И на этот раз, наш дружеский кружок собрался, по обыкновению, в угловом зале «Белого Слона», у ярко пылающего камина.

Часовая стрелка двигалась между одиннадцатью и полуночью; в воздухе, пропитанном запахом настоящего мюнхенского пива и характерным ароматом горячего рома и цедры, колыхались слои табачного дыма, и барон, известный всему свету, конечно, барон Гамель-Порк рассказал уже свои четыре пикантных анекдота…

Эти анекдоты были замечательны тем, что барон их рассказывал каждый вечер и в одном и том же порядке – и очень сердился, когда слушатели не выражали особенного внимания…

Беседа слабо клеилась на этот раз, и в каминной трубе слышалось унылое завывание. А, между прочим, общество было избранное, все головы интеллигентные и содержательные, большей частью представители интеллектуальных профессий – был, например, трагик Громобоев, два комика – Саша и Паша, только что вернувшийся из заграницы знаменитый художник Хлестаковский, известный злобный критик Ядовитов, «благородный отец» – Патронов и многие другие, даже доктор Брех, специально, в данное время, занимающийся месмеризмом… Был еще отставной полковник Зуботычин, крайний либерал и даже тайный масон, в чем он открывался всем и каждому, но под строжайшим секретом.

И вот, чтобы несколько оживить беседу, дать, так сказать, оборот мыслям, вызвать энергию соревнования, трагику Громобоеву пришла идея:

– А знаете что, господа? Сегодня канун Великого праздника. Ночь – полная чудес, ночь, дорогая нам по воспоминаниям детства, ночь, невольно вызывающая давно пережитое, чудные образы… Вызовем же их вновь, и пусть каждый, по очереди, расскажет нам что-нибудь, непременно занимательно страшное и непременно при сем – искреннюю правду!

– Прекрасно!.. Я начинаю! – вскочил Хлестаковский.

– По жребию! – остановил его Громобоев…

Предложение было принято довольно дружно, жребий прометан. Первым оказался либерал полковник Зуботычин.

Он сделал вид как бы захваченного врасплох, усиленно потер себе лоб, поправил большим пальцем галстук и произнес:

– Так-то-с!..

– Так, батюшка, так! – подтвердили радостно, улыбаясь комики Паша и Саша…

– Случилось это со мной в Испании, гм!.. Здесь… в дружеском кружке я могу, конечно, сознаться… открыть вам великую тайну: я принадлежу к седьмой ложе вольных каменщиков – я масон, и ради бога, господа, чтобы это осталось между нами…

– Ну, конечно… – отозвалось разом несколько голосов.

– В Испании, – продолжал рассказчик, – со мной случались удивительные вещи, и если все рассказывать, так на это не хватит целой жизни, а то, о чем я, собственно, хочу вам сообщить, заключалось в следующем: на паперти собора, в Севилье, ко мне подошел монах, с лицом, закрытым серым капюшоном. Он сунул мне в руку маленький конверт и голосом, словно из глубины гроба проговорил:

– Прочти и помни брата Антонио!

Не успел я вглядеться в эту сухую, высокую фигуру, как монах словно провалился сквозь плиты собора, и я медленно, но рукой твердой распечатал конверт… Взглянул, и даже холодный пот выступил у меня под сомбреро… Великий Боже! Печать самого Розенкрейцера!.. Читаю:

«Немедленно вернуться в Петербург – А х Б + Х – У…».

Вы меня извините, господа, но тайны этой формулы я вам открыть не имею права…

Этот приказ поверг меня в полное уныние, даже отчаяние. Тем более, что сегодня ночью мне предстояло достойно увенчать мой роман с Пахитой, прелестным созданием, послужившим оригиналом для Кармен – утром рано скрестить шпаги с доном Алонсо и доном Навахом… которые имели бы право считать меня презренным трусом, если бы я не явился на место поединка… Но ведь в письме значилось: «немедленно». И я, в силу клятвы и верности, должен был пренебречь всем и отправиться по назначению немедленно… К закату следующего дня я уже был по ту сторону Пиренеев, а через три дня поезд подвозил меня к русской границе… Но тут явилось важное препятствие, я узнал, что вся граница занята сплошь жандармами, подстерегавшими именно мой проезд. Они должны были меня схватить, заковать и везти по меньшей мере в тартарары, а никак не под литеры А x Б + У. Надо было, во что бы то ни стало, миновать это препятствие… Но у меня были друзья… Они у нас рассеяны повсюду и мигом являются на помощь, по первому призыву… И вот, что мы придумали.

На том же поезде в отдельном вагоне провозили гроб с покойником, каким-то даже особенно важным… я теперь забыл его фамилию… Так вот – на полном ходу поезда, подкупив, конечно, багажную прислугу, гроб был вскрыт, труп, разделенный на куски, уложен в маленькие ящики и чемодан и разобран по рукам, а меня, снабдив при этом бутылкой доброго хереса, бисквитами и баночкой с бульоном Либиха, уложили на место покойника… Ящик был заделан… и сделано, впрочем, незаметное отверстие для дыхания, печати все возобновлены, и я благополучно миновал сторожевую цепь одураченных альгвазилов… Все шло хорошо, и я пока чувствовал себя недурно… Мы условились, что три удара в крышку ящика, с равномерными промежутками, должны предварить меня о часе полного освобождения… это должно было совершиться, самое позднее, через двое суток…

Я все слышал, несколько глухо, но слышал. Я только ничего не мог видеть кроме узенького светлого пятнышка – от грязного стеклышка, вделанного в крышку ящика. Но все-таки я мог следить за всем, что со мной проделывают… Вот привезли… вот плавное колыхание на руках друзей, родных и близких, которых я и в глаза-то никогда не видывал… вот мирное, унылое пение, глухие, задыхающиеся рыдания и легкий треск ящика под тяжестью навалившего на него скорбного тела… Вот мертвая тишина, долгая тишина, с еле слышным, точно издали доносящимся, непонятным бормотанием…

Я глубоко верил в бдительность друзей и терпеливо ждал желанных трех ударов. Но вот – снова пение громче, гул многочисленных голосов… меня опять несут… затем опять везут, я слышу грохот проезжающих мимо экипажей, крик кучеров…

Боже великий… Ведь это меня уже окончательно хоронят…

Холодный пот покрыл мой череп, смертельная тоска сжала сердце, как клещами… Я хотел уже крикнуть, начать колотить руками в крышку гроба, но с каждой секундой терял сознание…

Я задыхался… Оказалось, что проклятый гробовщик заметил как-то дырку около дна ящика и успел тщательно замазать ее какой-то дрянью.

Да, господа, не дай Бог никому никогда пережить что-либо подобное!..

Рассказчик остановился, тяжело дыша и вытирая лоб салфеткой.

– Но вы, слава богу, живы… Здесь между нами… значит, все кончилось благополучно? – не без ехидства заметил критик Ядовитов…

– Как видите! – слегка поклонился в его сторону Зуботычин… – Я очнулся на руках друзей… Холодное звездное небо сверкало над моей головой, а под моими ногами зияла свежеразрытая могила!

– Браво! – гаркнул трагик.

– Удивительно! – протянул комик.

– Здорово! – изрек благородный отец…

– Не совсем правдоподобно!.. – усомнился Хлестаковский. – А, впрочем, бывает… Со мной, например!..

Но так как рассказывать была очередь Громобоева, то его попросили подождать.

– Скажите, пожалуйста, – улыбаясь двусмысленно, заговорил Ядовитов, – как согласить ваши либеральные взгляды и даже самое действие с вашим почтенным мундиром, хотя и отставным, и вашим, не менее почетным, званием?..

– Как мундир, так и звание – не менее двусмысленно улыбаясь, отпарировал полковник, – вполне соответствуют моим документам на право жительства в столицах и на выезд из оных, но документы и самая личность далеко не одно и тоже…

– Виноват! – преклонился критик, и, вспомнив, что по своей профессии, он тоже должен быть либералом, даже сконфузился за свою неуместную пытливость.

– Очередь за мной! – пробасил Громобоев, и все стихли.

– В городе Верхнегорске все углы улиц увешаны были афишами о моем бенефисе… Я ставил тогда Отелло – моя коронная роль!.. Сбор полный! Дездемону играла известная Румянова, по таланту вторая Рашель, по красоте – Лукреция. Я любил ее всеми фибрами моего сердца, всей силой моей души, и, бывало, что моя любовь, по временам, встречала с ее стороны полное сочувствие… Но я был ревнив, как стая тигров, а она, коварная сирена, не скупилась на поводы к моей ревности и хохотала в те страшные мгновенья, когда я рыдал, припав, как собака, к ее чудным ножкам…

Сбор, натурально, полный… Лавровыми венками и корзинами были уставлены все свободные места в оркестре. Мне в первом же антракте поднесен был серебряный самовар с надписью: «Великому Кину, Громобоеву, от благодарного купечества», Румяновой – букет и дюжина десертных ложечек… Все ликовало!..

Уже в сцене с платком я заметил коварные взгляды Дездемоны в сторону литерной ложи, где сидели два офицера, и я сверкнул глазами так, что не только в райке, но далее в партере послышалось ободряющее: «Браво!».

В предпоследнем антракте я попытался заглянуть в уборную Румяновой – меня не пустили, а между тем я слышал ясно там мужские голоса, звон шпор и сочный поцелуй… В рукомойнике плескала вода, значит, дивное тело моей богини было полуобнажено, а там… там – эти бездушные, пустые сыны Марса!.. Жалкая тварь, бездушная кокетка, душа демона в теле кроткого ангела!..

Я метался по сцене, измеряя ее по диагонали большими шагами, сбивая с ног суетящихся плотников, мешая им менять декорации.

– Вы, батенька, успокойтесь! – уговаривал меня режиссер… – Чудесно идет, превосходно! Только знаете, милочка, не переигрывайте!.. Особенно в последней картине… Не переигрывайте…

– Несчастный… если на сцене меня, Громобоева, поразит нервный удар, я могу не доиграть, но переиграть – никогда…

– Первый звонок… Вижу – бежит через сцену Марфушка, горничная Румяновой – тащит ее шубу и капор…

– Куда? – спрашиваю. – Зачем?

А она:

– Барыня после киатру – за город, с господами ужинать поедут, так за теплою одежею присылали…

А, надо сказать, я здесь же в театре заказал кухмистеру Алхозову великолепный ужин, и председательствовать на том пиршестве обещала моя Дездемона… и вдруг такой афронт – такой позор!..

Занавесь поднялась… Мы оба на сцене – я успел ей шепнуть в минуту чтения указа от Совета Десяти:

– Вы дали слово – вы никуда из театра не поедете…

А она:

– Нет поеду… а на слово мне наплевать! Сама дала, сама и взяла…

– Это подло! – говорю я сильно, тиская ей руку.

А она:

– Пусти, дурак! Закричу и сделаю скандал…

Смотрю за кулисы, а там режиссер заметил нашу перебранку, стоит, весь бледный, и руками мне какие-то знаки делает…

Кое-как сдержался – доиграл… Но с каким огнем, с каким подавляющим «браво»… подошел последний акт. Меня пробовали сельтерской водой отпаивать, а Румянова не хотела со мной доигрывать: «Он, говорит, бешеный. Он меня и в самом деле задушит…». Горькое предчувствие!.. Уговорили ее кое-как – меня даже приводили извиняться… Подняли занавес!..

Громобоев тяжело дышал и в изнеможении, под гнетом ужасного воспоминания, опустил голову на грудь… Наступила небольшая пауза – слушатели молчали, с напряженным вниманием ждали продолжения рассказа…

– Ну! – робким шепотом произнесли комики.

– Весь театр дрогнул от страшного, вполне естественного крика Дездемоны, от ее предсмертного хрипения… Шатаясь, подошел я к рампе и упавшим голосом проговорил:

– Вяжите меня… я ее убил!

– Что вы, Геннадий Яковлевич? – зашептал суфлер. – Это вы из «Горькой судьбины» жарите!

А я:

– Нет! Не из «Горькой судьбины», а из горькой действительности!

Да, наделала шума вся эта история!.. Румянову хоронили с великой помпой, генерал прислал военную музыку, и весь скорбный путь, вместо ельника, усыпан был цветами…

Меня посадили в тюрьму и судили… чуть-чуть не оправдали даже – дали снисхождение… И вот, прошло уже не менее двадцати лет с тех пор, а у меня в ушах, по ночам иногда, раздается этот дикий вопль, это ужасное хрипение… я даже вижу наяву ее вытаращенные глаза и конвульсивные движения рук, тщетно пытающихся избавиться от железных тисков могучей, не знающей удержу бешеной страсти…

Когда Громобоев кончил, комики принялись неистово аплодировать… похлопали и остальные… Рассказано было действительно мастерски, и рассказ произвел впечатление…

На сцену выступать теперь Хлестаковский.

Художник тряхнул кудрями, потерзал их немного всей пятерней своих длинных, цепких пальцев, поднялся со своего места и почему-то заблагорассудил полуприсесть на кончик стола, в позе Мефистофеля, ноющего о «золотом тельце»…

– Господа! – начал он. – Я должен вам сказать, что я не принадлежу к художникам отжившего мира, ко всем этим Корреджо, Рафаелям, Мурильо, даже Рубенсам и пр., и пр… Их песня давно спета и их произведениям суждено уже вовеки веков, пока не истлеют холсты, покрываться музейной, мертвой пылью. Их избитые, опошленные идеалы красоты мне не говорят ничего. Да и что могут сказать… их формы, условные и банальные? Они ничего не имеют общего с истинной, нервной, возбуждающей вас красотой живого женского тела, с его задорной чувственностью… с его натуральным букетом… одним словом, вы меня отлично понимаете!..

Каждому из слушателей хотелось, очевидно, показать, что он понял, а потому все утвердительно кивнули головами.

– Итак, господа, – продолжал рассказчик, – задачи, преследуемые мной, были особенные, потому и способы их разрешения не имели ничего общего с условными приемами отжившей, так называемой, академической живописи… Прежде, бывало, художник выбирает натурщицу, непременно подходящую по формам к заученным гипсовым антикам… и, конечно, в своей жалкой копии еще более приблизить ее к этим гипсам, а, значит, отдалить от той реальной правды, составляющее по их жалкому мнению, первое условие искусства… Нам, художникам нового порядка натура и натурщица не нужны для того, чтобы с них писать. Натура – живое тело – должно действовать на наши нервы, родить иллюзию – еще вот род галлюцинаций… натура должна действовать как гашиш, и грезы этого гашиша должны свободной волной обдавать полотно картины…

Краска!.. Что такое краска?.. Что за глупое определение!.. Какие там красная, зеленая, синяя, желтая… Все это вздор! Красок определенных нет, а есть токи, есть симфонии выражения душевных мук, мировых скорбей и страданий… Понятно, милостивые государи?..

Милостивые государи на этот раз головами не кивнули, но и не возражали…

– Я задумал тогда картину, которая впоследствии, как вы знаете, наделала шуму… произвела, так сказать, переворот… в художественном мире. Содержание этого произведения было не для всякого уловимо и понятно, но этого и не надо… Да и что такое содержание, когда вся сила творчества в передаче настроения… ведь это так ясно!..

Но для получения настроения мне надо было настроиться самому. Шатаясь по дебрям Парижа, проникая во все слои его нервной, ничем не удовлетворяющейся жизни, я собрал великолепный материал. В моей мастерской сгруппировался букет удивительных натурщиц… Они принимали самые невозможные позы, сплетались, как змеи, одна с другой гирляндами, повисая в воздухе, пресмыкаясь у моих ног, гордо возносясь под самый купол моего ателье… Понятно, что для всех этих эволюций у меня были устроены, как в цирке, подходящие приспособления… Вино лилось рекой, и дикие вопли исступленной оргии потрясали воздух… Стоя перед громадным полотном, еще чистым пока, я пронизывал его глазами, вызывая на нем мое будущее творение…

И вдруг я почувствовал, что мной овладевает приступ давно желанного экстаза… На белой плоскости, расстилавшейся перед моими глазами, стали появляться какие-то неопределенные пятна. Жадно схватив палитру и кисти, я принялся, быстро и нервно, очерчивать их дивные, таинственные контуры. Процесс творчества разгорался все сильнее и сильнее… Моей рукой овладела какая-то бешеная сила, концы моих кистей пылали огнями, с палитры лились потоки крови, а не жалких красок… Но откуда эта кровь, откуда?.. И вдруг я с ужасом заметил, что в моей груди зияет глубокая рана, что кровь на палитре это моя собственная кровь… Я увидел худую бледную руку с острым и тонким ножом, я услышал голос…

– За пределы человеческого творчества не переходи… дерзнувший да погибнет!..

В глазах моих потемнело… я почувствовал смертельный холод в конечностях… ноги подкосились, и я потерял сознание…

Я очнулся только на третьи сутки. В мастерской никого не было, я один лежал на ковре, а вокруг повсюду сохранились отвратительные остатки недавней вакханалии…

Первая мысль моя была о картине. Она стояла на мостике; кто же это покрыл ее черной драпировкой? Я не помню, что бы это был я сам… С тревожным трепетом я приблизился к моему творению, одним махом сорвал покрывало и, невольно повинуясь охватившему меня чувству, благоговейно преклонил колена…

В эту минуту на лестнице послышались быстрые и многочисленные веселые голоса моих товарищей, приближаясь к моим дверям… Раздался резкий звонок… Я быстро закрыл картину, принял друзей и рассадил их по местам амфитеатром перед мольбертом… Должно быть, я проделывал все это с особенной торжественностью, потому что друзья стали переглядываться между собой…

Когда все уселись, я подошел к картине и отдернул драпировку…

Публика снова переглянулась между собой, а потом десятки, надо сказать, преглупых глаз установились прямо на меня… как бараны на новые ворота.

Полотно, прорванное в двух местах, было чисто; только в самом центре виднелся отвратительный, присохший плевок. Дивного произведения не существовало!..

Я зарыдал, как ребенок – рванулся к окну мастерской и хотел было броситься вниз с высоты девятого этажа… Мои друзья подхватили меня почти на лету…

Рассказчик позвонил и велел явившемуся на зов татарину с салфеткой подать сифон.

– Все?.. – спросили переглянувшись с недоумением комики…

– А этого вам мало?.. – повел плечом Хлестаковский… – Вот посмотрим, что вы расскажете? Ведь очередь-то ваша!

– Моя-с, это точно! – завозился неловко на месте комик Паша и стал прокашливаться… – Господа… Вы не очень… что уж от меня требовать… каких таких страхов… – стал заранее извиняться новый рассказчик. – Может, что мне страшно, а вам смешно покажется… К примеру, такой случай. В бессмертном произведении Николая Васильевича Гоголя, изволили слыхать, под титлом «Ревизор» мы с Сашею всегда изображали Бобчинского с Добчинским, и весьма удовлетворительно. И вдруг, однажды обращается ко мне сам директор театра и говорит:

– Саша, ты сегодня вечером изволишь мне отжарить самого Городничего. Ты, я знаю, роли все наизусть знаешь… Валяй с одной репетиции…

В комнате послышался легкий смех… Хотя, собственно говоря, пока еще ничего смешного не было, но таково уж обаяние присяжных комиков – скажет, к примеру, самое что-нибудь простое: «Здравствуйте, мол, господа! С добрым утром!» или «А сегодня немного холодновато!» – все уже готовятся фыркнуть… Ужасно трудно при таких условиях рассказывать непременно что-нибудь страшное.

– Вот видите, государи мои! – укоризненно произнес Паша. – Вам смешно, а меня от директорских слов цыганский пот прохватил… Товарищи уговаривают играть, подбадривают, режиссер – тоже со своей стороны… Вы, говорит, можете!.. Наш директор знаток, он чутьем слышит… Отменить, говорит, спектакль невозможно, а Брысникова, это наш первый комик, разве через неделю успеем вытрезвить… Что же, думаю, делать нечего! Дерзну!.. Ну, и дерзнул. На репетиции у меня хорошо сошло… Скромно, но порядочно, чувствую сам, что порядочно… Ведь слова-то какие золотые!.. Только читай их с понятием, сами за себя роль сделают!

– Я говорил, что у него пойдет! – заметил сам директор.

Я и возгордился… Ну, думаю про себя, держись, Пашка! Взобрался на такую высоту, не сковырнись… зубами хватайся, а удерживайся… А ну-тка тряхну ужо вечером во всю, покажу свою силу! От товарищеского одобрения столько духу набрался, что только перед самым поднятием занавеса, когда нас рассадили по местам, и дрогнул звонок режиссера, чуть-чуть что-то защипало под сердцем… Подняли занавес… начинаю… и что-то будто своего голоса не узнаю… Сидит, через одного, около меня справа «попечитель богоугодных заведений» добрый друг и товарищ, шепчет мне: «Не наваливайся сразу… голос приберегай», слева сидит «почтмейстер», ворчит: «Не тряси, шут, коленкой, не звени шпорой…» Просто душа стала уходить в пятки… режиссер меня из-за дверей подбодряет, суфлер из своей норы… Дотащили кое-как первое действие – не особенно испортили… Дай, думаю, оправлюсь немного, отличусь в следующих… А случилось со мной, государи мои – это самое страшное, чего вовек не забуду – в том самом месте, где городничему надо купцов разносить… Только что я разошелся во всю, ору во все горло: «Аршинники распротоканальи…» Вдруг чувствую, что меня хвать кто-то пальцами за ухо, да как клещами стиснул, а пальцы холодные, как лед, словно у мертвого… ушел это я весь в воротник, покосился влево – и обомлел от страха. Сам Николай Васильевич Гоголь, покойный, из гроба поднялись да меня грешного к рампе перед публику тянут.

– Ты, говорит, не забывайся… Не в балагане ты, а в театре драматическом, не раек показываешь, а высокую комедию играешь. Проси, окаянный, прощения перед публикой…

Проняло меня насквозь, я и плачусь: «Батюшка, Николай Васильевич, что мне публика – наплевать! Ты-то сам прости меня дерзновенного за то, что оскорбил тебя по своему невежеству, память твою священную потревожил…». А он: «За покаяние твое прощаю! Иди с миром. Только на публику тоже плевать не годится, она этого не особенно любит…».

Отпустил меня Николай Васильевич с миром, и сам будто в люк провалился; только дыму с бенгалкой бутафор не пускал при этом случае… Занавес опустили, отвели меня еле живого в уборную, и слышу я голос гневный директора:

– И кто это, подлец, напоил эту скотину?

– А верите ли, не только с утра, со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было… Вот вам и вся моя история…

Странное явление произошло в эту минуту: при окончании рассказа комика Паши, все захохотали, даже друг его, Саша, и тот хлопнул по спине рассказчика, а у благородного отца словно слезинка блеснула на реснице…

Пришла очередь другого комика.

Тот окончательно сконфузился и просил об увольнении его от такой непосильной обязанности, но все восстали и даже очень энергично, пришлось повиноваться.

– Вот и сбежал от нас антрепренер! – разом так приступил Саша к рассказу.

И так поразительно произнес свое вступление, что мы все поглядели на дверь – не туда ли именно сбежал антрепренер?

– И ушел, подлец, а хороший был человек. Кассу, однако, оставил, потому что в кассе хранилось всего два сантима. Случилось это в Свином Броде, город такой есть и очень богатый город, населенный именитым купечеством российским и многими просвещенными гражданами… Тут и начались наши бедствия!..

Сначала нас как кипятком ошпарило, а там огляделись, рискнули, дали сами спектакль в кредит, пока еще верили, из милосердия более. Полный провал! Сбора никакого… На беду наш город посетил один жид с девицами и лотереей аллегри, и открыл свои месмерические сеансы… Все забыли о нас, кроме содержателя гостиницы – тот повыгнал нас из отдельных, занимаемых нами апартаментов и разместил по средствам: всех мужчин в один уголок, под лестницей, а женский персонал в одну комнатку под самым чердаком, и при сем до минимума сократил рационы, впоследствии же и вовсе сократил оные… Выгнать на улицу однако не решился, ибо стужа стояла смертная, но прошение, куда следует, о выдворении артистов драматической труппы подал… Писали мы все оптом и поодиночке всюду, обращались к просвещенным покровителям – все напрасно… Были ответы, впрочем, и даже утешительные, сам сбежавший антрепренер откликнулся, наконец, пишет: «Сидите и находитесь в уповании, потому я бодрствую». А сидели мы в таком безысходном положении уже достаточно – и терпели не просто нужду, а уже истинное бедствие… Хоть бы какой ни на есть спектакль отжарить… хоть бы взятие Карса, что ли, с солдатами, по гривеннику за выход, да вот беда: подошел великий пост, и на нашу, якобы скоморошью, деятельность положен был запрет окончательный… Наш первый тенор, мы ведь и опереткой промышляли, нашел себе кое-какое кормление у одной вдовы купчихи, а на нас наплевал и носа к нам не показывал. Резонер и первый комик сначала в полицию попали, а оттуда уже в госпиталь. У актрисы на роли благородных дам дети корью заболели; гонят ее с детьми больными из гостиницы. Драматическая прима уже травиться пробовала, две молоденькие: Глаша Пузикова и Дуня Тузикова, одна просто дитя четырнадцатилетнее, те крепились, крепились да потом плюнули и стали от местных обывателей приглашения на гастроли принимать… А какие там гастроли: с вечера увезут, а на другой день к полудни на дом доставят… и после первой такой гастроли Дуня Тузикова, молодая самая, приезжает вся в слезах, рыдает истерически, а сама вынула из под лифа, верите ли, при тогдашнем-то нашем положении целый четвертной билет и говорит: «Вы меня не судите, а это вам пока на прокормление…».

Рассказчик замолк и окинул нас упрашивающим взором.

– Знаете, господа; это, я думаю, довольно рассказывать… право, ведь уже страшнее ничего не будет…

Но тут поднялся «благородный отец»…

– Господа, – сказал он, – к этому простому, но глубоко потрясающему рассказу моего собрата, доскажу я сам. Все это случилось давно, лет двадцать пять тому назад, маленькое имя – Дуни Тузиковой – исчезло с лица земли, из него выросло другое…

Тут он назвал нам такое громкое сценическое имя, ослепительным блеском сверкающее в ореоле славы, что все мы поднялись, как один, и потребовали шампанского, чтобы выпить за здоровье великой артистки.