядом с нами или еще одна бурлящая котловина. Боясь ошибиться, мы шли весьма осторожно.

Вокруг нас булькала, бурлила, шипела и свистела вырывавшаяся из глубин вода. Нередко казалось, что где-то неподалеку, сотрясая саму землю, шевелится неведомое чудовище; потом наступала полная тишина, и в окружавшем нас безмолвном тумане где-то далеко выводила свою писклявую и унылую нотку какая-нибудь одинокая струйка пара.

В начале четвертого часа пути мы вышли из густого облака, оставив позади и свистящие, и ревущие воды. Густое облако сначала превратилось в редкий туман, а потом мы наконец вышли на открытый воздух.

Дева сразу же увидела деревья, невысоким леском протянувшиеся по правую руку от нас, вдоль берега моря. Увидев деревья, она пришла в восхищение, ей хотелось срывать ветви и листья, рассматривать их, вдыхать аромат. Высокие растения, подобных которым ей не приводилось видеть в той жизни, пробуждали в сердце Наани тени древних видений. Словом, она как бы оказалась вдруг в милом сердцу уголке тайных мечтаний.

Когда миновал шестой час нашего пути, мы остановились в удобном месте, съели таблетки и выпили воды, а потом Дева попросила, чтобы я отвел ее к теплому водоему и постоял рядом, но спиной к ней.

Она умылась, насладившись отрадно чистой водой, а потом сама стала на стражу, пока я занимался тем же самым делом. После мы продолжили путь, говорили о том и об этом, но я держался внимательно, а Деве сказал, чтобы и она не забывала о бдительности.

Так прошли семь добрых часов, и мы приблизились к ярко пылавшей у моря горе – той самой, что согревала меня, пока я спал на дереве.

Я затянул переход на целый час, потому что хотел, чтобы мы отдыхали и ели в том самом месте.

Когда мы подошли к дереву, Наани попросила, чтобы я помог ей взобраться на ветку, на которой я ночевал; там мы и съели наши таблетки. Мне было приятно ее стремление – ведь ничем плохим оно закончиться не могло. Наверху я показал ей то место, где лежал; Наани попыталась отыскать на коре дерева отметины, оставленные моим панцирем, а после уселась, ела и пила, в безмолвии разглядывала огненный холм, и я не тревожил ее словами.

Додумав свою думу, она припала к ветви и поцеловала то место, где я лежал. И Дева вдруг извлекла нож, срезала кусок коры, спрятала его на груди – на память – и была этим довольна.

Потом, спустившись на землю, я рассказал ей о великом звере. Тут она вскрикнула и сама показала мне борозду, оставленную чревом чудовищной твари; видны остались и незатоптанные следы, позволившие мне прикинуть величину зверя: по сравнению со слизнем это существо можно было считать небольшим, пусть оно и обладало рогами и твердой кожей.

Наблюдения Девы напомнили мне о том, что с тех пор, как я побывал в этом месте, прошло только семнадцать дней; факт этот показался мне странным и непонятным, поскольку, на мой взгляд, миновало куда больше времени – полного великих трудов и событий. Впрочем, не следует забывать и о том, что в день моего пути подчас укладывалось два, а то и три обычных.

Потом мы продолжили прерванное путешествие, и после двенадцатого часа я, как всегда, хотел понести Деву. Однако Наани сказала, что следующие шесть часов пройдет собственными ногами, избавив меня от лишних усилий. Но я понимал, что в таком случае она лишится всех сил через день или два, а нам следовало спешить, и посему позволял ей идти не более двенадцати часов каждый день, а потом брал на руки; дело в том, что, рожденная в Малой Пирамиде, Наани была не столь крепка от природы, как женщины Великой Пирамиды; кроме того, жуткий месяц, проведенный ею в одиночестве и голоде на просторах Ночной Земли, весьма ослабил ее.

Словом, когда я вновь поднял ее, Дева удивилась крепости моего тела и духа. Истинно так: я был силен и велик телом; наверно, и воля моя оказалась под стать физической силе, иначе я просто не смог бы вывести Деву из этих мрачных краев. Слушая Наани, я радостно улыбался, мне было приятно ее восхищение.

Устроив Деву поудобнее, я вдруг подумал, что прикосновение панциря может оказаться болезненным для нее. Я спросил ее, и, увидев, что от меня не отделаться, она призналась. Тут я почувствовал гнев и на себя, и на нее – потому что не указала мне на мою оплошность. Я опустил Деву на землю и велел показать плечи; на них обнаружились синяки, потому что ей часто приходилось лежать в моих объятиях, ударяясь о жесткий панцирь.

Поцеловав ее, я немедленно обратился к делу, ибо стремился одолеть намеченное расстояние, прежде чем настанет пора искать место отдыха. Следовало считаться и с огромными птицами, которых я видел над этой пустошью. Хорошенько подумав, я велел Деве надеть порванное платье поверх костюма: оно могло бы смягчить прикосновение моих доспехов к ее милому телу.

Но Дева не захотела делать этого, и я не стал заставлять, мне не хотелось к чему-нибудь принуждать мою милую капризницу. Все же Дева придумала способ избежать синяков, я тут же согласился с ней, но подумал, что Наани давно могла бы – при желании – сообразить это.

Плотно укрыв мою грудь и руки сложенным плащом, мы устроили для Девы уютное гнездышко. Наани сама все сделала, а потом поднялась ко мне на руки, и мы возобновили путешествие. Наани то говорила со мной, то молчала. Кажется, она поплакала немного, вспомнив о своем отце и народе. Дева не глядела на меня, и я не мог увидеть ее слез; впрочем, она очень скоро забыла печаль и довольная лежала на моих руках.

Когда прошло три часа, она попросила, чтобы я поцеловал ее. Я выполнил ее просьбу с великой нежностью и уважением, понимая святые мысли, владевшие ее сердцем.

Губы ее ответили мне с великой нежностью, и я понял, что в душе Девы шевельнулись старинные воспоминания. Наани вдруг прошептала мое прежнее любовное имя, и я увидел, что в глазах ее сверкают древние, давно погасшие звезды.

На исходе четвертого часа с Девой на руках я увидел вдали одну из чудовищных псевдоптиц, которых заметил здесь среди огромных камней и скал на пути в ту сторону. Я немедленно укрылся вместе с Девой между двумя глыбами, и птица, не заметив нас, исчезла вдали в несколько прыжков, являвших собой нечто среднее между прыжком и полетом. Должно быть, вес тела не позволял ей подняться в воздух.

Тут я вдруг вспомнил, что видел в Могучей Пирамиде книгу с картинкой, изображавшей подобную птицу. В ней утверждалось, что подобных существ не видали на просторах Ночной Земли уже два десятка тысячелетий, они считались вымершими, как мы говорим теперь. Выходило, что они спустились вниз – в сей теплый край, где обрели новую жизнь, дав тем самым пример людям. Кто знает, быть может, в грядущем веке люди изобретут способ добраться из Пирамиды в эти глубины… Быть может, остатки человечества обретут новое место для жизни и в те времена, когда даже Ночную Землю поглотят горький холод и вечность… Однако это всего лишь фантазия, ибо как сумеют великие множества одолеть столь ужасный путь? Но вернемся к повествованию.

Я выглянул из-за камней лишь после того, как птица исчезла вдали; мы заспешили вперед, внимательно оглядываясь во все стороны. Должно быть, именно здесь и гнездились эти чудовища, потому что за последующий час мы встречались с ними не менее двадцати раз. Сняв Дискос с бедра, я приготовил оружие. Много раз нам с Наани приходилось прятаться в узких щелях среди камней и скал. На исходе пятого часа я вдруг услышал внезапный шум за своей спиной – мы как раз вышли на открытое пространство… Одно из этих чудовищ уже приближалось к нам – оно, видимо, пряталось неподалеку. Услышав и учуяв нас, оно мчалось к нам неуклюжими тяжеловесными прыжками. Я огляделся, но убежища не нашел; Дева поспешно спрыгнула на землю, а я выхватил Дискос и успел торопливым взглядом заметить, что нож уже зажат в ее руке и она готова прийти мне на помощь. Однако я не мог быть спокойным в бою, зная, что Наани в опасности. Поэтому, обхватив ее за плечи, я пригнул Наани к земле вниз лицом, укрыл плащом и стал перед ней, опустив забрало шлема, – чтобы птица не ударила меня в лицо.

Истинно, птица одолела сотню шагов в два огромных прыжка. Дискос взревел, извергая огонь, и огромная тварь замерла на мгновение, но, тут же опомнившись, без промедления нанесла мне слева удар клювом; длинный, в мою руку, он мог бы пронзить мое незащищенное тело. Однако клюв чудовища звякнул по панцирю, и оно ударило еще раз – так, что я даже пошатнулся. Но когда птица собралась заняться мной по-настоящему, я ловким движением Дискоса поразил ее в плечо – туда, где огромное кожистое крыло присоединялось к правому боку. С хриплым карканьем чудище отступило назад и забилось на камнях. Чтобы побыстрее покончить с врагом, я подбежал к птице, но тварь вновь ударила клювом в мою сторону – так, что мне пришлось отпрыгнуть. Через мгновение, получив новую возможность приблизиться, я расколол череп птицы, и она умерла очень быстро и без лишних мучений.

Распростершаяся на камнях полуптица была покрыта кожей и напоминала скорее летучую мышь наших времен. Воистину она оказалась огромной, величиной с молодого коня, а острый клюв грозил верной смертью неосторожному. Словом, я был весьма рад тому, что на этих камнях осталась лежать она, а не мое собственное тело. Чудовище еще дергалось и содрогалось, расставаясь с жизнью. А я поспешно вернулся к Деве, следившей за происходящим, обнял ее, огляделся и, взяв ее на руки, продолжил путь.

К середине шестого часа нашего путешествия по каменистой пустоши мы приблизились к неглубокой реке, через которую я, как вы помните, переправлялся после того, как покинул древний летучий корабль. После нападения чудовищной птицы мы видели еще двух ее товарок – к счастью, вдалеке, – и я решил, что мы вышли из родных для них мест.

Потом я перешел реку вброд, держа на руках Наани и прощупывая свой путь древком Дискоса. Я чувствовал себя непринужденно, разве что пришлось обойти одну глубокую яму.

Когда мы оказались на другом берегу, пошел уже двадцать второй час нашего бодрствования: дело в том, что мы довольно долго пробыли на дереве.

Мы приближались к россыпи крупных камней, за которой начинались леса, – если вы еще не забыли мой рассказ о путешествии в эти края. Теперь нужно было отыскать огненное жерло, чтобы я мог высушить нижнее белье; они уже давно не попадались, но, к счастью, скоро мы набрели на невысокую – в человеческий рост – горку, окруженную горячими камнями.

Поцеловав Деву, я поставил ее на землю. А потом тщательно огляделся и увидел, что нам ничто не угрожает. Дева помогла мне снять панцирь, а потом и высушить одежду.

Пока вещи сохли, она приготовила воду и таблетки, велела мне сесть возле нее, и мы ели и пили в низинке, неподалеку от горячей горки.

Я был очень голоден, как и всегда, – ведь таблетки не наполняли желудок; но, закончив с трапезой, поймал на себе веселый взгляд Девы, которая со смехом и лаской спросила, не пусто ли у меня в животе.

Я понимал, что ей хотелось накормить меня, но есть было нечего, потому что мне и в голову не приходило убить в пищу какое-то животное, а растения и корни мы есть опасались, чтобы не заболеть.

Однако то, что кажется странным мне нынешнему, было вполне естественным для меня будущего. Возможно, человечество успело забыть все способы пропитания, вполне привычные для нас, людей начальных времен, в каковые мы и живем, хотя искренне считаем свой мир древним.

Впрочем, хотя нам и в голову не приходило добывать себе пищу охотой и потребности наших тел удовлетворялись таблетками, думаю, была и другая причина. Осмелюсь предположить, что таблетки поддерживали душу и плоть в таком состоянии, над которым Силы Зла были властны в меньшей степени.

Тем не менее я не помню, чтобы во время Приготовления мне запрещали есть что-либо или велели питаться одними таблетками; быть может, подобное считалось тогда очевидным, ведь не говорят же в нашем мире взрослому человеку, чтобы он не ел навоз. Надеюсь, вы согласитесь со мной: каждому веку присущи собственные тонкости, непонятные для людей из других веков и тем не менее очевидные и естественные для современников.

Итак, Дева смеялась, с глубокой любовью сожалея о том, что не в силах накормить меня, и я смеялся вместе с ней… так уж устроено мое сердце, читатель. Я надеюсь, что, прочитав эту повесть, ты поймешь, что мы с тобой друзья; более того, знай, что, попав в беду, ты мог бы рассчитывать на мое сочувствие и помощь – кем бы ты ни был, – но только в том случае, если ты из тех, кто предпочитает Добро Злу. Так отнесись же ко мне с добрым сочувствием, ведь я во всем откровенен с тобой. Быть может, ты еще не родился, когда я писал эти строки, но когда-нибудь в будущем ты прочтешь их и поймешь, как я любил Наани. А теперь, укрепившись в дружбе, продолжим рассказ.

Поцеловав меня в губы, Дева вновь обещала, что устроит мне истинный пир, когда мы вернемся в наш Могучий Дом; она обещала посильно помочь мне и тоже стать обжорой. Это лишь прибавило веселья, ибо для подобного определения Наани была слишком изящна, хотя я вполне мог бы съесть целиком лошадь, как говорят в наше время. Так мы ели, пили, говорили и оглядывались, чтобы никто не смог подобраться к нам незамеченным… а потом Дева сказала, что одежда моя высохла, и помогла мне побыстрее одеться и надеть панцирь, который только что протерла, с радостным сердцем оторвав тряпку от своей изношенной одежды. Наконец, оказавшись в полном вооружении, я ощутил, что уверенность вернулась в мое сердце; оставаясь без панциря, я всегда боялся внезапного нападения.

После Дева разместила на моих плечах ранец и кисет, а я, как всегда, не выпускал из рук Дискос. И мы продолжили путь, чтобы найти пригодное для сна место. Обыскав окрестности, мы так и не обнаружили подходящей пещеры, однако нашли высокое и ветвистое дерево с голым снизу стволом. Я помог Деве взобраться на первую ветвь – ей пришлось стоять на моих ладонях. Когда она оказалась в безопасности, я отстегнул от ранца и кисета одну из лямок и перебросил их Деве, обхватившей ею ветвь. Поймав нижний конец, я поднялся вверх. Мы залезли повыше – туда, где ветви росли очень густо. Там нашлось удобное для сна место; Дева разложила плащ на почти сросшихся ветвях, и мы легли, но сперва я привязал Наани к ветке; но Дева моя отказалась закрывать глаза, пока я сам не поступлю подобным же образом.

Тогда Наани поцеловала меня, и мы отошли ко сну, ощущая великую усталость – ведь прошло полных двадцать два часа после нашего пробуждения.

Через восемь часов мы восстали от глубокого сна – как бы в одно мгновение; однако мне кажется, что Дева проснулась все-таки раньше; обменявшись нежным поцелуем, мы приступили к завтраку.

После я залез на самую верхушку дерева и старательно огляделся, однако ничего опасного ни вблизи, ни вдали не заметил.

Спустившись к Деве, я объяснил ей, что вокруг царит тишина и покой. Собрав снаряжение, мы спустились на землю; конечно, мне пришлось помочь Наани. И тут моя Единственная, чуточку опередив меня, запела негромким голосом; гибкая, стройная, она ступала по земле с удивительным изяществом.

Высокое счастье охватило тогда мое сердце; трудно было даже поверить в то, что сия очаровательная Дева дарована мне. Эти легкие ноги, изящный стан, милые черты и любовь ко мне, которой было полно все ее тело, заставляли меня лишь мечтать о новых объятиях.

И тут я вдруг понял, что Наани напевает древнюю мелодию наших с вами нынешних дней, не звучавшую на Земле целую вечность. Я не сразу осознал причину, по которой эта песня так потрясла мое сердце, как и то, что некогда любил ее.

А потом покой и тишина древнего, еще знавшего луну мира, разом окутали меня. Я распознал старинный любовный напев, голос Девы иногда осекался, ибо слова не всегда могли раздвинуть заслонившие память вуали. Тут кровь вострепетала в моих жилах, а горло стиснула память о давних рыданиях. Следом пришла глубокая печаль, а с нею сгустился золотой туман памятной издревле любви. Во всем величии возродилась она тогда в моем сердце, и в тот миг я понял, сколь многое мы забыли, считая, что помним все прежние радости и печали.

И я смотрел на мою Единственную невидящими глазами, зная, что и она плачет – не от боли, от прилива воспоминаний, в которых смешивались Нежность, Печаль и Любовь. Все, Что Было, и То, Чему Не Пришлось Совершиться. Все, что возвышает нас Духом к Извечному Свету, рассеивающему серые сумерки жизни, к запредельному покою и тишине, к далеким негромким напевам, доносящимся из-за тенистых гор, воздвигнутых временем и забвением. Итак, Дева плакала, глядя вперед, – но не от скорби, а горделиво подняв голову, словно бы озаренную истинной Славой. Голос ее иногда прерывался, покоряясь воспоминаниям, а она шла и пела, как победительница, и пусть лицо ее было в слезах, вся душа моей Девы открывалась тогда передо мною – чистая и удивительная в своих тревогах и радостях.

Мне казалось, что она и не замечала, что поет; Наани словно погрузилась в думы, и высокий дух открывал перед нею все чистое, истинное и благородное.

И вдруг песня ее зазвучала с истинной силой, словно не было вечности. Милые, безумные, вдруг возникшие заново воспоминания несли с собой чудо и боль, которых еще не знали среди людей, которых не знать более никому… не знать этой любви, утраты, тоски, не знать пролетевших несчетных веков, и прошлого счастья – во всем его очаровании, – и страшного расставания… всего, что сгинуло в бездне лет.

Мне уже почти казалось, что вокруг нас негромкими отголосками зазвучали голоса милых, давно ушедших друзей… Воспоминания окружали меня – как и Деву. Слезы жгли мои глаза, а она шла между редких деревьев и скал, как будто окруженная светлым ореолом, рожденным пламенем древних закатов. И я казался себе сразу и человеком будущего, и собой, пишущим эти строки, а рядом со мной была только Дева. Не могу назвать ее Наани или Мирдат, обе они сливались в мою Единственную, и за обоими смешавшимися обличьями я видел возле себя единственный дух.

Потрясенный видением, я ощущал, что все вокруг меня делается нереальным, уступая место воспоминаниям. И все вдруг рассеялось, и, вернувшись в Страну Морей, я заново поглядел на Наани… а она все шла – между одиноких деревьев и скал.

Ощутив на себе мой взгляд, она повернулась и, протянув ко мне руки, поглядела на меня с такой любовью, словно бы нуждалась только в моих объятиях. И в сердце моем царила все та же святая потребность; ибо во всей вселенной не могло быть большего чуда, чем наша встреча после вековечной разлуки.

Подбежав друг к другу, мы остановились – молча, ибо не было слов, способных передать то, что наполняло наши сердца. Надеюсь, вы сразу поймете меня, ибо случается всякому человеку испытывать мгновения немоты, пусть и не настолько великой.

Наконец мы успокоились, Наани даже развеселилась, и мы продолжили путь.

Все, что я уже поведал вам, во многом открыло для вас душу Девы, а я не знаю подобной ей в целом мире. Только и ты, читатель мой, скажешь так о своей любимой. Такой видит свою единственную всякий мужчина, знающий истинную любовь. Так говорит сама природа человеческого сердца.

Возможно, ты скажешь, что моя Дева была раскрасавицей. А как же иначе? Но ведь и ты захочешь, чтобы я признал красоту твоей Дамы. И это справедливо; мужчине нетрудно понять мужчину: ведь все мы любили, радовались и верили – каждый своей единственной…

Некоторое время спустя мы оказались возле укрытой деревьями скальной котловины, которую теплый ключ наполнял водой, припахивавшей какими-то солями.

Дева сказала мне, что хочет вымыться, и я решил, что место вполне подходит для этого. Опробовав воду, я обнаружил, что она мягка и вполне пригодна для наших намерений, хотя и отдает едкими щелочами.

Когда мы оба омылись, Дева попросила меня повернуться к ней спиной; Наани словно бы забавляло то, что я не могу ее видеть, потому что плеска воды я не слышал, хотя простоял спиной к ней достаточно долго.

Наконец я спросил ее, что она делает, и Наани ответила, что еще не закончила свой туалет. Однако я вдруг понял, что она дурачит меня. Я обернулся; Дева сидела на камне, должно быть, не переменив позы с тех пор, как просила меня отвернуться. Я даже чуть рассердился и укорил Деву в шутливом тоне, вежливо и ласково, потому что знал ее настроение и причины его.

Потом я сказал Наани, что люблю ее, но что сейчас пора продолжать путь.

Однако она ответила мне гримасой, поэтому я подошел к ней, чтобы вселить в Наани повиновение. Веселая и лукавая, она не хотела ничего слышать и, зажав себе уши, вновь запела, изображая, что не хочет слушать меня.

Я отвел руки Девы от ушей, осторожно поцеловал их, а потом прикоснулся к ее поющим губам, чтобы прекратить эту сладкую муку. Не добившись успеха, я наконец подхватил ее на руки – вместе с узелком – и так и унес, босую; а волосы Наани рассыпались по моей броне, рождая восторг в моей душе.

Оказавшись у меня на руках вопреки собственному желанию, Наани сперва от неожиданности смиренно покорилась мне, а потом вдруг рассердилась. Но я не обращал на ее настроение особого внимания, мне только хотелось изменить его, и волосы ее на сером металле были удивительно прекрасны. Наконец она притихла в моих руках и успокоилась. Я понимал, что она не в духе, однако, не испытывая уверенности, не стал задумываться.

Когда мы удалились на добрую милю, она подставила свои губы для поцелуя, и я поцеловал их с великой любовью, потому что она была так мила мне. И Наани сказала мне самым обычным тоном, что умнее будет вернуться за ее обувью, которую я забыл возле котловины, поднимая ее на руки. Тут уж я оторвал тонкую ветку от оказавшегося рядом дерева – розгу, которыми в наше время порют мальчишек, – и левой рукой пригрозил Наани, чтобы выразить этим свое недовольство. Она тут же прекратила капризничать и устроилась у меня на руках.

Мы вернулись за обувью Девы, и она притихла в моих руках, но не в покое и смирении сердца, а потому что такова была ее прихоть.

Обувь Девы осталась возле воды, Наани скоро обулась, не приняв моей помощи, а потом связала волосы на затылке, чтобы из духа противоречия спрятать их от моего взгляда, ведь она превосходно знала, как мне нравится, когда они рассыпаются по ее плечам.

Я лишь молча смотрел на нее, и Наани торопливо глянула на меня, чтобы узнать, почему я так поступил. Но я качнул головой, улыбаясь ее капризу, и Наани отвернулась от меня.

Мы отправились дальше, и Дева нередко отходила от меня, но не шалила и не пела.

Воистину, Девам дано знать многое, что творится в сердце мужчины; знание это таится в глубинах женского сердца, и подруга нередко понимает своего мужчину лучше, чем знает себя он сам, и находит собственные пути, чтобы пробудить внутреннюю суть любимого.

И все же, растревожив в душе его глубины, о которых он даже не подозревал, Дева пугается. И в душе ее совершается бунт, сопровождаемый странным смирением. Так любовь влияет на ее природу. Так говорю я и прошу вас задуматься над моими словами.

Дева не забывала о своих обязанностях во время путешествия, однако держалась в стороне. На шестом часу она сноровистой рукой приготовила воду и таблетки, однако села поодаль от меня.

Не стала она и подносить свои таблетки к моим губам для поцелуя; но ела задумчиво, откусывая понемногу, словно погрузившись в какие-то размышления или оттого, что не испытывала голода.

Словом, мы ели и пили в молчании, и я глядел на Деву с некоторой горечью в сердце и не без тревоги.

И Наани не глядела на меня, но сидела, потупив глаза.

Вспоминая это, я считаю, что поступил правильно, не обратив на это внимания и позволив ей самой справиться со своим настроением, глупым и милым одновременно, так что я уж и не знал, ругать мне ее или хвалить – ведь Наани была мне мила во всем.

И я решил не обращать на нее внимания, предполагая, что меня ждет успех: ведь моя причудница все-таки лукаво поглядывала на меня из-под полуприкрытых ресниц, но я старался не замечать этого.

Потом она занялась собой и распустила свои волосы по плечам, искушая их очарованием мои глаза, но я как бы не интересовался тем, что Дева делает со своей прической.

Наконец она решила все же заговорить и, занявшись снаряжением, привлечь мое внимание. Я отвечал ей ласково, но отстраненно, чтобы проучить и поддразнить мою капризную и любимую красавицу.

Теперь, доказав, что я вполне могу обойтись без нее, я вдруг заметил, что все посматриваю на нее; такую милую, добрую и тихую, что я более не мог отвечать молчанием на ее заигрывание. Решив закончить это, я обнял ее, однако Наани изобразила обиженную добродетель и уклонилась от моих объятий. Прежде мне казалось, что я сделал что-то не то, но теперь понял, что она играла со мной. Так бывает среди людей, ведь мы с ней беспредельно любили друг друга и, вне сомнения, понимали, насколько глупо ведем себя. По-моему, Наани чуть улыбалась себе самой. Впрочем, мы скоро вернулись к прежней откровенности. Но любое невнимание теперь весьма беспокоило нас.

Так продолжалось наше путешествие, и Дева шла то передо мной, то чуть справа и все время молчала, но шла быстро, милая и изящная.

Нередко мы миновали странные места, я показывал их Наани и рассказывал, каким видел все это, находясь в терзаниях и сомнениях.

Наани слушала меня очень внимательно и качала головой, давая понять, что слышит меня; лишь однажды она поглядела на меня с истинной лаской, а потом вновь замкнулась в своем капризном достоинстве.

На двенадцатом часу мы вновь остановились, ели и пили, и Дева умело и ловко служила мне, как будто я был ее господином.

Потом мы вновь продолжили путь – в молчании, – и я уже не знал, терпеть ли еще или сказать, чтобы она прекратила свою игру, начинавшую несколько угнетать меня.

В конце концов я подошел к ней и обнял. Не противясь, она выслушала мои увещевания, но не обнаружила раскаяния; впрочем, дух мой знал, что она во всем рядом со мной.

Потом я отпустил ее и остался с ней рядом, тем не менее Наани скоро отошла от меня – вполне естественным образом, но так, чтобы я это заметил.

На четырнадцатом часу нашего путешествия я увидел перед собой скалу, на вершине которой лежал древний летучий корабль, о котором вы, конечно же, не забыли.

Когда мы подошли поближе, я поглядел на Наани и заметил, что она молча смотрит наверх, но ничего не говорит мне.

Я захотел рассказать ей о моих приключениях на скале и о чудесном воздушном корабле, целую вечность пролежавшем здесь. Сперва меня смущало ее поведение, однако я знал, что Наани навсегда отдала мне свое сердце – и не капризы ее определяют наши истинные отношения.

Словом, я показал ей некогда летавший корабль, построенный в Могучей Пирамиде. Однако на сей раз Наани не задала мне вопросов, ограничиваясь кивком.

И я объяснил Деве, что этот древний корабль провел на скале не менее сотни тысячелетий, он лежал наверху ее, как казалось нам, людям того века, с начала времен; впрочем, мы оба прекрасно знали, что началом Того Века было окончание нашего.

Обо многом поведал я тогда своей Единственной, упомянул и о двух Горбатых людях, которые гнались за мной.

Она молчала, пока я не приступил к рассказу о схватке, но тут немедленно обернулась ко мне и с тревогой спросила – прежде чем сумела осознать это, – не ранили ли они меня. Так Дева впервые проявила свою заботливость после нашей размолвки. Я отвечал ей полным великой любви поцелуем, и она с радостью подчинилась мне и прижалась к моей груди, забывая про собственное недавнее упрямство.

Спустя некоторое время я по обычаю взял Деву на руки, чтобы пронести ее последнюю часть дневного перехода и дать как следует отдохнуть. Какое-то мгновение она сопротивлялась, но, сдавшись, спокойно лежала в моих руках.

Так я шел четыре часа, внимательно оглядываясь по сторонам; ведь мы вступили в ту часть Страны Морей, где нетрудно было встретить Горбатых людей.

Тем не менее ничто еще не предвещало беды. Повсюду царил покой, который нарушало только далекое бурчание высоких огненных гор; нас окружали жизнь и тепло, а воздух был свеж и чист. Мы наконец спустились с высот, над которыми поднималась скала с древним кораблем, и вступали в леса, подходившие к берегу. То и дело вдоль нашего пути теснились группы невысоких огненных горок, извергавших огонь и шум, бурлили огромные кипящие ключи; вокруг вновь запахло листвой, посреди лесов то и дело взрыкивали невысокие горящие холмы, и голоса их таяли, оставляя негромкий ропот, наполнявший весь воздух Страны Морей.

На восемнадцатом часу я ощутил, что грохот огромных вулканов сделался громче, и увидел над собой в кромешном мраке обе огненные горы, сотрясавшие землю на моем пути к Наани.

Вы сочтете странным, что я пишу так, словно они появились внезапно. Однако я заметил их издали – и до тех пор они казались подобием остальных, ведь огнедышащие горы находились здесь повсюду.

Итак, путь привел нас к подножью этих гор, и я увидел их словно заново, как некое чудо, равно потрясавшее душу и рассудок.

Внутри этих гор постоянно бушевали чудовищные силы природы, сотрясавшие землю на многие мили вокруг. И не думайте, что их окружал пепел и прах: повсюду росли высокие деревья. Лес поднимался по склонам горы, не обнаруживая ущерба от горячих камней: от вершины вниз пролегала долина, отводившая вниз потоки расплавленного камня. Тут я понял, что эти вулканы вообще не выбрасывали пепла.

Впрочем, в других частях этой земли огненные горы извергали холмы лавы и пепла, но не всегда, и причины тому я не знал, хотя она, конечно же, существовала, оставаясь скрытой от моих глаз. Не следует искать в этом какую-то особую тайну; хорошенько подумав, я наверняка сумел бы отыскать дюжину объективных причин такого явления.

Когда своим чередом пришел восемнадцатый час пути, мы приблизились к великим горам, и, не опасаясь падающего огня, я принялся искать убежище для сна и нашел пещеру в боку великой скалы, уютную и сухую; вход в нее располагался футах в двадцати над землей. Внимательно осмотрев ее, я помог подняться Наани, которая занялась таблетками и водой, а я тем временем, как обычно, принес снизу внушительный камень, чтобы поставить его при входе.

За едой Наани все смотрела на огненные горы.

А я рассказывал ей о своем путешествии; о том, как проходил мимо этих пылающих гор, освещавших мой путь в новом и незнакомом краю, словно колоссальные факелы.

Наани все еще молчала, но дважды или трижды посмотрела на меня с теплотой и любовью, немедленно пряча глаза, когда замечала на себе мой взгляд.

Потом Дева расстелила для нас плащ, а я тем временем пытался заметить поблизости что-нибудь живое и опасное, кого-нибудь из Горбатых в особенности; впрочем, ничто не могло вселить в меня опасение за наши жизни.

Поверьте, я тщательно оглядел все вокруг; пещера располагалась в отвесной скале, футах в двадцати от ее подножья, но, как я сказал, мы устроились очень удобно. Из пещеры видны были далекие горы, находившиеся не менее чем в дюжине миль от нас; к ним тянулся густой лес, причем кое-где в нем зияли проплешины – там, где живой полог прорвала упавшая с неба скала или огонь. Романтические чащобы исчезали в тумане; кое-где блеск воды среди деревьев выдавал озерцо.

Далее крутой склон переходил в террасы, и обе покрытые лесом горы уходили вверх, навстречу вечной ночи, в сердце которой пламенели их вершины – остававшиеся примерно на половине пути между нынешним миром и древним, давно позабытым, оставшимся в двух сотнях миль над нами.

Высоты приковывали к себе внимание; скорбные, жуткие, озаренные красными отблесками и прячущиеся в тенях, они, как мне кажется, не могли вмещать жизнь, которая просто не сумела бы подняться наверх по высоким отрогам. Скажу только, что случайный гость тех мрачных и неведомых высот мог бы скитаться по ним целый век.

Закончив свои наблюдения, я обернулся и обнаружил, что Наани молча ожидает, пока я лягу. Конечно, она тут же потупила взгляд и смолчала; в конце концов ничего не сказав ей, я лег и положил Дискос возле руки, как делал всегда.

Наани, как обычно, устроилась у моего бока.

Тут я понял, что, невзирая на все капризы, она хочет быть рядом со мной. Потом Наани, стараясь шевелиться неслышно, поцеловала мой панцирь, потому что нуждалась в поцелуе, однако не хотела, чтобы я знал о нем.

Ощутив в сердце своем новый прилив нежности, я ничего не сказал ей, а только ждал.

Наконец дыхание Наани сделалось ровным, и она погрузилась в сон – тихо, словно малое дитя, усталое и беззаботное.

Ну а я не спал, ощущая постоянные сотрясения скалы под нами; их производило не гаснущее внутри мира пламя, сохранившее жизнь на земле.

А потом и я погрузился в сон; пробудившись от приветливого шипения воды, я немедленно открыл глаза и узнал по своему циферблату – несколько напоминавшему часы нашего времени, – что провел во сне семь добрых часов. Конечно же, перед этим я успел убедиться, что с Наани ничего не случилось и камень остался на своем месте у входа в пещеру.

Потом я съел свои таблетки и выпил воды, и Дева сделала то же самое.

Закончив с трапезой, я выглянул из отверстия пещеры и не заметил ничего такого, что могло бы встревожить меня, лишь вдалеке на северо-западе стадо странных обличьем зверей брело от побережья к внутренним землям.

Отчасти уверившись в безопасности предстоящего пути, я пристегнул Дискос к поясу, и Дева помогла мне надеть на спину ранец и кисет. Потом мы спустились – я, как всегда, помогал Наани – и продолжили путь.

Теперь, возвращаясь, я смотрел на все другими глазами, и край этот казался мне похожим на какой-то чудесный парк, сотворенный искуснейшим и воистину божественным мастером.

Внутренние силы мира действовали здесь повсюду; в одном месте они выжигали землю, в другом дробили ее, в третьем образовывали горячее озеро. Повсюду били вверх струи пара, выводившие привычную песню. Небольшие рощи сменяли друг друга, на прогалинах между ними высились одинокие деревья. То и дело нам попадались невысокие огненные холмы – не выше обычного дома; за три часа мы насчитали семь штук. Два из них не проявляли особого пыла, но остальные пять извергали из недр своих огонь, дым и пепел, производя вокруг себя небольшие опустошения. Одна из этих горок с громким шумом разбрасывала во все стороны камни; раскаленные комья перекрывали наш путь, и нам пришлось повернуть ближе к берегу. Там, как мне помнится, было много деревьев, среди ветвей которых застряли камни, заброшенные туда этой разгорячившейся горкой. Словом, повсюду видны были свидетельства внутренней жизни и силы. Всякий раз, останавливаясь, мы ощущали, как земля содрогается под нашими ногами.

Вдруг до наших ушей донесся низкий и гулкий грохот, исходивший откуда-то из-за скал; над ними на фоне гор поднялся столб кипящей воды высотой в сотню футов, а то и в три; в нем как щепка плясала огромная глыба – величиной с целый амбар. Когда напор воды ослабел, камень рухнул вниз, производя тот грохот, который мы слышали.

Я помнил этот звук по своему пути в ту сторону, однако тогда мне показалось, что источник его находится ближе к берегу, не видел я и струю, ведь мы с Наани углубились, наверно, на полмили от берега к внутренним землям этой страны.

Некоторое время мы рассматривали огромный фонтан, не приближаясь к нему, – потому что струя разбрасывала вокруг себя россыпь мелких камней. Гейзер кашлял и грохотал в глубинах земли, ворчал, рыдал и булькал, и с глухим мычанием огромная глыба снова поднялась вверх, поблескивая гладкими боками в свете вулканов, – круглая, как чудовищный мяч.

Наконец струя опустилась вниз с великим кашлем и грохотом вод, пляшущая скала снова низверглась с высот, и мы смогли подойти поближе. Гулко стукнув о камень, глыба исчезла в глубокой котловине, из которой била вода. Признаюсь, я до сих пор не могу понять, почему она до сих пор не разбилась… возможно, что всякий раз камень этот опускался в бурлящую воду. Мы с Девой долго дивились этому зрелищу – куда более удивительному, чем я сумел описать. Но мешкать далее было уже ни к чему, и я дал знак, чтобы Дева последовала за мной; не успел я отвернуться, как она за моей спиной направилась к огромному фонтану.

Я замер на месте от удивления, а Дева приблизилась к жерлу; тут струя замычала, и я понял, что вода опять поднимается, и бросился вслед за Наани, но, заметив это, она лишь припустила к чудовищному фонтану.

Я поймал Деву между великих скал, у самой огромной котловины, откуда извергались воды; столб кипящей воды вырастал над нами, превращаясь в море, вставшее на дыбы… не знаю, как нам удалось спастись: поток уже нависал над головами и вот-вот должен был, обрушившись, раздавить нас. Весь воздух вокруг нас сотрясался… голос фонтана казался громом.

Подхватив Деву на руки, я побежал во всю прыть, уже не надеясь спасти наши жизни. И едва я выбежал из-под рушащегося водяного навеса, взметнувшаяся вверх глыба упала с высот и разбилась о камень за моей спиной, осколки зазвенели по моему панцирю и заставили меня пошатнуться. Но я лишь плотнее прижал Деву к груди, защищая ее своим телом, и потому успел вынести из беды.

Наконец я смог поставить Деву на ноги, а она даже не заметила, насколько близко от смерти мы побывали по ее вине; не заметила она и того, что я едва избежал ранения. Словом, Наани радостно смеялась, хотя мне было не до смеха: сердце мое окаменело от ужаса за нее, к тому же я был слегка оглушен ударами, нанесенными осколками камня. Любовь недалека от безрассудства, и я понимал, что Наани нужно вывести из этого настроения, даже если мне придется при этом причинить боль ее милому телу, чтобы вернуть к естественному благоразумию, – однако не мог сделать этого, ведь Дева смеялась так радостно и казалась настолько изящной, что даже ее причуды были милы моему сердцу. Возможно, мои слова напомнят и вам о днях вашей любви. Тем не менее я пытался урезонить Наани, однако на все мои уговоры она отвечала только полным блаженства смехом.

Наконец мы отправились дальше, и Дева часто отходила от меня, пела и плясала по пути. А я молчал, ощущая, как мне не хватает ее любви и нежности, тем более после подобного испытания. Вы бы и сами почувствовали нечто подобное, совершив подвиг ради любви вашей Девы и не встретив взаимопонимания с ее стороны.

Итак, я слегка приуныл, ощущая раздражение от полученного удара, а быть может, и от любовной дурости, напавшей на Деву. Словом, сердце мое страдало и любило; но как прекрасны такие размолвки! Не знающий их человек был бы немногим лучше муравья или машины.

Ну а когда пришел шестой час, мы остановились, ели и пили, а потом направились дальше, повернув от двух огромных огненных гор и оставив их за спиной вместе со всеми окружавшими просторами… спокойствием лесов, шумом гор и постоянным сотрясением земли.

Во время последнего привала Дева самым изящным образом обвила свои волосы вокруг головы и принялась лукаво поглядывать на меня; однако я решил не обращать внимания, и в конце концов Наани распустила их по плечам так, как мне нравилось, – и при этом напевала.

Тем не менее я молчал и старался не смотреть на нее с любовью, не проявлять удовольствия, замечая ее милые шалости: мне хотелось, чтобы она просто шла рядом со мной и прекратила эту разделявшую наши души игру.

Словом, мы шли вперед, а Дева старалась добиться, чтобы я обратил на нее внимание; она нередко пела, и песни ее иногда казались мне странными; и все же они говорили о любви, как и песни нашего века… истинно, на земле существует только одна песня, просто в разные времена ее поют чуть иначе.

Однако вскоре я оставил эти мысли и обратился к другим. Увы, дух мой ощущал, что нас ожидает какая-то опасность. Вспоминая Горбатых, я все время оглядывался вокруг и просил Деву держаться поближе – ведь за окружавшими нас деревьями могла спрятаться любая тварь.

Однако Наани не подходила близко ко мне, поэтому я снял Дискос с бедра и старался не оставлять ее. Дева как бы не замечала этого, однако не забывала о том, что должна заботиться о снаряжении.

Проявляя сугубую осторожность, я велел ей не отходить от меня, однако Наани не слушалась и часто удалялась в сторону; истерзанный страхом за нее, я наконец поймал ее и попытался образумить, но она не захотела слушать меня и метнулась прочь в то самое мгновение, когда я выпустил ее.

Сердце замерло в груди моей: в чаще что-то шевелилось, а Дева бежала навстречу опасности.

И я бросился следом за Девой, окликнул ее – но не слишком громко, чтобы неведомая тварь не обратила на нее внимания, но Наани, ничего не замечая, бежала так быстро, что я гнался за ней с полминуты, ведь она побежала первой, а мне мешал панцирь.

Поймав, я тряхнул Деву за плечи и указал на деревья, под которыми до сих пор шевелилось это самое нечто. Тут она незаметным движением вырвалась из моих рук и с истинной вредностью бросилась именно в то самое место. Охваченный тревогой и ужасом, я бросился следом за ней и, вложив все силы в движение, немедленно поймал Деву, которая вновь начала сопротивляться. Тогда, взяв ее на руки, я побежал прочь от зловещей тени.

Наконец деревья начали редеть, и я заметил, что мы приблизились к реке, через которую, как вы помните, я переправился на плоту. Я обрадовался, предвкушая безопасный отдых на острове, но тем не менее не забывал о своих намерениях: опустив Деву на землю, я не отпускал ее руки.

Наани словно бы успокоилась у меня на руках; трепеща всем телом, она припала лицом к моему панцирю. После, когда она перестала дрожать, я поцеловал ее – близкую, прячущую глаза – в покорные губы.

А потом и она сама захотела меня поцеловать, и я ответил на ее поцелуй, и Дева вновь превратилась в мою Собственную и обрела присущую ей природную рассудительность.

Как только Наани вернулась к привычной сдержанной и естественной манере, мы поспешили к реке – я никак не мог забыть про шевелящуюся тень и хотел, чтобы мы поскорее соорудили плот и перебрались на маленький остров, где я уже ночевал один раз. В тот день я намеревался ограничиться коротким переходом, потому что остров был безопасным и хорошим местом для сна.

Услышав от меня об острове, Дева пришла в великий восторг, ибо там я ночевал по пути к ней; ей было интересно и перебраться туда на плоту.

Мы спустились к воде; там, на самом берегу, оставались те два ствола, которые послужили мне плотом. Я показал их моей Единственной, и Наани уронила над ними слезу, а потом срезала тоненькую веточку и спрятала ее на память.

Мы решили хорошенько оглядеться вокруг, чтобы найти такое дерево, которое можно было бы срубить. Дева ради этого забралась на оказавшийся поблизости камень с плоской вершиной.

Почти сразу Наани крикнула мне, что видит дерево, пригодное для наших целей, в сотне шагов отсюда, и мы вместе направились за ним; Наани хотела помочь мне, однако я отнес ствол, словно перышко, и положил возле остальных. После мы отправились за ветвями; я срезал их с живых деревьев, осторожно и разумно действуя Дискосом.

Положив ветви в качестве поперечин, я связал стволы лямками и поясами, сделав вполне подходящий плот – никакое чудовище не смогло бы добраться до нас из воды.

Закончив плот, я столкнул его на воду; Дева помогала, ибо сооружение мое оказалось весьма тяжелым. После этого я воткнул в песок заостренную ветвь и зацепил плот за сей шаткий причал.

Теперь нужен был шест, чтобы толкаться вперед; и меня встревожило, что тот, которым я пользовался на пути туда, исчез со своего места около обоих стволов, где я оставил его, надеясь, что сумею вернуться тем же самым путем.

Исчезновение это заметно обеспокоило меня и заставило поторопиться. Попросив Деву перенести ранец, кисет и свой сверток на плот, я принялся разыскивать взглядом тонкое деревце. Одинокая жердь торчала почти рядом с плосковерхой скалой, на которой расположилась Дева. Пока я занимался делом, Дева стояла на страже и не закрывала рта. Пока внимание мое было поделено между ее милой болтовней и собственным спешным делом, дух мой ощутил приближение опасности. Дева почувствовала то же самое; она вдруг умолкла и посмотрела на меня с некоторой тревогой… Едва я взял шест в руки, позади нас в густых зарослях послышался топот.

Я немедленно оглянулся. К нам приближался Горбатый человек, коренастый и могучий. Я не успевал вовремя достать Дискос; враг уже тянулся к самым моим ногам, поэтому я ударил Горбатого острием шеста, глубоко вошедшим в его тело. Горбач испустил вой, в котором мешались животные и разумные нотки, и вцепился в древко, нанесшее ему жестокую рану. Тем временем я выхватил Дискос и буквально в одно мгновение раскроил его едва ли не на две половины – не без жалости в сердце.

Враг мой умирал, но в лесу топотали новые ноги, и я торопливо обернулся к Деве. Наани стояла за моей спиной и держала в руке нож. Обхватив Деву левой рукой, я двумя прыжками перескочил вместе с ней на вершину скалы и немедленно повернулся назад, ибо из-за деревьев толпой валили Горбачи.

Кажется, их было чуть более двадцати – около двух дюжин, – и я понял, что мы умрем, ибо не может один человек устоять в подобном сражении, сколь бы силен и быстр он ни был.

Впрочем, я не отчаивался… сердце мое переполняли великий страх за Наани и сливавшаяся с ним высокая радость. В тот день я был готов на подвиг ради нее. Вы скажете, что подобные чувства и такая любовь сродни сердцу варвара. Быть может, вы правы, но я человек, а именно так, не иначе, подобает поступать людям.

Тот, кто осудит меня, осудит все человечество… тщетны любые речи, пусты всякие сожаления: нельзя считать добродетелью нерешительность – тот, кто первым убьет врага, получает шанс дожить и до конца сражения. Так было всегда, есть ныне и будет до конца времени… нельзя уцелеть, цепляясь за столь любезные многим сердцам возвышенные идеалы.

Но лучше будет вернуться от размышлений к повествованию. Горбатые бежали удивительно быстро, первые уже лезли на скалу, словно пантеры, которые молча берут добычу; впрочем, я заметил, что все они несколько ниже ростом только что сраженного мной. Воистину, тогда я весь превратился в скорость и мысль: быстрыми движениями Дискоса скосил головы троим Горбачам, а четвертому нанес смертельный удар в лицо металлическим сапогом. Всей своей силой, всем боевым мастерством пытался я сохранить наши жизни.

После начала сражения миновало буквально несколько сердцебиений, но времени перевести дыхание не было. На скалу вскочили еще трое Горбатых; один ударил меня камнем, зажатым в руке; броня моя зазвенела, и я отшатнулся, все же успев сразить одного из врагов.

Наани поймала меня за руку и помогла устоять, и я убил Горбача, державшего камень, – в тот самый миг, когда он собрался нанести мне второй удар. Снова укрепившись на ногах, я обратился к третьему врагу. Ему было некуда деваться – даже если бы это и входило в его намерения, – но он издалека прыгнул на меня. Вовремя увидев его, перехватив Дискос обеими руками, я поразил Горбатого в среднюю часть тела, раскроив его еще на лету. В это мгновение из-за края скалы вылезли еще двое… кто-то из них схватил меня за ноги, и я рухнул на спину, получив жестокий удар, пока тело Горбатого еще находилось в воздухе. Перелетев через меня, мертвая туша рухнула на скалу и, перевернувшись, свалилась вниз.

Падение потрясло меня, а руки Горбачей тянулись к краю скалы. Невзирая на все старания ранить их, я попадал только по камню и лишь по счастью не повредил оружие. Но в тот самый миг, когда они готовы были стянуть меня на землю, я нанес добрый удар, отхватив плечо одному из них. Высвободившись из его хватки, я жестоко ударил металлическим каблуком по пальцам другого и раздробил их.

Я ощутил, что Наани помогает мне подняться на ноги, заметив мою неуверенность. Тут Горбатые хлынули на скалу. Нам повезло: они могли залезть лишь с одной стороны, остальные стороны камня оказались крутыми и гладкими. Это и помогло нам спастись.

А пока я стоял, преграждая путь врагам, и рубил их, быстро вращая Дискосом… великое орудие светилось и ревело, заставив врагов отступить. Я бросился вперед, пользуясь растерянностью нападавших, и поразил переднего; получив удар в голову, он умер, еще не осознав, что произошло. Но сам я оказался в ужасном положении: Горбачи окружили меня со всех сторон и принялись молотить меня камнями. Получив тяжелые удары в грудь, спину и голову, ощущая, как проминается под ударами металл, я решил, что пришел миг моей смерти. И тут до меня донесся горестный вопль, вырвавшийся из уст Девы; голос ее заново воспламенил во мне жизнь. Серая мгла ярости заволокла все кругом, а я рубил, и рубил, и рубил – забыв обо всем, кроме врага. А когда пелена рассеялась, вокруг на скале валялись убитые Горбачи, и Наани поддерживала меня; кровь текла по моему телу из ран, панцирь был покрыт глубокими вмятинами.

И я медленно повернулся к ней; Наани поняла, что я собрался спросить, цела ли она, но сердце ее терзалось: ведь я был настолько изранен. Воистину, я отменно сражался и не знал только, цела ли она.

Сознание быстро вернулось ко мне, однако я предельно ослаб и едва стоял на ногах. Теперь нужно было только добраться до плота и оттолкнуть его от берега.

Медленными движениями приблизившись к краю скалы, я огляделся, чтобы убедиться в том, что Горбатые убрались прочь; Дева помогала мне не упасть.

В этот момент появились последние враги, их было пятеро. Горбатые ползли, стремясь застать меня врасплох. Собрав все силы, я оторвался от Девы, потому что должен был вступить в эту схватку, пока еще мог это сделать. Первым же ударом я поразил одного из Горбачей в голову; он упал бездыханным, однако же я ослабел в большей степени, чем мог предположить; ноги мои подкосились… Так, стоя на коленях, спиной привалившись к камню, я пытался отразить натиск врагов, впрочем, робевших перед Дискосом, который двигался теперь в моих руках не столь уж быстро.

Тут Наани торопливо спустилась со скалы и забежала за спины Горбатых; я хотел крикнуть ей, чтобы она устремилась к плоту, но даже голос покинул мое тело; впрочем, нас ожидала скорая и окончательная разлука: некому будет впредь защитить ее, некому будет показать ей дорогу к Великому Редуту.

Наани что-то крикнула Горбатым, и я понял: она хочет отвлечь их от меня. Однако враги не обращали внимания на нее; они подступали все ближе и ближе, и один из них нанес мне страшнейший удар, едва не проломив своей чудовищной лапой мой панцирь. Откинувшись на камень, я вновь облился кровью и едва не потерял сознание. Тут Горбатый схватился за Дискос и немедленно выронил его от боли, причиненной Великим Оружием. Тогда он ударил меня еще раз, намереваясь покончить со мной… В это самое мгновение Дева вбежала в самую гущу Горбатых и ударила ножом того, который бил меня. Вновь и вновь кромсала она его тело самым свирепым и решительным образом. Он повернулся и поймал Наани за одежду, разорвав ее надвое, но Дева вырвалась на свободу. Полное отчаяние придало мне силы; я крикнул, чтобы Наани бежала к плоту, разрубил Горбатого надвое и упал в обморок, спиной привалившись к скале. Дева побежала прочь от Горбатых, а они не знали, следовать ли за ней или нападать на меня, и остановились. Дева же звала их, пытаясь отвлечь от меня; она думала тогда не о своей жизни, а только о том, чтобы спасти меня, но у меня уже не оставалось сил, чтобы бежать к плоту.

Горбатые отвернулись от нее, и трое уцелевших принялись хитроумным образом окружать меня, неторопливо и с опаской – ведь они не были уверены в том, что я уже не способен причинить им вред. Заметив это, Дева испустила громкий крик, казавшийся таким далеким моим оглохшим ушам, и вернулась назад. Нагая, она стремительно пробежала мимо меня, белая и безмолвная, словно смерть; лицо ее искажалось отчаянием, но глаза были предельно внимательны. Она ударила своим ножом в плечо ближайшего к ней врага; тот взвыл, повернулся и бросился за ней… Наани в полном безмолвии металась из стороны в сторону, быстрая, словно свет. Тогда к преследователю присоединились двое других, а Наани бегала между деревьев, и все трое Горбачей пытались схватить ее – неуклюжими, но быстрыми движениями.

Кулак Наани сжимал нож; я понял, что она решила убить себя, когда силы откажут ей… в этот момент и сердце мое разорвется от горя. Тут силы отчасти вернулись ко мне, но, оторвав от скалы свое тело, я только упал лицом вниз. А потом стал на колени и так отправился следом за ними; я кричал – шепотом, потому что голосу моему не хватало силы. Тут фигурка Девы – белая и далекая – исчезла. Горбатые следовали за ней, но даже в слабости своей я заметил, что из-за полученных ран двое из них передвигаются несколько неловко: они отставали, но получивший от Девы удар ножом был упорен и бежал очень быстро. Когда все они исчезли за деревьями, весь мир вокруг меня наполнился пустотой и великим ужасом и как бы онемел. Тут я понял, что поднялся на ноги и бегу к деревьям; Дискос волочится в петле за моей рукой, а земля сама собой отползает куда-то назад. Я не видел, куда ступаю, взгляд мой был прикован к деревьям… Помню, как я услышал свой искаженный мукою голос, а потом в ушах моих загрохотало, и я упал лицом вниз.

Тут я вдруг осознал, что жив еще, и жуткий ужас сковал мое сердце; вспомнив обо всем, я едва оторвал голову от земли. Но среди деревьев не было ничего, лишь тишина и мрак. Итак, Наани оставила меня и, конечно, погибла. А земля вокруг запятнана ее кровью, и я обрадовался, потому что хотел умереть.

Тут я вновь лишился сознания и забыл свою боль. Потом кроха силы вернулась ко мне, и, оторвав голову от земли, я снова поглядел в чащу; однако тут же вновь уткнулся лбом в почву. Не имея более никаких сил, я припал щекой к траве и попытался увидеть хоть что-нибудь, но не было ничего. Потом я перекатил голову на другую щеку – в бессилии и отчаянии. Что-то шевельнулось между деревьев, и белое пятно вырвалось из темной чащи. Я не поверил своим глазам, своему рассудку. И воззрите! Сердце возликовало во мне, пробудив тело, – Дева бежала ко мне… медленно, оступаясь… С трудом поднявшись на четвереньки, обливаясь кровью, неслышно крича, я отправился к ней навстречу.

Наани пошатывалась, задевала о стволы деревьев, она уже ничего не замечала. Но увидев меня – живого и двигающегося, вскрикнула одновременно от горя и радости. И вдруг оступилась, рухнув на землю как подкошенная.

Но я полз вперед изо всех сил – пусть земля качалась под моими руками, пусть руки мои и колени разъезжались в стороны, а голова самым глупым образом клонилась к земле.

Уже приблизившись к затихшей Деве, я заметил в лесу движение. Это был Горбатый, спешивший по следу Наани. Я узнал его: это был тот самый, которого Дева ударила ножом, кровь с его плеч стекала на грудь; рана наверняка замедлила его бег, и поэтому Наани решила, что избавилась от погони.

И я сумел подняться на ноги, чтобы приблизиться к Деве прежде Горбатого, и побежал самым неловким образом, а потом вдруг упал, еще не достигнув цели. Началось страшное состязание: я полз – медленно, словно бы тело мое было сделано из свинца, а Горбач бежал – быстро и неотвратимо… И все же я опередил его. Поднявшись перед Горбатым на колени, я взмахнул Дискосом, и великое оружие взревело в моих руках, словно бы зная, что я в беде. Дискос поразил Горбача, и враг пал на лицо свое и умер неподалеку. Раны мои исторгли целую реку крови, а голова качнулась на плечах. С великой любовью я успел поглядеть на Наани, но на ней не было опасных ран, только ссадины и синяки, оставленные стволами и ветками. Тихая, милая, она лежала передо мной, и сердце мое разрывалось от любви. Сражаясь со своей слабостью, я сумел приложить ухо к ее груди, чтобы послушать сердце. Но голова моя неловко качнулась и упала на ее тело; стук ее сердца показался мне близким громом, но в пульсациях его таился покой, маня куда-то далеко-далеко. Тут я и провалился в забвение и даже не помню, как это случилось. Так мы и лежали – нагая Дева, лишившаяся чувств, и я, израненный, в разбитом панцире, опустивший голову на ее грудь, а вокруг нас царила тишина, лишь далекий грохот Огненных Гор сотрясал вечную Ночь над нами.