Должно быть, миллион лет спустя удалось мне заметить – теперь уже без тени сомнения, – что огненная полоса над миром действительно потемнела.

Минуло время, и пламя ее сделалось яркой бронзой. Медленно темнело оно, превращаясь в красную медь, неторопливо обретая глубокий пурпурный оттенок, странным образом напоминавший о крови.

Становилось темнее, но я не замечал, чтобы скорость движения Солнца уменьшилась: оно по-прежнему носилось по небу, сливая свои лучи в единое полотно.

И мир внизу – насколько я мог это видеть – сделался скорбным и мрачным, словно в ожидании конца.

Солнце умирало, в этом нельзя было сомневаться, но Земля еще летела вперед – сквозь пространство и все эоны. Тут, помню, необычное возбуждение охватило меня. Мысленно я терялся в странном хаосе, образовавшемся из некогда современных мне теорий и древних библейских пророчеств о конце времен.

Тогда впервые подумал я, что Солнце со своими планетами все это время неслось и несется с немыслимой скоростью. Но куда же? – вспыхнул вопрос. Очень долго размышлял я над ним, но, ощутив тщету всех мыслей своих, обратился к предметам менее сложным. Сколько же еще выдержит этот Дом? Еще я думал тогда о том, сколько еще суждено мне, лишенному тела, пребывать на Земле, ибо я знал, что недалеко время, когда всякий свет погаснет. А потом думы мои опять обратились к месту, к которому направляло свой полет дневное светило… Так снова миновало неведомо сколько времени.

Но мчалось оно, и я стал ощущать хлад великой зимы. Тогда я вспомнил о том, что со смертью Солнца стужа сделается воистину непереносимой. Медленно, медленно погружалась Земля в рдеющий кровавый сумрак. Тусклое пламя на тверди небесной сделалось еще более скорбным.

И тогда наконец разуму моему была явлена перемена. Завеса мрачного пламени, трепетавшая над головой ближе к югу, начала редеть и сужаться, и вновь в небе струной задрожал солнечный ручей, отклоняясь то к северу, то к югу.

Медленно таяла огненная полоса, и ясно видел я утихающие биения солнечного потока. И все же скорость его все еще оставалась непостижимо огромной. Но пламенная дуга постепенно тускнела, темнела… призрачными тенями угадывались очертания мира.

Река, пылавшая над головой, раскачивалась все реже; наконец на могучие колебания ее, на отклонения к северу и югу стали уходить уже секунды. Но двигалось время, и каждое биение совершалось уже за минуты; наконец я перестал замечать колебания: ровной речкой в безжизненном небе тек мрачный огонь.

Не знаю, сколько времени миновало, но вот пламенная дуга начала терять четкие очертания. Мне казалось, что на ней проступили оттенки, появились черные полосы. Наконец ровный ток прекратился, и я ощутил, что в мире стало то темнеть, то светлеть. И ночь на короткие мгновения вновь начала возвращаться на усталую землю.

Дольше и дольше становились ночи; наконец сутки сделались равными секундам, и Солнце опять появилось – едва заметным медно-красным диском. Теперь на лике его проступали огромные темные пояса, прежде оставлявшие тени на солнечном потоке.

Годы и годы мерцали, дни и ночи растянулись в минуты; Солнце потеряло свой хвост и снова вставало, а потом садилось… огромный шар из огнистой меди, кое-где окованный бронзовыми – или же сумрачными – поясами. Полосы крови и сажи были разными по ширине.

Долго раздумывал я над причинами их появления и наконец понял, что Солнце не способно остывать равномерно и полосы на лике его наверняка соответствуют областям, где температура больше или ниже. В красных жар еще не остыл, ну а в темных уже было прохладно.

Странно, подумал я, что Солнце остывает подобными поясами, но тут же понял, что подобный вид, должно быть, придает огромным пятнам на диске скорость его вращения. Само Солнце сделалось куда более огромным, чем помнил я по прежним дням. Возможно, оно приблизилось к Земле, решил я.

По ночам все еще светила Луна, маленькая и далекая, и свет ее был настолько слаб и призрачен, что теперь казалась она лишь тенью прежнего ночного светила.

Постепенно ночи и дни удлинились; наконец они сделались равными примерно одному часу прежнего земного времени, и Солнце вставало и садилось, являя миру огромный диск, перечеркнутый чернильно-черными полосами. Тогда я снова сумел четко увидеть происходившее в садах. Мир сделался спокойным и неизменным. Но зачем я говорю это слово… о «садах» теперь не могло быть и речи; я не видел внизу ничего знакомого мне. Предо мной лежала огромная равнина, простиравшаяся невесть куда. Слева от меня виднелась невысокая гряда холмов. Повсюду земля была покрыта белым снегом; местами ровную поверхность его морщили гребни.

Тут я понял, сколь велик был снегопад. Снег лег столь глубоко, что ровные волны его справа укрыли горы, хотя, может быть, этот огромный сугроб намело над какой-нибудь возвышенностью. Но, как ни странно, невысокие холмы слева – я уже упомянул их – не полностью скрылись под белой пеленою; напротив, я кое-где видел, как сквозь белую шубу проступают каменные ребра. Но повсюду царило немыслимое для нас молчание смерти… жуткая и недвижная тишина умирающего мира.

Ночи и дни тем временем все удлинялись. От рассвета до сумерек теперь, должно быть, протекало не менее четверти прежнего времени. Ночами я с удивлением видел на небе редкие звезды – крохотные, но немыслимо яркие. Я подумал, что дело, наверное, в том, что ночи стали черными вне всякой меры.

Далеко на севере виднелась какая-то дымка, чем-то схожая с Млечным Путем. Она казалась необычайно далекой… Может быть – вдруг подумалось мне, – там навсегда осталась звездная Вселенная, которую я знал: далекое туманное пятнышко в глубинах пространства.

Дни и ночи медленно удлинялись. И с каждым разом встававшее Солнце казалось тусклее закатывавшегося. А черные пояса расползались вширь.

Тут случилось нечто еще небывалое. Солнце, земля и небо разом потемнели и на короткое время исчезли из вида. Я ощущал – зрение было бессильно, – что на Землю обрушился колоссальнейший из снегопадов. Наконец вуаль, закрывавшая от меня мир, исчезла, и я смог вновь выглянуть в окно. Удивительная картина предстала моему взору. Вся котловина, посреди которой высится этот дом, все прежние сады утонули под толщей снега, легшего на уровне подоконника. Повсюду простиралась бледная равнина, мрачным блеском отражавшая унылый медный свет умирающего светила. От горизонта до горизонта без пятнышка тени тянулась она.

Я поднял глаза к Солнцу. Оно светило… Диск его казался теперь более ровным и четким, чем когда-либо… исчезла тусклая завеса, что разделяла нас. И небо сделалось черным, и была чернота эта глубокой и чистой… жуткой в своей близости, неизмеренной глубине и абсолютной враждебности. Долгое время я глядел в эти бездны со страхом и трепетом – так близко были они. Будь я ребенком, то мог бы выразить свои чувства и мысли такими словами: это небо упало на землю.

Потом я вновь повернулся, чтобы оглядеть комнату. Все в ней было покрыто вездесущим покровом колкой белизны… Я едва видел, что стало внутри, – так неярок сделался свет Солнца. Белизна покрывала и древние стены, и толстый слой мягкой пыли, который доходил теперь до колена. Должно быть, снег задуло через пустые проемы окон. Не то чтобы снег намело местами: он покрывал огромную древнюю комнату ровным слоем. К тому же ветра на Земле не было уже много тысячелетий. Но это был снег, говорю я.

И была вся Земля безмолвна. И был холод на ней, которого не знали люди.

Днем ее озарял призрачный свет… я не в силах даже описать его. Словно бы я видел огромную равнину через толщу медного моря.

А Земля замедляла свое вращение…

Конец настал разом. После длиннейшей ночи на востоке показалось умирающее светило, и край диска его, поднявшийся над горизонтом, я приветствовал, словно друга, – столь утомил меня мрак. Медленно поднималось оно – градусов на двадцать над горизонтом. И вдруг остановилось… покатилось в обратную сторону и бессильно повисло в небе огромным щитом. Только тонкое кольцо – край Солнца – еще сияло повсюду, да возле экватора виднелось пятнышко света.

Постепенно угасло и оно; и наконец вместо прежнего великого и величественного светила в небе повис мертвый диск, окаймленный тоненьким кружком бронзового огня.