Глава XXII НА НОВОЙ ЛЬДИНЕ
Переселение в новый лагерь и отсутствие камбуза отнюдь не освободили меня от обязанностей кока. Время от времени я готовлю в фюзеляже, который с помощью Гудковича и Дмитриева удалось немного прибрать и навести относительный порядок. Неожиданно на продскладе за мешками с крупой я обнаружил сырокопченые окорока - два самых что ни на есть настоящих тамбовских окорока. Я немедленно принялся листать "Книгу о вкусной и здоровой пище" и, почерпнув необходимые сведения, натаял большой алюминиевый бак воды. Засунув туда окорок, я набросал не скупясь все имевшиеся под рукой специи и поставил вариться, как указывала "Книга", на шесть часов. Первым на ужин прибыл Яковлев.
- Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, - сказал он, принюхиваясь и демонстрируя незаурядное знание классической поэзии.
- Насчет духа - это ты правильно сказал. Но торопиза не надо, - ответил я любимой сомовской присказкой, - придется малость подождать, пока народ не соберется.
- Мне-то что, - сказал Гурий, принимая безразличный вид, - могу и подождать. - Он расстегнул свою поношенную меховую куртку и, намазав сухарь маслом, стал неторопливо жевать.
Когда все собрались на обед, я поставил на стол блюдо с дымящимся окороком. Это была приятная неожиданность, и вскоре от огромной копченой свиной ляжки осталась лишь одна кость с лоскутками розового мяса. Я было решил попотчевать едоков аппетитно пахнувшим бульоном, но, к счастью, попробовав его, немедленно отказался от этой идеи. Бульон оказался солонее океанской воды. Чтобы добро не пропало даром, я вынес бак на мороз, и к вечеру бульон превратился в круглый темно-коричневый слиток. Разбив его на куски, я целую неделю добавлял их в борщи и супы, придавая им необычную духовитость и особый, ветчинный привкус.
Но вскоре прогулки на обед за полтора километра всем надоели, и было решено организовать камбуз в новом лагере. Поскольку свободной палаткой мы не располагали, камбуз решили разместить в нашей жилой, где кроме меня обосновались Сомов, Дмитриев и Яковлев. Конечно, соседство с кастрюлями и сковородками ни у кого не вызвало прилива энтузиазма, но иного выхода пока не было. Вторую палатку отдали радистам, подселив к ним Гудковича. В третьей поселились Миляев, Петров и Никитин с Комаровым. Две палатки, совершенно непригодные для жилья, отдали одну гидрологам, другую Миляеву под магнитный павильон. Исследования, прерванные ледовой катастрофой, развернулись в полном объеме. Снова каждые три часа Гудкович измерял температуру воздуха, влажность и прочие показатели атмосферы и каждые три часа радисты передавали на Большую землю сводки погоды. Никитин с Сомовым, проделав во льду новую лунку, принялись обустраивать ее, делая перерывы лишь на принятие пищи и короткий сон.
Миляев установил самописцы магнитного поля Земли и, как и раньше, бегал, в сопровождении записаки, к своему теодолиту. Только гляциологи никак не могли оклематься на новом месте. Все их актинометрические площадки, с вмороженными в лед электротермометрами, реперами и рейками, остались в старом лагере.
А природа все не оставляла нас своим вниманием. То налетит пурга, и в круговерти снежных потоков погружаются в сугробы грузы и палатки. То трахнет так, словно льдина сейчас развалится, и ты вскакиваешь как оглашенный, прислушиваясь к треску льда. А вчера сильным порывом ветра сорвало с места палатку гидрологов и понесло ее по снежной целине. Так бы и катиться ей до самой Аляски, если бы не гряда торосов. В ней она и застряла, метрах в двухстах от лагеря. Но 22 февраля, в преддверии годовщины Советской Армии, "хозяин Арктики" обрадовал нас солнечной, ясной погодой. Густые, мохнатые тучи, похожие на стадо бизонов, неторопливо брели, прижимаясь к верхушкам торосов, исчезая за горизонтом. До полудня мы трудились, наводя порядок в лагере. Перенесли остатки продовольствия из старого лагеря, привезли на автомобиле клиппербот и очистили его от наледи.
Едва я принялся накрывать на стол (подоспело время обеда), как раздался чей-то восторженный вопль:
- Самолет! Самолет летит! Я выскочил из палатки.
- Где самолет?
- Да вон там, - сказал Саша, показав рукой куда-то на северо-восток. Я пристально всмотрелся в белесо-голубое небо. - Слышишь, гудит?
Действительно, где-то на северо-востоке я уловил шмелиное гудение самолетных двигателей. Оно постепенно усиливалось, и вскоре уже можно было различить черную точку. Она быстро увеличивалась в размерах, принимая очертания самолета, позади которого тянулись белые хвосты инверсии.
- Американский тяжелый бомбардировщик Б-29, - безапелляционно заявил Комаров, приставив ладонь к глазам. - "Летающая крепость". Высота пять тысяч метров.
- А может и не Б-29, - тут же возразил Дмитриев.
- Точно, "Летающая крепость", - подтвердил Никитин. - Американцы с 1947 года проводят разведку погоды несколько раз в неделю. Это так называемая "Операция птармиган", что значит "Белая куропатка". Они летают по маршруту Фербенкс-Аклавик-Северный полюс-Барроу-Фербенкс, обычно на высоте три-пять тысяч метров. Полет продолжается тринадцать-девятнадцать часов. Каждые полчаса они передают по радио в метеоцентр на Аляске сведения о температуре и влажности воздуха, барометрическом давлении, скорости и направлении ветра, состоянии облачности. Заодно с метеонаблюдениями экипаж проводит испытания образцов нового навигационного оборудования, пищевых рационов, спецснаряжения. А медики, которые находятся на борту, занимаются физиологическими и психологическими исследованиями членов экипажа.
- Я вот сейчас подумал, - сказал Миляев, усмехнувшись, - сидят себе америкашки, попивают кофий. Глядь вниз, а там наша станция. Вот бы они засуетились. Как бы не надумали пониже спуститься, чтобы нас рассмотреть.
- Только этого нам не хватало, - сказал Курко с опаской, - вот накроется наша секретность.
- Да не до нас им, - сказал Никитин. - Но на всякий случай надо бы посыпать палатки снегом, чтобы не так выделялись.
Пока шло оживленное обсуждение этого события, я решил известить Сомова. Он сидел в рабочей палатке, склонившись над лункой, из которой выползал очередной батометр. Видимо, за тарахтением лебедки он не слышал ни звуков самолетных моторов, ни наших громких голосов.
Сомов поднял на меня глаза, покрасневшие от ночного бдения и гари паяльной лампы:
- С чем пожаловали, доктор?
- Самолет над станцией, Михал Михалыч! Наверное, это американцы. Они с сорок седьмого года регулярно летают. А нас они не могут заметить?
- Надеюсь, что нет.
- Ну а вдруг заметят, - настаивал я, - да еще подсядут на наш аэродром?
- Упаси нас Бог от этой напасти, - сказал раздраженно Сомов и, неожиданно помрачнев, добавил: - Тогда нам несдобровать.
- Как это несдобровать?
- Да так вот и несдобровать. Меня за неделю до отлета пригласили в Большой дом, на площади Дзержинского. Принял меня какой-то крупный чин. Правда, он был в штатском, но что большая шишка в этом ведомстве - так это точно. Небольшого роста, коренастый, с кавказской внешностью. При моем появлении он даже не привстал из-за стола и прямо с ходу спросил:
- Сомов?
- Так точно, Сомов.
- Начальник дрейфующей станции? Отлично, отлично.
Он задал еще несколько малозначащих вопросов о годе рождения, национальности, социальном происхождении и вдруг, вперив в меня взгляд своих черных, немного навыкате глаз, процедил сквозь зубы:
- Вы понимаете, какое доверие вам оказали партия и правительство?
- Горжусь доверием, - отчеканил я.
- Так вот, доверие доверием, а зарубите себе на носу, что организация вашей станции - величайший государственный секрет. Американцы никоим образом не должны узнать о ее существовании. - Он помолчал, постукивая карандашом по столу, и спросил: - Вас может прибить к американскому берегу?
- Всякое возможно, - осторожно ответил я, - направление дрейфа в этом районе никому не известно.
- Слушай, Сомов, - сказал он, переходя на "ты", и я почувствовал в его голосе скрытую угрозу. - Если станцию занесет к американцам, ее надо уничтожить. Понимаешь, - повторил он, акцентируя каждую букву: - У-н-и-ч-т-о-ж-и-ть.
- Как это уничтожить? - недоуменно переспросил я.
- Нэ понымаешь? Утопить, взорвать к чертовой матери. Чтобы и следов не осталось.
- А как же быть с людьми?
- Заруби себе на носу, - сказал он, - если хоть один человек попадет к американцам, я тебе, Сомов, не завидую.
- Вот так-то, дорогой Виталий, - сказал Сомов, впервые назвав меня по имени. - Я ведь с этим камнем на душе все эти месяцы живу. - Он глубоко затянулся папиросой. - Ведь об этом страшном напутствии я и сказать никому не мог. Так получилось, что вы первый. И как-то легче стало.
- Dixi et animam meam levavi, - не удержался я.
- А что сие значит?
- Я сказал и тем облегчил свою душу.
- Ну, доктор, вы верны себе, - улыбнулся Сомов. - Только, прошу - никому ни слова. Дойдет случайно до чужих ушей, и неприятностей не оберешься. Это ведомство шутить не любит.
Я вернулся на камбуз совершенно убитый и весь день ходил словно потерянный. Работа валилась из рук. Пельмени переварились, антрекоты пригорели, а борщ пришлось варить заново, так я его пересолил. Хорошенькую судьбу уготовили нам власти. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Вот тебе и героический дрейф.
- Ты, док, часом не захворал? - спросил Гурий участливо, заметив мое подавленное состояние.
- Да так, простыл немного, - отмахнулся я.
23 февраля, День Красной Армии, мы встречаем в тесноте, но отнюдь не в обиде. Хотя наши запасы почти на исходе, но еще осталось немного вкусностей, к которым, к всеобщему ликованию, Сомов разрешил добавить две последние бутылки армянского коньяка. В палатке тепло не столько от газового пламени, сколько от дыхания 11 человек. Все сбросили осточертевшие тяжелые куртки, честно защищавшие нас столько времени от ветра и мороза, и пропитавшиеся потом свитера. Неожиданно оказалось, что у некоторых остались в запасе нерассказанные истории, случаи из жизни, но, главное, никто не утратил оптимизма.
- Кстати, доктор, - вдруг сказал Макар Макарович, - что это за историю рассказал мне летом Канаки о ваших научных изысканиях, связанных со сбором говна на полюсе? Говорил, что вас здорово летчики разыграли.
- Давай, док, рассказывай, не стесняйся, - хором сказали Гурий и Саша, все еще жаждавший сатисфакции за историю с резиновыми дамами. Я стал отнекиваться, но тут на меня навалилась вся честная компания.
- Ладно, расскажу, - согласился я. - Ну так слушайте. Прибыли мы на полюс первой группой человек пятнадцать и не успели обосноваться, как нашу летную полосу разнесло вдрызг. Круглые сутки мы возили нарты, нагруженные снежными глыбами, таскали на горбу куски льда, разбирая груды торосов, забивали ими трещины и поливали их, а потом уминали бензиновой бочкой-катком, набитой снегом. Но стоило капризнице природе пошевелить пальчиком, и взлетная полоса мгновенно покрывалась черными полосами трещин, превращаясь в шкуру зебры. И так раз за разом. Наконец природа все же смилостивилась над нами, и на Большую землю полетела радостная радиограмма: аэродром готов к приему самолетов. Через несколько часов над лагерем появился серебристый Ил-14 и, сделав круг почета, помчался по полосе, подняв персональную пургу.
А несколько минут спустя мы уже потчевали дорогих гостей, "чем Бог послал". "Пиршество" подходило к концу, когда Михаил Васильевич Водопьянов, порывшись в карманах необъятного реглана, извлек на свет конверт.
- Принимай, доктор, корреспонденцию. Лично. Секретно.
- Это откуда? - удивился я, рассматривая плотный, засургученный конверт.
- Прямо из Тикси.
- Из Тикси? Да у меня вроде бы и знакомых там нет.
- Ладно, не скромничай. Наверное, успел там завести какую-нибудь зазнобу.
Когда гости разошлись по палаткам, я вскрыл пакет и в первую очередь взглянул на подпись. Профессор Мац. Профессора я знал - это был известный гигиенист, неоднократно работавший на Севере.
"Дорогой Виталий Георгиевич! Наша научная группа проводит в настоящее время важные исследования, вызванные вспышкой гельминтоза среди полярников. Как известно, источником этого заболевания является сырое мясо арктических животных - белых медведей, нерпы и ряда сортов рыб, зараженных различными видами гельминтов, особенно широким лентецом (Diphillobotrum latun) и трихинами (Trichinella spiralis).
Заражение происходит при использовании в пищу "строганины" - сырого замерзшего мяса, считающегося в Арктике деликатесом, а также при контактах с собаками, которые также являются носителями этих паразитов (по американским данным, процент зараженности превышает 66,5%.). Поскольку участники высокоширотной экспедиции в основном жители средней полосы, весьма важно выявить, имеются ли среди них случаи глистных инвазий. Это представляет большой научный и практический интерес. Поскольку Вы являетесь единственным представителем медицины в экспедиции, прошу Вас принять посильное участие в этой важной и актуальной работе. С этой целью необходимо собрать пробы кала у всех участников экспедиции, упаковать их в металлические емкости (можно использовать тщательно отмытые консервные банки), утеплить и с попутным самолетом отправить в Тикси в адрес Экспедиции Института коммунальной гигиены. Ваша работа войдет в комплексный отчет института в качестве самостоятельного раздела.
С глубоким уважением профессор Мац.
P.S. Если Вам потребуется для работы книга профессора Заварзина "Глистные инвазии" - сообщите. Пришлю с первой оказией".
Весьма лестное предложение. И какой молодой врач не мечтает стать служителем науки, поставив свое имя рядом с корифеями? Актуальность работы не вызывала сомнения: об этом мне было доподлинно известно из литературы об Арктике. Но внутренний голос мне шептал: а вдруг это розыгрыш, и тогда я погиб. Вот уж когда отольются все мои "покупки", какую бурю восторга вызовет моя "научная деятельность". Однако, "обсосав" возникшую проблему со всех сторон, я пришел к выводу, что письмо не может быть подделкой. Да и кто смог бы соорудить столь хитрый документ, коли вокруг на тысячи километров не было не только ни единого врача, но даже фельдшера? Особенно убедительным был посткриптум о книге Заварзина.
Ладно, решил я, пожалуй, соглашусь, но осторожность не помешает. Пошлю-ка я радиограмму в Тикси. Пусть Мац подтвердит предложение. С этими мыслями я набросал текст радиограммы в Тикси и, накинув "француженку", потопал в соседнюю палатку к радистам.
- Привет труженикам эфира!
- Привет, док. С чем пожаловал? Присаживайтесь к столу.
- Спасибо. Но я на минутку. Мне бы радиограммку отбить в Тикси.
Из-за полога, где размещались шифровальщики, высунул голову Валентин Костин. Он прочел радиограмму и, покачав головой, спросил:
- А где виза?
- Какая виза?
- Кузнецовская. Без нее не имею права. Закон - тайга. Сам понимаешь.
- Счас схожу. Будет тебе и виза, и белка, и свисток.
Я помчался в штабную палатку. Палатка штаба была вдвое просторней наших, но зато и холоднее. В центре на двух составленных вместе столах лежала огромная карта Центрального полярного бассейна, над которой склонились начальник экспедиции
Александр Алексеевич Кузнецов в своем неизменном синем генеральском кителе и накинутой поверх меховой безрукавке и главный штурман Александр Павлович Штепенко. На походной койке под иллюминатором о чем-то беседовали Водопьянов и ученый секретарь экспедиции Евгений Матвеевич Сузюмов.
- Разрешите, Александр Алексеевич?
- Как дела, доктор? Больные, что ли, появились? - сказал Кузнецов.
- С больными все в порядке. Их просто нет. Я бы хотел радиограмму завизировать.
Кузнецов взял бланк, внимательно прочел и вдруг заулыбался.
- Никак не могу завизировать. Вы, кажется, письмо получили?
- Так точно, - отчеканил я. - Предлагают интересное исследование.
- Должен вас разочаровать. Вас ловко разыграли, - сказал, усмехнувшись, Кузнецов.
- Не может быть, - уверенно заявил я.
- Даже очень может быть, поскольку я знаю авторов.
Крыть было нечем. Я постоял несколько секунд, смущенно переминаясь с ноги на ногу, и, сказав упавшим голосом: "Разрешите идти?" выбрался из палатки.
Ну и ну. Так влипнуть. Но кто? Кто так блестяще подготовил это послание? А ведь я было начал даже присматривать банки, лежавшие рядом с палатками. Ответ на мучивший меня вопрос я получил только через полгода. Авторов было двое: Водопьянов и Сузюмов. Помимо присущего им обоим чувства юмора (которого было бы недостаточно) Евгений Матвеевич, как оказалось, в молодости был... ветеринарным фельдшером. Именно ему принадлежали тонкости вроде латинских наименований паразитов и книги Заварзина в постскриптуме. Ежели бы не секретность, остановившая мою радиограмму, я бы погиб. Сценарий всех событий был продуман до тонкостей, начиная от добровольного приношения в мою палатку пустых банок и кончая шумом, который должен был поднять летчик, которому я бы попытался передать ценный груз.
- Да, в Арктике надо было держать ухо востро! - закончил я свой рассказ под дружный хохот. Не успели смолкнуть раскаты смеха, как, отшвырнув полог, в палатку ворвался Костя Курко, размахивая листиком радиограммы.
- Бояре, танцуйте! Телеграмма от Мазурука: "Сижу на Врангеле. Собираюсь вылететь к вам на льдину. Сообщите состояние аэродрома".
От дружного "ура" вздрогнула палатка.
Илью Павловича знали все. Одни понаслышке, как знаменитого участника высадки экспедиции И. Д. Папанина на Северный полюс, командира одного из самолетов АНТ-6, удостоенного звания Героя Советского Союза, другие лично, как блестящего полярного аса, облетавшего Арктику вдоль и поперек, и прекрасного душевного человека. Это он, один из первых липецких комсомольцев, ушел в авиацию, поступив в Ленинградскую военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил. В 1935 году в честь 10-летия Сахалина он один, без штурмана совершил смелый перелет на самолете Р-5, за четверо суток преодолев расстояние от Москвы до Сахалина. Уже в первую неделю Великой Отечественной войны бомбардировщик Ил-4 под его командованием обрушил бомбовый удар на фашистскую базу в Фаренгерд-фьорде. Но на обратном пути его самолет, перехваченный истребителями противника, был сбит, и он, единственный оставшийся в живых из членов экипажа, выдержал многочасовое плаванье среди волн холодного Баренцева моря. Едва оправившись от ран, он получил ответственное задание возглавить перегон американских самолетов по воздушному мосту Фербенкс (Аляска)-Чукотка-Колыма-Якутия-Красноярск. Это была гигантская 6500-километровая трасса над безлюдными просторами Арктики и Сибири, через горы, тундру и тайгу, скованные 60-градусными морозами, без точных карт, а зачастую и радиокомпасов, отсутствовавших на истребителях, руководствуясь скудными метеоданными редких метеостанций и пеленгаторных пунктов.
За два года по трассе, ставшей известной как "Линия Мазурука", советские Военно-Воздушные Силы пополнились более чем семью тысячами самолетов-истребителей Р-39 "Аэрокобра" и Р-40 "Китти-Хаук", бомбардировщиков А-20 "Бостон", бомбардировщиков Б-25 "Митчелл" и транспортных "Дугласов" Си-47. Война закончилась, и Мазурук снова сел за штурвал полярных самолетов: 20 тысяч часов в воздухе, 254 посадки на льды океана - это был своеобразный рекорд прославленного летчика. О его высочайшем летном мастерстве свидетельствовал мандат под номером 01/354, выданный начальником Главного управления Гражданского воздушного флота Г. Ф. Байдуковым пилоту первого класса И. П. Мазуруку, которому предоставлялось "право принимать решение на вылеты, прилеты и маршрутные полеты на самолетах НИИ ГВФ при проведении испытательской работы независимо от существующих минимумов погоды".
Но едва стихли радостные восклицания, как всегда практичный Комаров сердито сказал:
- Ну что вы раскричались? Аэродрома-то нет. Я с Гудковичем вчера обошел все окрестности - так ни одной приличной льдины мы так и не нашли.
Тут же Сомов распорядился завтра с утра разбиться на группы по два-три человека и отправиться на поиски подходящей льдины.
Однако погода вмешалась в наши планы, и мы так и просидели в палатках целые сутки, пережидая пургу, которая разразилась столь некстати. Только к двум часам следующего дня внезапно прояснилось, и сквозь караван туч проблеснуло солнце. Еще тусклое, холодное, оно медленно высунуло свой багровый диск из-за облака, и все мгновенно окрасилось в розовые тона - высокие сугробы, наметенные вокруг лагеря, изломанные горбы ледяных хребтов и лохматые тучи, нахлобученные на дальние торосы.
Сомов собрал всех в нашей палатке-камбузе.
- Надо искать подходящее место для аэродрома, - сказал он, нервно разминая папиросу. - Прошу, друзья, не забывать, где мы находимся. Оденьтесь потеплее, а вы, доктор, выдайте каждому на всякий случай по пять плиток шоколада и пачке галет. Поначалу особенно далеко от лагеря не уходите. Не хватает нам еще, чтобы кто-нибудь заблудился. А вы, Николай Алексеевич, - обратился он к Миляеву, - дайте каждой группе по компасу и объясните, как ходить по азимуту. Это будет дополнительной гарантией безопасности похода.
Наша группа в составе Воловича, Курко и Гудковича направилась на юго-восток. Встречный ветер заставлял то и дело поворачиваться спиной, чтобы отдышаться и оттереть замерзающее лицо. Костя Курко, которому не раз во время работы на полярных станциях приходилось бродить по тундре, предложил делать короткие переходы, предварительно наметив какой-нибудь заметный ориентир: характерную гряду торосов, причудливый ледяной холм. С час мы брели по прямой, пока не добрались до высокого, похожего на сопку холма.
- Давайте взберемся на него и осмотрим окрестности, - сказал Гудкович и полез первым, то и дело соскальзывая с его ледяного склона. Мы последовали за ним.
Открывшаяся перед нами картина была безрадостной. Повсюду куда хватало глаз простирались перемолотые, искореженные сжатиями ледяные поля. Местами разводья уже покрылись молодым ледком, казавшимся на белоснежном фоне уродливыми черными заплатами.
Спустившись с нашего наблюдательного пункта, мы направили свои стопы к северу, где примерно в километре от нас виднелась высокая гряда торосов. Подойдя поближе, мы с удивлением обнаружили, что это не привычные взгляду торосы, которых мы насмотрелись в районе старого лагеря. Это было какое-то хаотическое нагромождение гигантских глыб. Что это? Остатки айсберга, принесенного откуда-то от Канадского архипелага, или следы чудовищной битвы между полями многолетнего пака? Наших познаний в гляциологии оказалось недостаточно, чтобы ответить на этот вопрос. Будь с нами Ваня Петров или Гурий Яковлев, они бы быстро разобрались, что к чему.
Солнце и ветер основательно поработали над льдинами, сгладив их резкие очертания, отполировав лед до прозрачной голубизны. Прямо перед нами зиял просторный портал, от которого в глубь нагромождения уходил неширокий коридор. Куда он ведет? Любопытство пересилило осторожность. Чтобы не заблудиться, Костя на всякий случай привязал к торчащей у входа льдине кончик шпагата, обнаруженного в кармане. Мы не без опаски перешагнули "порог" и углубились внутрь и вскоре оказались в сказочном лабиринте. Призрачно голубели стены, уходившие на высоту пяти-шести метров. Коридор то сужался, и мы с трудом протискивались между стенами, то уходил направо, то сворачивал круто влево. Часа три мы бродили по лабиринту, напоминавшему знаменитый критский. Правда, встретить Минотавра мы не боялись, а нитью Ариадны нам служил шпагат, столь благоразумно использованный Курко. Перебираясь через груды битого льда, проваливаясь в ямы-ловушки, засыпанные пушистым снегом, мы наконец выбрались наружу и оказались на старом бугристом поле.
- Смотрите, - вскрикнул Костя, - а ведь здесь водятся песцы, - и он показал на бисерную цепочку следов, убегавших к югу. Следы были свежие, чуть припорошенные снегом. Как удалось уцелеть зверьку среди этой пустыни? По всей видимости, от голодной смерти спасала его наша "непросыхающая" свалка отбросов у камбуза.
Не питая никаких надежд, взобрались мы на гребень. И, о чудо, перед нами раскинулось гладкое как стол поле годовалого льда, чуть припудренное снежком. Мы шагами измерили его в длину - 500 метров. Небольшая, вполне приличная полоса, на которую можно посадить Ли-2 и даже Ил-14. Конечно, ей требуется косметический ремонт: надо будет срубить ступеньку сантиметров 15 высотой, растащить верхушку тороса на подходе к полосе. Но это уже мелочи.
Из-за гряды торосов на севере вынырнули две знакомые фигуры. Это Миляев и Петров.
- Как успехи, бояре? - спросил Курко, яростно оттирая замерзший нос.
- Порядок, - сказал Петров. - Мы побродили, побродили и наткнулись на отличное поле годовалого льда. Наверное, метров пятьсот в длину, если не больше.
- Нас тоже можете поздравить, - сказал Зяма. - Мы тоже нашли неплохое поле, и тоже с полтыщи метров.
- Вот уж не было ни гроша, и вдруг алтын, - просипел Миляев.
- Все бы хорошо, - заметил Курко, - да уж больно далеко от лагеря.
- А газик на что? - сказал я и, засунув в рот трубку, глубоко затянулся дымом.
Мы возвращались домой с хорошими вестями. Но после многочасовой "прогулки" мы так промерзли и утомились, что долго не могли согреться ни чаем, ни стопками коньяка, преподнесенного нам в награду за успех Михаил Михайловичем.
На следующее утро, едва рассвело, Комаров в сопровождении Петрова и Гудковича отправился "взглянуть наметанным глазом" на наши находки. А остальные, вооружившись лопатами, занялись ремонтом дороги в старый лагерь. Ее сильно перемело, а ветер превратил надувы в столь плотную массу, что ее не брала никакая лопата. Пришлось возвращаться в палатку за ножовками. Только с их помощью удалось пропилить сугробы.
Стало смеркаться, аэродромщики все не появлялись. Дежурный выпустил три ракеты, но ответного сигнала не последовало. Хотя все были измучены до крайности, беспокойство о товарищах заставило нас подняться на ноги. Мы снова натянули свои обледеневшие шубы и гурьбой двинулись в направлении аэродрома. Вся троица повстречалась в 300 метрах от палаток. Они застыли от ветра и холода, устали и поморозились. Особенно Зяма. Щеки и нос у него побелели и потеряли чувствительность. Пришлось уложить его на койку и долго оттирать их шерстяной перчаткой, пока они не приняли нормальной окраски.
А ночью запуржило. Чтобы не подвергать людей риску, Сомов отменил все наружные работы и посоветовал воспользоваться передышкой и заняться починкой обмундирования, которое изрядно истрепалось, ремонтом приборов и другими хозяйственными делами. Дмитриев принялся чистить карабин, то и дело меняя тряпки, принимавшие коричневую окраску от ржавчины, покрывшей ствол.
Сомов, положив на колени рабочий журнал, что-то писал. Время от времени он откладывал карандаш и, откинув голову, застывал в задумчивости, отрешенным взглядом уставившись в светлый круг иллюминатора. Я принялся приводить в порядок дневник, который запустил со дня "великого торошения".
К вечеру 28 февраля ветер стал понемногу стихать, и 1 марта встретило нас тихой, морозной, солнечной погодой.
Итак, сегодня - первый день весны. Но весна здесь, в центре Полярного бассейна, понятие весьма условное. И не потому, что нет ни набухших почек, ни щебета птиц и прочих приятных признаков пробуждения природы, а потому, что так же холодно, так же пуржит и ломается лед. И все-таки это весна. Яркое солнце уже заставляет сверкать и искриться снег. Но с появлением солнца мне пришлось вспомнить о своих. После ужина я попросил всех задержаться ненадолго.
- Что, опять будешь витамины раздавать? - съехидничал Комаров, ненавидевший витамины.
- Не волнуйся, не буду. Хочу маленькую лекцию прочесть.
- Это о чем же, если не секрет? - поинтересовался Яковлев.
- О снежной слепоте.
- Это с чего же ты надумал такую лекцию нам прочесть? - спросил Курко.
- Солнце появилось, вот и хочу предостеречь всех от неприятных последствий. Так вот, эта самая снежная слепота, или, как она зовется по-научному, "снежная офталмия", не что иное, как ожог слизистой оболочки глаза и его роговицы ультрафиолетовыми лучами солнца, отраженными от кристаллов снега и льда. Поэтому не очень-то любуйтесь сверкающими алмазами, сапфирами и рубинами. Многие жители Арктики давно наслышаны об этой хвори, особенно поражающей глаза в марте-мае месяцах, то есть в период так называемого "сияния снегов". Между прочим это заболевание не раз становилось бичом для путешественников. Помните Дмитрия Стерлигова? Так вот, его отряд вынужден был остановиться, потому что все члены экспедиции заболели снежной слепотой. Каковы же признаки этой болезни? Сначала вы замечаете, что стали плохо различать уровни снежной поверхности. Потом чувствуете "песок" под веками, затем появляется резь в глазах. Начинается слезотечение по поводу и без повода. И наконец, вы слепнете, - я выдержал паузу, - правда, временно, так как попытка раскрыть глаза причиняет сильную боль.
- И долго продолжается такое состояние? - поинтересовался Никитин.
- Дня два-три, если правильно лечить. Но лучше все-таки не болеть. Тем более снежной слепоты легко избежать. Надо только носить очки-светофильтры. Как из палатки вышел - так и надевай очки. Однако должен предупредить, что очки надо носить не только в солнечную, но и в облачную погоду.
- Ну это ты, доктор, загибаешь, - усмехнулся Комаров, - какая же может быть снежная слепота без солнца?
- Очень даже может, и даже скорей в облачный день, чем в солнечный. А секрет очень прост. В облачный день из-за рассеянного света ропаки и заструги перестают отбрасывать тень и вся снежная поверхность становится однообразно серой. Ничего не различишь. Чтобы не зацепиться за притаившуюся торосину, не угодить в яму, приходится непрерывно напрягать зрение. Глазная щель, естественно, расширяется до предела, и глаз теряет свою естественную защиту от отраженных ультрафиолетовых лучей. А в солнечную погоду вы невольно щуритесь от яркого света и тем непроизвольно защищаете глаза от ультрафиолета.
- Это все понятно, - сказал Курко, - ты вот лучше расскажи - какие стекла больше годятся для защитных очков?
- Я, например, разделяю точку зрения своего знаменитого коллеги доктора Старокадомского и предпочитаю всем другим очкам дымчатые. Кстати, адмирал Бэрд заставил всех участников антарктической экспедиции носить очки со стеклами дымчатого цвета. А вот такой полярный корифей, как Стефанссон, считал дымчатые стекла наихудшими для работы в Арктике, предпочитая им янтарные. По его мнению, в таких очках хорошо различимы многочисленные неровности снежного покрова, не заметные невооруженному глазу. Однако в яркие солнечные дни он рекомендовал носить очки со стеклами зеленого цвета.
- Но ведь очки - это изобретение относительно недавнего времени, - сказал Никитин, - а снежная слепота известна с незапамятных времен. Как же тогда защищались от снежной слепоты?
- Кто как мог. Например, Ф. П. Врангель и участники его экспедиции завешивали глаза черным крепом; экипаж Джорджа Де Лонга защищался сетками из конского волоса; Фритьоф Нансен перед знаменитым переходом через Гренландию предусмотрительно запасся красными и синими шелковыми вуалями; Роберт Пири во время санных путешествий к Северному полюсу пользовался для этой цели кусочками меха, а Руал Амундсен снабдил всех участников штурма Южного полюса кожаными повязками с узкими прорезями. Северные народы, которым издавна была известна эта болезнь глаз, защищали их с помощью пластинок из дерева или моржовой кости, с дырочками или узкими щелками.
- Ты лучше скажи, если я заболею, чем ты меня вылечишь? - спросил Яковлев, давно уверовавший в мои врачебные способности после исцеления от пневмонии.
- Раньше слепоту лечили довольно зверскими методами: нюхательным табаком, спиртовой настойкой опия. Если кто у нас заболеет, то ему придется полежать два-три дня в палатке с холодными примочками и темной повязкой на глазах. Закапаю я ему альбуцид. В общем, вылечу. Но очки, Михал Михалыч, надо всем носить в обязательном порядке.
Не знаю, насколько убедительной была моя лекция, однако на следующий день все нацепили темные очки и при встрече со мной разводили руками: видишь, мол, как добросовестно выполняем твои рекомендации.
