Часть III
Истории реальные или не совсем, по крайней мере, весьма поучительные

Собралось нас, несколько приятелей, у нашего общего друга, Овинова.

Хозяин наш был человек пожилой, давно за пятьдесят, холостяк и добрейший малый, хотя и проведший свою молодость очень бурно – да так, что из его похождений можно было бы составить целую эпопею. Служил он долго в глухой Азии, изрядно искалечен в боях и в настоящее время отдыхал с помощью весьма солидной пенсии на полной воле.

Собрались мы, главное, по случаю приезда капитана Кара-Сакала из Маргелана – в Ферганской области есть такой город – лет восемь не видали нашего чернобородого чудака и общего любимца. Остановился он у Овинова, а тот и разослал всем сборные повесточки.

Пришел я (живу поблизости, всего через улицу), пришел полковник Ларош д’Эгль, тоже сослуживец, прикатил в своей карете Терпугов, Иван Семенович, с супругой… Ну, и замечательная же женщина! Глядя на эту важную грандам, кто бы мог подумать, что всего год тому назад она скакала через бумажный обруч в цирке Чифунчели!.. Пожаловал и доктор, добрейший Семен Иванович, но без супруги, братья Грызуновы, просто штатские люди, члены общества голубиных садок, хорошие стрелки и страстные охотники… Не пришел только тот, от которого никак уж нельзя было ожидать подобной неаккуратности – именно князь Чох-Чохов, при всех дружеских сборах первый, при разъезде последний, удивительно приятный тулумбаш и устроитель шашлыков под кавказскую зурну. А дело было в Петербурге.

Квартира Овинова помещалась в нижнем этаже, на улицу – ход прямо из швейцарской, и отделана была на славу дорогими персидскими коврами, оттоманками, тигровыми и медвежьими шкурами, расшитыми золотом, бухарскими чепраками и такими богатыми арматурами по стенам, что один даже сутки не соскучишься, разглядывая эти диковины.

В углу ярко пылал большой голландский камин, – и все мы сидели полукругом около этого камина. На низеньких столиках стояли графины с удивительной мадерой, а по случаю приезда дамы – могло быть и несколько – красовались вазы с фруктами и коробки конфет от Конради… Сигарами же гостеприимный хозяин угощал только настоящими гаванскими…

Хорошо нам было! Тепло и уютно… А на улице бушевала ужаснейшая погода, в окна хлестал дождь пополам со снегом, сквозь тяжелые портьеры даже слышно было! В печных трубах слышалось заунывное, зловещее такое завывание, и фонари еле-еле подмигивали, подслеповато моргая во мгле непогоды.

Нам же было, как я уже сказал, очень хорошо, и на непогоду мы не обращали ни малейшего внимания.

Разговор шел очень оживленно и весело… Сначала, конечно, мы засыпали новоприезжего вопросами наперебой – капитан едва успевал отвечать, удовлетворяя наше любопытство; потом он рассказывал нам о последней экспедиции на Памир, мы его слушали очень внимательно: потом доктор вспомнил необыкновенный случай в своей практике, рассмешил нас до слез. Потом мадам Терпугова спела что-то очень веселое, по-итальянски – я ничего не понял, хотя она очень выразительно поводила глазками и выгибала талию весьма тоже выразительно; потом один из братьев-стрелков стал рассказывать про вчерашнюю садку и хвастать своим ружьем; потом сеттер Чарли, которому другой брат наступил на хвост, взвизгнул и ворча забрался под диван… И вдруг мы все сразу почему-то замолчали… Это бывает: говорят, говорят… весело так, бойко, да вдруг смолкнут все разом, и в комнате воцарится мертвая тишина – такая, что даже слышно, как часы тикают в жилетном кармане.

Прошло с минуту… Тишины этой никто не решался прервать… только доктор начал было:

– Да…

И замолчал.

Овинов провел рукой по лицу и, наконец, заговорил.

– Удивительное дело. Вот также тогда… смолкли мы разом… Помнишь? – он обратился ко мне.

– Еще бы не помнить!

– Так вот, сидели мы в заброшенной саклюшке и расшумелись на славу, а джигиты спали, как мертвые… Еще бы им не спать после восьмидесятиверстного перегона… на дворе чистая буря разыгралась!.. Расходились горные ветры да ливни – носу не высовывай, а мы пируем у огонька… Шумели, шумели – да сразу и смолкли… и слышу я далекий, чуть донесшийся до уха, звук… Да… выстрел!.. Непременно выстрел и не ружейный… тук… и снова все тихо…

– А вы знаете, господа, что значит ночью выстрел, да еще такой, которого причину вы объяснить не можете?

Овинов обратился не к нам всем вообще, а к братьям Грызуновым, доктору и господину Терпугову с супругой.

– Ну, обыкновенно, выстрел – и все тут… кто-нибудь… зачем-нибудь… Мало ли что!..

– Нет! По-нашему это вот что: мигом на коней и, на слух, все туда!.. Коли стреляют – значит, беда!.. А коли беда – иди на выручку!.. Вот, что это значит…

Полковник Ларош-д’Эгль поднялся с места, шагнул к хозяину и крепко стиснул ему руку…

– Помню и, конечно, никогда не забуду!.. – сказал он, сел на свое место и, обращаясь уже ко всем, пояснил: – Это была последняя, пятая пуля из моего револьвера. Затем оставалось только вынуть шашку и погибать, потому что их было человек восемь… Не раздайся топот коней и голоса… не появись вовремя, как с неба свалившаяся, помощь – я бы, конечно, не сидел здесь, не пил бы этой мадеры и не любовался бы прелестными глазками нашей милой собеседницы!

– Merci! – протянула та полковнику свою ручку…

Терпугов сделал недовольную гримасу.

– Ну, как вы думаете, господа?.. Почему мы смолкли?..

Хозяин опять обратился к прочим членам компании.

– Да просто потому, что наговорились; речь оборвалась, ну, и перестали!

– Нет, я не про то… А почему именно в эту минуту?.. Ведь мы могли также замолчать и минутой позже!..

– Случайность!..

– Во всяком случае, для меня лично, очень уже счастливая случайность! – добавил полковник Ларош-д’Эгль.

– Ну, а теперь, вот тоже разом замолчали… Это тоже что-нибудь означать должно? – спросил скептик-доктор.

– На этот раз для того, чтобы дать повод рассказать мне тоже весьма интересную историю, по поводу тоже кажущейся случайности! – заговорил один из братьев Грызуновых, младший. – Действительно, как подумаешь, почему это, случайность, а так кстати?

– Расскажите! – одобрительно произнес хозяин дома.

– Да это было неделю всего тому назад. Вы все знаете, как я аккуратен относительно оружия!.. Ведь уж, кажется, осмотрительнее меня и спокойнее нет в этом отношении ни одного охотника…

– Это верно! – подтвердил его брат.

– Ну, вот; стою я в цепи, шестым нумером… Медведя поднимают здоровенного!.. Внимание напряжено. Тишина в лесу, в цепи, то есть, мертвая, глаза так и пронизывают чащу, а слух работает так, что зайчишка за версту чихни – и то не прозеваешь… Стою уже с полчаса, а, может, и больше… Вдруг впереди, в кустах, что-то засопело и затрещало… Приглядываюсь: лезет косолапый!.. Ближе, ближе… шубу его уже ясно различаю. Пора! Я – бац! из одного… бац! из другого… Что за черт!? Тюк да тюк и всего тут… Я к замку – а патронов нету!.. Забыл вложить! Я-то? Да так с разряженным ружьем в цепи сколько времени простоял!.. Ну, и слава же тебе Господи!.. «Полегче, барин! – Это медведь-то мой, говорит. – Я староста Никон, иду доложить, что мишка, через загонщиков, задним ходом прошел к Никулинскому перелеску»…

Большинство слушающих невольно расхохотались.

– Чего смеетесь!? – покачал головой рассказчик. – Не смеялись бы, кабы я две разрывные послал в бок неповинному старосте Никону…

– Не лезь, как дурак, прямо на цепь! Обходи стороной! – вступился было брат.

– От этого, брат, не легче бы было! Конечно, не засудили бы за убийство человека, а все бы тяжелый камень всю жизнь на душе протаскал бы!

– Конечно! – согласились все.

– А ведь тоже, подобная забывчивость со мной в первый раз и, конечно, в последний! Ведь не будь свидетелей, никто из знающих меня не поверил бы… Случайность – значит, и весьма редкая, счастливая, тоже случайность!.. Я, вот, за такую случайность молебен служил в часовне Петра Великого; своему патрону – Николе угоднику – свечу поставил, да и всю жизнь не забуду… Так-то!

Охотно согласились и все мы, что молебен отслужить следовало.

Вошел татарин, слуга Овинова. И сапоги-то у него мягкие, и ковры мягкие-мягкие, взошел, как кошка, неслышной поступью, оглянул стаканы – у кого пусто было, долил и так же неслышно скрылся за дверью.

– А расскажи-ка им про Шайтана и Орлика! – обратился хозяин к капитану Кара-Сакалу.

– Да это, пожалуй, еще страннее будет! – согласился капитан. – Отчего же не рассказать…

– Пожалуйста! – попросил Терпугов.

Я этот случай знал, при мне все дело было, но все-таки приготовился слушать со вниманием и даже доктора подтолкнул, приглашая тоже к особенному вниманию, сказав:

– Да, вот, послушайте и объясните!

– Это было накануне Зерабулакского боя, – начал капитан… – Надо вам заметить, что мы были приучены к победам легким… Появились, постреляли, пошли в атаку, неприятель бежит… Потери наши вздорные!.. До штыков почти никогда не доходило – ну, а на этот раз можно было ждать чего-нибудь посерьезнее… Видите ли, господа, нас было немного, а перед нами стояла вся бухарская армия, с самим эмиром во главе – и стояла близко… Да что близко!.. Накануне, весь день, их конница наседала на наши аванпосты, со всех сторон охватили, а лазутчики-персы доносили, что и вся гвардия эмира – наемные афганские бригады, тысяч семь, тут же перед нами и стоят на горах, на крепких позициях… Бой, надо вам сказать, предстоял решительный, и последствия поражения в этом бою для Бухары были безусловно роковыми… Эмир это сознавал… сознавали и мы… Приказано было выступать перед рассветом, без всяких трубных и прочих призывов… Вставать, строиться и в путь! Часу в первом, сделав все нужные распоряжения, прилег я отдохнуть часок… Только заснул, слышу: будит меня мой конюх Шарипка.

– Тюра, – говорит, – не знаю, что с Орликом сталось… Стоит, повесив голову, не ест, воды не пил и на заднюю ногу жалуется… Смотрел – ничего не видно, а седлать не годится… Я тебе Шайтана оседлаю!

Замечу, господа, следующее: у меня всегда была образцовая конюшня, а в поход я взял двух коней – Шайтана да Орлика. Орлик – это был мой любимец, радость душевная, а не лошадка! Не боязлив, не спотыклив, вместо поводьев хоть паутинки подвязывай, такой мягкий – под ногами хоть детей спать клади. И шаг удивительный; не шелохнет! А скакун добрый, угону нет, из беды выручит, свалишься – не уйдет: тут, у тела, и станет, как вкопанный… Да что! Конь – цены нет!.. Шайтан же мой был зол, как дьявол, за что и кличку свою получил… Сесть, кроме меня, никому на себя не давал, да и то попоной голову закрывали. Сядешь, а он норовит зубами ухватить за колено… на дыбы, да задом, пока не уморишь его, как следует… Едешь на нем, бывало, в стороне от других… ни поговорить, ни покурить нельзя… а близко кто подъедет, как тигр кидается… Одно было достоинство – препятствий не знал; стены и рвы брал с шагу… словно крылья у него вырастали, и скакать мог верст тридцать, даже не запыхается. Я его, собственно, и держал для скачек, да и надежда была все-таки объездить его, как следует… Так вот судите сами, каково мое положение: перед решительным боем, командир пехоты, да на этаком сокровище… Беда чистая!.. Выругался я в пространство, милого Орлика своего почтил недобрым словом за болезнь некстати. Ладно, говорю Шарипу, а у самого от неприятности сон прошел…

Выступили перед рассветом, как сказано; тронулись… Утренница уже разгораться начала… Держусь я стороной, руки все заныли дьявола моего сдерживать, а тот храпит со злости, глазами просто ест, кто хоть за десять шагов подъедет… и меня раздражает… Какое тут боевое спокойствие на этом черте!.. Идем!

Стало светло. Авангард далеко впереди. По донесениям из штаба, давно ему следовало бы бой начать, а не слышно канонады… что за странность?! А вся степь туманом и пылью затянулась, только левее – гряда невысоких холмов чуть выделяется легким силуэтиком…

Солнце стало подниматься, припекать начало… колыхнулся туман, стал ветер пыль относить… смотрим: задымились разом все гребни, и загрохотали бухарские пушки… Мы-то мимо прошли, и весь фланг растянутой колонны ему подставили… Генералы бухарские были неглупы, оплошность нашу заметили, да всей массой и перейди в наступление, а против их натиска всего только полтора батальона!.. Дело скверно!

Недолго думая, мы повернулись к ним лицом в атаку сами… чего зевать! Ронжи зазвонили… Стрелковая рота в густую цепь… головные взводы на руку… ура!..

Свалились все в общую кучу… И что тут только было!..

Окружили меня со всех сторон… Куда ни повернись – все черные рожи, бараньи шапки да красные куртки… заслонили от меня белую стену наших – не видать даже… И тишина настала… Верите ли? Смолкло ура, только и слышно хрип какой-то, тяжелое дыхание да стукотня прикладов… Расстрелял я свой револьвер чуть не в упор… Чувствовалось даже, как ствол, перед выстрелом, в чью-то голову упирался… А Шайтан остервенился… Топчет, бьет и задом, и передом, зубами расшвыривает и такую расчистил около меня эспланаду – на диво! А тут вижу, наше выгорает… Генерал у нас был малый находчивый, боевой генерал! Он сразу смекнул положение и извлек из худого хорошее: части авангарда уже заходили в тыл; на занятом холме загремели наши батарейные… Видим, и пестрый букет генеральских значков колышется, двигаясь к нам все ближе и ближе… Нет уже черномазых морд… все спины и спины… и сплошными массами, эти красные спины, медленно отступают, не оборачиваясь, не отстреливаясь… остатки нашего батальона стоят неподвижно, опустив ружья к ноге, словно кошмар какой-то нашел на всех… А кругом вся земля покрыта телами, кровью залита…

– Спасибо, молодцы! – раздался знакомый нам генеральский возглас.

– Рады стараться! – гаркнули белые рубали…

И все ожило разом, встрепенулось.

– Однако, капитан, вас отделали! Вы ранены?..

Это он ко мне обратился. Оглянулся я, осмотрелся: мой серый Шайтан – весь красный, по ногам кровь сочится. Сам я ничего не чувствую, а седло в крови… Боли никакой!.. Оно ведь когда раны не смертельные, так – царапины, так никогда сгоряча ничего не чувствуешь…

– Нет, ничего, слава Богу, ваше превосходительство!

К полудню бой на всех пунктах прекратился; отошли мы к воде, расположились бивуаком… Стало мне худо… Ослабел, должно быть, от потери крови. Действительно, оказались не раны – царапины, да много уж очень, а все куда меньше, чем у Шайтана, присмирел даже, бедняга!.. Подошли обозы, явился конюх Шарип.

– Ну, слава Богу, жив капитан!.. А мне говорили, что тебя на куски изрезали…

– Нет, видишь, жив и цел почти! – отвечаю. – Позаботься о коне, осмотри его хорошенько…

– Видел… ничего!.. Это ему на пользу… А Орлик-то твой поправился… как будто и болен не был!.. Веселый такой и в обозе, на воле бегает, с собаками ротными разыгрался…

Вот тогда я и задумался… И крепко-крепко задумался… Расстегнул ворот рубахи, вытянул складень с Николаем Святителем и прилип просто к нему губами… И задумался я вот отчего.

Не заболей Орлик, и всего-то ведь на несколько часов… болезней таких быстротечных у лошадей не бывает – я бы был на нем, а не на этаком дьяволе злющем. Да от меня, действительно, клочья бы одни остались… Да меня бы штыками бухарцы с седла сняли именно что в куски изрезали бы. Выручил Шайтан и сам поплатился. К ночи ослабел, свалился, а к следующему утру готов… Не выжил!.. Вот и вся моя история!

– Ах, как это интересно! – вскрикнула госпожа Терпугова.

– Удивительный случай!.. – заметил доктор… – А все-таки…

– Провидение! – наклонил голову Ларош-д’Эгль.

– Именно, милость Божия! – добавил хозяин. – А хорошо ты рассказываешь: и сжато, и ясно, и очень уж картинно! Так вот перед глазами все и представляется!..

– Ну, что уж… Какой я рассказчик! – скромно ответил капитан и потянулся рукой – за яблоком, должно быть.

А мадам Терпугова заметила это и, взяв тяжелую вазу обеими руками, даже встала с места, чтобы прислужить Кара-Сакалу…

Сам же Терпугов, откашлявшись предварительно, стал, видимо, обнаруживать желание рассказать тоже что-нибудь очень интересное, и это было замечено зорким оком хозяина.

– Господа! – произнес Овинов. – Вот Иван Семенович расскажет нам что-нибудь в этом же роде из своей жизни… Он тоже человек бывалый и виды видалый… Ну-с, приступайте, почтеннейший…

– Да нет… что же я… к чему же… где уже мне тут с рассказами?!

Иван Семенович выразил легкое смущение и даже покраснел, но так как ему действительно хотелось очень что-нибудь рассказать, то, покашляв еще немного, переменил сигару и начал:

– Я, господа, совсем из другой оперы, как говорится… Тут в моем рассказе – ни боя, ни крови, ни смерти – ничего такого страшного нет, а все-таки дело крайне рискованное и серьезное… Случай не случай, но нечто, имевшее для меня роковые – и спасительные последствия…

Дело, видите ли в чем… Давно это было, во времена молодости. Служил я по особым поручениям, при министерстве финансов, был в дальней командировке, жалованье получал не бог весть какое и состояния еще не имел. Дальней командировке, конечно, был рад. Еще бы! Отпустили мне чуть не три тысячи на дорожные расходы, по аптекарскому счету, это значит в пять раз больше, чем предстояло действительных расходов… Чувствую себя просто Ротшильдом – и в первом же городе остановился отдохнуть… Представился губернатору, прочим властям, вечером попал в клуб. А поиграть я любил! Без душевного трепета зеленого стола видеть не мог… Меня ласкают, ухаживают просто, как за Чичиковым, до ноздревского разоблачения… Чувствую себя превосходно! Сели в вист, выиграл я десятка два рублей – вижу, везет… Поужинали… После ужина кое-кто разъехались, осталось меньше народу, попробовали перекинуться… Приглашают меня – я, отчего же! С большим удовольствием!.. Сначала мне повезло действительно – я и разгорячился!.. Убили крупную карту, у меня круги заходили в глазах… Пошло и пошло – да все дочиста. Весь свой командировочный капитал! Каково положение!..

Отошел я от стола, выпил бутылку сельтерской, да и задумался. Да и было отчего задуматься! Командировка только вначале, а мне выехать не с чем. Город незнакомый… Проигрался, как юнкер, – это опытный чиновник, облеченный доверенностью самого министра… Писать, просить – не к кому… А ведь деньги-то не мои, а даны на казенные дела! Покаяться бы, под суд сразу – и вся карьера испорчена… Напало на меня отчаяние, и какой-то столбняк нашел. Сижу и молчу, уставившись глазами в клетку паркета…

Вот в это самое время со мной и случилось… Да-с!.. Озлился кто-то за столом, да как швырнет колоду об пол… Карты по всему залу разлетелись, а одна, ну, вот, будто бабочка какая, порхала, порхала, да и, тихо так, спустилась как раз на наблюдаемую мной паркетную клетку… Смотрю: двойка бубен…

И вдруг, словно повинуясь какой-то волшебной силе, забыл я все!.. Все роковые последствия, всю пошлость и низость моего поведения… поднял эту карту, да к столу…

– Ва-банк, господа! Со входящими!

На меня посмотрели – очевидно, поверили… Один даже кто-то «браво» крикнул. Вот это по-нашему!.. Направо – налево, направо – налево… Она!.. Двойка бубен!.. Дана!..

– А если бы бита? – прервал рассказчика доктор.

Терпугов остановился, взглянул на спрашивающего, брови у него как-то перекосились, и в горле захрипело…

– А если бы бита была моя двойка, я бы вышел куда-нибудь, да и повесился бы там же, у них в клубе. Больше мне ровно ничего не оставалось сделать… на это я шел. То есть, и не совсем прав – это я после, значительно после обдумал, что именно так бы и должно было бы поступить, а тогда я ничего не сознавал…

Подсчитали – оказалось отыгрался, со значительной даже прибылью. Вышел в соседний зал и слышу ясно – какой-то старичок допивает свой кофе и говорит соседу (что они там прежде говорили – не знаю, только я услышал одно последнее слово): «И не играй больше!». Как заряд дроби влепилось мне это слово в ухо, а совсем не ко мне оно и относилось… Да, слушайте, что дальше!.. Перехожу я в столовую, у буфета кучка – пьют и смеются, а один кричит: «Баста! Пора и меру знать!». Только это я и услыхал из всего их разговора, я даже вздрогнул слегка.

Погулял я, для приличия больше, простился, кому-то обещал приехать обедать завтра, выхожу в швейцарскую – спускаются тоже двое с лестницы, разговаривают, поравнялись со мной, слышу: «Все дело, я вам доложу, только в том, чтобы забастовать вовремя!». Фу, ты, пропасть! Сажусь в сани, еду, а через улицу кто-то кричит: «Ладно, что ушел в добрый час». И это я себе намотал на ус… Приезжаю, раздеваюсь, ложусь спать, а сосед по номеру говорит кому-то: «Шабаш. И ни-ни!». Только это и сказал – и больше ни слова… ну, просто как для меня, нарочно!

Волнение страшное, спать не могу, ворочаюсь на постели… Как заснул – не помню… Просыпаюсь, вглядываюсь, а в углу кто-то висит, в шинели и шапке… оно, действительно, в углу висела и шинель моя, и шапка на вешалке, но мне показалось, что это я сам, да так явственно, что холодный пот выступил по всему телу… Вот тут-то мне и пришло в голову: будь моя двойка бита – мне бы только одно это и оставалось!

На другой же день я дальше!.. Разослал, кому надо, ответные карточки, извинился, за получением якобы экстренной телеграммы, и дальше, и дальше… Дальше от соблазна, от печальной перспективы лично уподобиться шинели, висящей на вешалке, и с тех самых пор действительно больше в руки карт не беру. Вот уже двадцать лет скоро, как это случилось, а твердо помню: двойка бубен… как бабочка порхает и легла навзничь. «И не играй больше», «Баста! Пора и меру знать!», «Все дело, я вам доложу, только в том, чтобы забастовать вовремя», «Ладно, что ушел в добрый час» и, наконец, еще раз: «Шабаш, и ни-ни!» с шинельным финалом и холодным потом… Каковы-с случайности в такой последовательности?!

– Хорошо, что двойка бубен, а не пиковая дама! – сострил один из братьев Грызуновых.

Но никто этой остроты не заметил. Только полковник Ларош д’Эгль произнес в раздумье:

– Да, ну, уже к таким явлениям, как карточные увлечения, нельзя же пристегивать святое Провидение. Это как будто бы немного кощунство… А уж коли пошло на рассказы в жанре легком… – продолжал он, – то и я вам расскажу случай про удивительные, непостижимые стечения обстоятельств. Вот послушайте-ка.

Ехали мы раз в довольно большой компании – казачьи офицеры к нам присоединились, ехали из Джюзака в Ташкент. Вы знаете эту дорогу, голодной степью, на Мурза-Рабат?.. Это совершенная равнина, говорят, будто дно какого-то древнего, давно исчезнувшего моря, и дорога по ней проложена как по океану – бесчисленные параллельные тропинки, местами едва намеченные, тянутся широкой, чуть не с версту, полосой, а растительность жалкая, сухая, местами и совсем оголенные плеши… Жара невыносимая стояла; мы и переждали ее в Мурза-Рабате, в тени его многовекового купола. Как стало спадать, так часов в пять вечера, выехали… Едем, не торопясь, легким тротом, чтобы засветло только попасть к Сыр-Дарьинской переправе. Так впереди кучкой едем мы, офицеры, а, поотстав от нас шагов на сто, наши джигиты… Едем, покуриваем да беседуем… Часов около восьми, к солнечному закату, уже впереди засинелись береговые камыши, и потянуло водой в воздухе. Вздумал я проверить свои часы, потянул за цепочку – что за оказия?.. Цепочка тут зря болтается, а часов как не бывало – крючок разогнулся, они и отлетели… Я помню очень хорошо, что дорогой, именно перед выездом из Мурза-Рабата, я справлялся по ним насчет времени. Хорошо помню, что положил их в карман; значит, если они и выпали – то на этом перегоне, то есть, между Мурза-Рабатом и тем местом, где я заметил потерю… И так мне стало обидно, что я невольно крикнул с досады. «Что такое?» – справляются товарищи. Говорю. «Поедем искать», – решил тотчас же один. «Поедем», – решили и остальные… Дело в том, что мои часы все знали и знали им настоящую цену. Это – роскошные старинные часы, подаренные еще моему деду самим королем Людовиком XVI. Мой дед служил капитаном в швейцарской гвардии короля и был его большим любимцем. Он погиб во дворце с товарищами своими, во время этой проклятой революции. На крышке этих часов изображены три лилии и сложенные накрест шпаги, а внутри вензель королевы Марии-Антуанетты, собственно она-то и пожаловала эти часы деду, король только вручил их капитану собственноручно. Конечно, это не то, чтобы потерять какую-нибудь дрянь, вещь историческая!.. От деда часы попали к моему отцу, одному из немногих гвардейцев, уцелевших при разгроме Версаля: тот эмигрировал в Россию – и по смерти очутились у меня. Вот эти-то знаменитые часы и вылетели у меня дорогой, между Сыр-Дарьей и Мурза-Рабатом.

Как ни глупо было в степи беспредельной искать потерянные часы, но мы рассыпались цепью на две сажени всадник от всадника и медленно пошли назад, устремив все внимание на то, чтобы возвращаться по собственным следам. Джигитам я обещал по золотому, кто отыщет, а глаза у них зоркие; не только часы – пятачок серебряный в пыли да в траве заметили бы… Едем…

Стало темнеть, остановились биваком на месте, всю темноту перестояли. Стало рассветать, опять тронулись и доехали так до самого Мурза-Рабата безо всяких утешительных результатов.

Джигиты даже все окурки наши папиросные подобрали, пуговицу нашли от казачьего кителя – действительно, оторвалась на дороге такая – часов же моих, как не бывало. Жаль, очень жаль мне стало своей священной реликвии, однако пришлось покориться судьбе: что с возу упало, значит, действительно, пропало! Лошадей мы поморили, нужно было выкормить, как следует, и снова тронулись мы в путь так же, как и вчера, часу в пятом. А ведь пока мы кормились, и караванов протянулось по этому пути несколько, и так одиночные всадники ехали. Много народу прошло; тракт-то, ведь, бойкий!

Едем мы опять тем же порядком, курим, разговариваем, часы вспоминаем, жалеем очень, меня товарищи утешают. А Лавров, помнишь?.. Смеется еще, говорит: «Думала ли Мария-Антуанетта, что ее часы попадут когда-нибудь из Парижа да в самую глухую Азию, в голодную степь?»

Дошли мы до половины дороги, даже больше; вдруг из травы вылетает матерый волчища, шарахнулся от нас, оглянулся, видит, что его не трогают и рысцой затрусил меж кустами колючки. А вы знаете, что самая интересная охота, это – охота на волка вдогонку, взахлестку. Дело в том, чтобы поставить зверя между двух коней, чтобы ему ходу не было, и гонять, пока у него язык не вывалится, пока он не сядет от устали, и тут уже брать в плети… Не знаю, как другие…

Рассказчик покосился на братьев Грызуновых: он заметил их недовольную, даже несколько презрительную гримасу.

– А я так – откровенно признаюсь – считаю такую охоту истинно царской забавой, наслаждением!.. Забыл я и про часы, забыл и про усталость, как гикну – да за серым… И началась у нас скачка – да какая! Несколько раз мы заставляли волка возвращаться на старый ход. Ведь не я один, все метнулись, как угорелые… Гоняли мы, гоняли, вот сейчас возьмем… Вдруг конь мой, должно быть, в сурчину ногой попал, споткнулся и через голову, на всем карьере; я, конечно, тоже через его голову и, с размаха, оземь… Свету не взвидел, в глазах потемнело… Кое-как опираюсь на локти, хочу приподняться и слышу: чик-чик-чик-чик… Ушам не верю… мои часы!.. Я прямо на них и свалился!..

Ко мне подскакивают, слезают с лошадей, хотят поднять меня, помочь…

«Ну, что, цел?» – спрашивают.

А я только одно мог выговорить, и то не своим голосом: «Господа!.. Часы!»

– Вот это так стечение обстоятельств!.. – закричал доктор и почему-то во все горло расхохотался.

Полковник обиделся, принял его смех за выражение недоверия – и торжественно вынул часы из бокового кармана и подставил их чуть не к самому носу неприятному скептику.

Действительно, часы были те самые, как было описано: старинная золотая луковица, в золотом же футляре, на крышке три лилии и скрещенные шпаги, а внутри вензель, под королевской короной, самой несчастной Марии-Антуанетты.

Сомневаться в рассказе полковника, значит, было невозможно. Несносный доктор и тут, кажется, не вполне убедился. Это свойство вообще ученых людей; они все такие материалисты!.. Нет у них способности к настоящей, теплой, животворной, всеуслаждающей вере. Им же хуже от этого!

– А помнишь мой эпизод в клетке? – обратилась мадам Терпугова к своему мужу.

Она спросила это очень тихо, но мы все расслышали ясно ее вопрос и также ясно расслышали, как супруг нахмурил брови и проворчал:

– Пора бы и забыть…

Этого было довольно, чтобы поймать красавицу на слове и добиться, во что бы то ни стало, рассказа. Мы все и приступили к ней с атакой, не хуже афганцев под Зерабулаком… Стали стыдить ее мужа: «Фу, мол, какое варварство, какое стеснение воли!». Все в этом роде. Пахнет, мол, замоскворецким Тит Титычем… Самое больное место Ивана Семеновича…

– Да нет, я не запрещаю… Я только хотел заметить, что стоить ли… и вообще…

– Значит, можно? – поторопилась бывшая наездница и тотчас же приступила к рассказу…

– Это было года три, нет… немного больше тому назад…

– Тринадцать! – резко поправил супруг.

– Разве?.. Да нет же! Мне тогда было уже двадцать два года…

– Все-таки тринадцать… если не больше! – настаивал беспощадный Иван Семенович.

– Я лучше не буду рассказывать… если ты будешь все время перебивать и вставлять свои замечания… стоит ли…

Мадам Терпугова обиделась и действительно-таки замолчала. Но мы приступили снова к убеждениям и просьбам; она сдалась, но поставила условием, чтобы на время рассказа убрали ее медведя, потому что дело идет обо льве.

– Ну, болтай, не буду больше! – безнадежно махнул рукой медведь.

И действительно, притих, так что убирать его не понадобилось.

– К нам, господа, в наш цирк, приехал гастролировать знаменитый капитан Блэк. Помните – громадный негр, атлетически так сложенный, замечательный красавец при этом?.. Даже именно то, что он был, как чернила, черный – все типичные признаки его расы, все это удивительно шло к нему… он был замечательно хорош и, вообще, успех имел необыкновенный… Он был женат на толстой такой, краснощекой голландке… Ах, какая сварливая, неопрятная, мерзкая женщина!

– К чему же эти ненужные предисловия? – заворчал было снова Иван Семенович, но мы крикнули ему «тс!» и он отретировался.

Красавица только покосилась в его сторону и продолжала:

– Блэк приехал к нам со своими шестью дрессированными львами. Один из них, Абделькадер, был особенно страшный, угрюмый такой и большой-большой… грива косматая… он был уже старый лев – у Блэка уже лет десять, да еще у прежнего хозяина не помню сколько – главный сюжет всей труппы… Я была тогда еще не прима, а так выезжала больше на грациозных па, и главный номер мой был качуча на двух седлах с кастаньетами. Ко мне удивительно шла испанская куафюра и черное кружево… и всегда выходило на бис… Скоро я заметила, что Блэк перед моим выходом стал накидывать на свой костюм (трико золотистого цвета) пальто и появлялся в партере с биноклем… Он этого почти никогда не делал, но теперь стал с каждым моим появлением… Он особенно был ко мне внимателен, чего не разделяла его противная голландка, шипевшая на меня, как змея, раз даже пребольно меня ущипнула – этакая злюка!.. Раз как-то встретилась я с капитаном просто на улице… Мы пошли вместе, повернули в сквер и сели на скамейке, в глубине сада. Негр долго мялся, готовился, должно быть, к объяснению, и, наконец, бухнул мне сразу:

– А ведь эта Эмма мне не жена!

– Неужели?..

Я сделала вид, что меня очень удивило это открытие.

– Совсем не жена, – продолжал негр… – Она моя просто кузина…

И он опять засмеялся… прямо-таки захохотал во все горло, скаля свои превосходные белые зубы. Даже прохожие стали оборачиваться.

– А вы будете моей женой! – бухнул капитан и еще громче захохотал… – Настоящей женой, с пастором и всякими гербовыми бумагами с печатями… ого-го!.. У меня, – продолжал он, – вы видели сами, сколько орденов и медалей; у меня даже есть орден с настоящим бриллиантом… у меня есть уже десять тысяч долларов в нью-йоркском банке, я вам после даже книжку покажу… и я очень знаменитый человек!.. Меня, я вам скажу по секрету, даже третьего дня одна настоящая графиня к себе приглашала, но я не поехал… Вы, мисс, гораздо лучше той настоящей графини и вы будете моей женой!

Я ему отвечала на это, что еще подумаю, что я так молода и все такое, и что я, вообще, очень боюсь всяких злых животных.

– Мои львы совсем не злые!.. Они добрые и очень смирные…

Бедный негр не понял моего намека и отнес его к членам своей труппы.

– Но я еще не так знаменита, не так известна, как вы, – стала я скромничать… – Мне, маленькой выходной наезднице, соединить свою судьбу с таким известным укротителем львов!..

– Вы будете скоро так же знамениты! – закричал негр… – Вы войдете в клетку и положите свою головку прямо в рот Абделькадеру, и вам будут много, очень много аплодировать… И знаете, как это будет эффектно?! На афише ничего не стоит, обыкновенная афиша. Вывозят клетку, открывают доски; львы ревут, я кланяюсь и вхожу к ним, Эмма входит тоже. Львы прыгают, делают труппу, я кладу голову в пасть Абделькадеру, Эмма тоже… Тут экспромт – вы выезжаете с кастаньетами и говорите публике: «Я тоже ничего не боюсь, я тоже могу входить в клетку и тоже могу класть голову в рот Абделькадера…». Публика кричит: «Не надо, не надо!». Директор говорит: «Я не могу пускать, сам господин полицмейстер не позволяет…». Я молча открываю клетку, вы прыгаете с лошади и кладете голову в рот льву. Браво!.. Бис!.. Аплодисменты… Газеты все трубят, печатают ваш портрет, и вы сами делаетесь большой знаменитостью… Хотите? Мы завтра же делаем репетицию?

Негр так увлекся, что схватил меня за талию и чуть было даже не начал целовать…

И представьте себе, господа, мне не на шутку вскружила голову идея негра… не то, чтобы сделаться его женой, даже с пастором и бумагами, как он говорил, но именно проделать все им рекомендованное… Если негр ручается, если он предварительно проделывает репетицию, он так ведь уверен!.. Да, наконец, звери его так удивительно дрессированы!.. Отчего же не попробовать.

– Я согласна! – прервала я свои размышления…

– Быть моей женой?! Ого!.. О, как я рад!.. Какой ты, Блэк, теперь счастливый!..

Негр вскочил и стал хлопать в ладоши…

– Нет, я согласна репетировать, а женой вашей я буду после, когда уже стану такой же знаменитостью, как вы…

– Мы будем репетировать завтра! – решил негр.

– А мисс Эмма?.. Она ничего не будет иметь против этих репетиций?..

– Эмма завтра будет очень пьяна: я ей нарочно забуду бутылку доброго джина, а перед этим сильно побью… Она будет много пить джину и потом много спать… Она ничего знать не будет.

На этом мы порешили, и завтра, по окончании спектакля, я не поеду никуда, вернусь в цирк, в сарай, где стоит клетка со львами, квартира капитана Блэка, и мы проделаем все по расписанию. Кстати ни на следующий день, ни далее еще один день представлений не предполагалось, и времени у нас было довольно… Конечно, я вам скажу откровенно: связывать свою судьбу с судьбой этого глупого полудикого колосса мне и в голову не приходило, но выдвинуться самой хотелось очень, хотелось, что бы обо мне заговорили погромче, хотелось именно стать настоящей знаменитостью… Заговорило тщеславие, и сердце мое сильно забилось при одной только мысли, как все это должно быть эффектно, как интересно!..

На другой же день у Блэка с его кузиной вышла бурная сцена: он ее жестоко побил, та нашла подставленную бутылку джина, напилась и свалилась, как мертвая, даже не у себя в сарае, а в конюшне, в стойле пони Бобби… Наступила ночь. Кончилось представление, я переоделась в уборной в мой испанский костюм, как советовал Блэк, и пошла на репетицию… Все уже спали, даже дежурные конюха забрались куда-то; я должна была пройти через всю длинную конюшню, коридором, между стойл… в конце которого только чуть светилась маленькая лампа в фонаре.

Мне стало страшно, и я чуть было не вернулась назад. Самолюбие вдруг зашевелилось. Я чуть не бегом прошла остальную половину коридора, подняла занавес, отделявший конюшни от арены, несмотря на темноту перескочила барьер, пробежала через весь цирк мимо буфета, к боковой выходной двери. Здесь были широкие холодные сени, из которых дверь вела в сарай – квартиру Блэка и его львов.

Этот сарай отапливался двумя большими железными печами и был освещен. Хозяин ждал уже меня, во всем блеске своего величия: на нем было его золотистое кольчужное трико и даже все ордена и медали были налицо. При моем входе он важно раскланялся, подал мне руку, сказав:

– Это хорошо! – и запер дверь на ключ.

– Это зачем? – спросила я, немного, по правде сказать, струсив.

– Так надо! – ответил Блэк.

Из угла сарая, за драпировкой из старой декорации, слышался тяжелый храп с присвистом.

– Там спит моя пьяница, – пояснил мне хозяин эти неграциозные звуки. – Она очень крепко спит, ее можно изрезать на куски, и она не проснется… Я ее могу, если хотите, отдать скушать львам, и она очнется разве уже в их желудках… Хотите, я это сделаю?

– Нет. Ради Бога!.. Что вы!..

Я поверила, что он это способен сделать, и меня охватил положительный ужас, даже отчаяние.

– Ха, ха!.. Нет, я этого не сделаю; это может испортить мою дрессировку… нарушить и подорвать дисциплину… я этого не буду делать… это вредно для моих львов. Ну, начинаем!.. Сбросьте ваше манто!

Я последовала его приказанию и очутилась в трико и в короткой испанской юбочке… Негр посмотрел на меня такими глазами, что глаза Абделькадера мне показались гораздо кротче в сравнении с этим ужасным взглядом…

Клетка стояла длинной стороной к наружной капитальной стене и была задернута толстой суконной занавесью; доски были уже сняты, и, когда негр отдернул занавес, я увидала темную, сбитую в угол, сплошную массу звериных тел, а в полумраке искрились их глаза, и слышалось глухое, недоброе такое рычание.

– Ого! Го! – крикнул укротитель.

И звери разделились, беспокойно заметавшись по клетке.

Засовы завизжали, маленькая дверца отодвинулась, негр согнулся и одним прыжком очутился в клетке. Звери снова собрались все в кучу, в противоположном от входа углу.

– Входите смело и быстро! Ни малейшего колебания! – ровным голосом произнес Блэк, не оборачиваясь ко мне и пристально глядя на своих питомцев. – Входите смело!

Я вошла.

Я не могу вам передать, господа, что я испытывала в эту минуту… Я не боялась… во мне была полная уверенность в обаятельную силу этого страшного негра: я не смела и думать, чтобы эта сила могла поколебаться, могла бы уступить победу над собой, я верила и все-таки положительно не владела собой… более казалось, что я уже не имею своей воли, ничего своего… я – манекен, игрушка в руках этого человека и его свирепой труппы… я была ноль!

– Абэль! Сюда! – произнес громко Блэк (он так сокращал имя Абделькадера; полностью это имя значилось только на афишах). – Абэль, сюда! – повторил он.

Косматая громадная голова старого льва выдвинулась из массы. Зверь глухо зарычал, словно задохнулся отчего-то, униженно припал на передние лапы и тихо пополз к укротителю.

– Абэль, сюда! Гоп!

Лев сделал попытку к прыжку и очутился у самых моих ног. Мне показалось, что зверь смотрит на меня очень подозрительно и вовсе недружелюбно.

– Это твоя царица! – отрекомендовал меня капитан. – К ногам!

Лев зарычал, высунул свой шершавый язык, оскалил зубы и лизнул мою туфлю.

– Погладьте его, но смело!..

Блэк не взглянул на меня ни разу: он не спускал глаз со своих зверей. Он их положительно магнетизировал этим холодным, бесстрастным, мертвым каким-то взглядом…

Я положила руку на лоб Абделькадера и погладила его по голове. Лев снова зарычал, видимо, избегая моей ласки.

Блэк вытянул его гуттаперчевым хлыстом вдоль спины; зверь зарычал жалобно и попятился… В дальнем углу тоже раздалось хоровое грозное рычание… Капитан сделал шаг вперед, львиная куча еще более сжалась. Абэль воспользовался мгновением и быстро ретировался…

– Довольно! – вырвалось у меня тихое восклицание.

– Пустяки! Абель, сюда!.. Это что такое?.. Сюда, Абэль, ближе!.. – и снова великолепное животное очутилось у самых моих ног.

Капитан взял одной рукой за нос льва, другой за его нижнюю челюсть и раскрыл страшную пасть… Он быстро наклонил туда свою голову, пробыл несколько секунд в таком положении и освободился…

– Вы видите, как это просто!.. Эмма тоже боялась сначала, а теперь сама видит, как это просто, – заметил он мне вполголоса. – Повторяйте!..

Он снова раскрыл львиную пасть… Какая-та сила потянула меня – я только помню ощущение острого зуба на моем подбородке, горячее и вонючее дыхание зверя… но дело было сделано и показалось мне действительно очень просто, Мы прорепетировали еще раз. Блэк сказал:

– Довольно! Выходите, но тихо, покойно…

Я вышла, но едва только ступила на последнюю ступеньку лестницы – упала без чувств…

– Ого! – вскрикнул доктор… – Для негра это было кстати!

– Вы дурно воспитаны, – заметила ему рассказчица. – Негр же был джентльмен!

– Что же дальше? Рассказывайте, бога ради. Да это прелесть что такое! – вмешался хозяин, видимо, желая замять неловкость доктора.

Хорошо еще, что Иван Семенович не сразу сообразил в чем дело…

Следующим вечером, правильнее ночью, мы повторили репетицию, но уже без обморока, и сюрприз наш, экспромт этот самый, решен был на следующее представление. Кстати, был мой бенефис, и сбор был вполне обеспечен. Репортерам нарочно я, всем без исключения, разослала даровые билеты, а семейным даже ложи… Это лишило меня сотни рублей, но входило в мой расчет. К семи часам цирк был освещен, публика собиралась – съезд громадный! Особенно много было карет, это все шло хорошо!

Оба мои выхода, в первом и во втором отделении, вышли блистательны. Последним номером, перед пантомимой – капитан Блэк, его супруга Эмма и шесть львов. Я, помня заговор, не переодевалась, осталась в трико и приказала не расседлывать моего серого Гарри… Конюх удивился, но приказание исполнил; директор так был занят на арене и доволен всем, что не заметил этой якобы неисправности и беспорядка.

Роковая минута приближалась…

Из своей уборной я слышала, как грохотали по доскам колеса громадной клетки, когда ее катили по коридору… я надела уже длинное манто и собиралась пробраться в конюшню, вскочить на Гарри и выехать на арену, ожидая условного знака укротителя, как тут случилось одно совершенно уже неожиданное обстоятельство, разрушившее все наши планы и для меня, конечно, к лучшему – этого мало… для меня это была милость Неба, мое спасение!

Мой Гарри, мой крепкий Гарри споткнулся как раз в ту минуту, когда я хотела перескочить барьер, чтобы неожиданно появиться на арене; я упала на что-то твердое, на какую-то декорацию и сломала себе ребро… это случилось еще в начале коридора, публика не могла видеть, представление продолжалось… Меня отнесли пока в уборную, вызвали доктора, а через несколько минут страшный крик пронесся по всему цирку. Публика, охваченная ужасом, бежала, и через входы, и через наши конюшни… послышались выстрелы на арене, рев зверей… Смятение полное!.. Мне только крикнули:

– Не беспокойтесь, все благополучно!.. Клетка заперта. Абделькадер разорвал капитана Блэка, мисс Эмма спасена… Это наш директор называл «все благополучно!». – Рассказчица остановилась и перевела дух. – А если бы мой Гарри не споткнулся, и я не сломала бы себе ребра, ведь я была бы в клетке вместе с несчастным Блэком! Вы знаете, что я после купила моего доброго Гарри, и он уже теперь совсем старый-престарый, даже слепой и покойно отдыхает у нас в имении. Иван Семенович обещал даже, что когда Гарри сдохнет, заказать из его кожи чучело и поставить у себя в кабинете. – Ах, да! Кстати! – словно спохватилась мадам Терпугова. – Я должна добавить, что мой серый старик никогда до того не спотыкался, даже после ни разу. Я в прошлом году, летом, велела его оседлать – и что же? Лошадь ничего не видит, а идет верно и твердо. Удивительно, как у него сохранились ноги!.. Отчего же он тогда именно споткнулся? Отчего? Отчего?.. Нет, вы мне скажите; отчего именно это случилось?..

Мадам Терпугова сильно взволновалась, повторяя нам свой вопрос, и успокоилась только тогда, когда к этому вопросу присоединился и ее супруг, повторив:

– Да-с, милостивые государи, извольте вот ответить категорично и убедительно: отчего-с? Случайность?.. Нет, милостивые государи, тут нечто иное, высшего порядка… так-то-с!

Конечно, насчет высшего порядка мы согласились единогласно, даже наш скептик-доктор не возражал. Он был в очень дурном расположении духа, помня резкое замечание рассказчицы, и даже делал вид, что его нисколько не занимает продолжение рассказа; но это он притворялся: я хорошо заметил, что слушал он, так же как и мы, очень внимательно.

Послышался мелодичный, точно где-то на далекой башне, бой часов… Отсчитали мы двенадцать – полночь… В соседней комнате, за портьерой зазвенела посуда, завозились около стола…

Время приближалось к ужину, в половине первого, по заведенному порядку… Овинов кликнул своего татарина и спросил:

– Принесли?

– Так точно!.. И повар сам пришел, на конфорке соуса подогревает…

– Устрицы принесли тоже?

– И устрицы принесли, балчык раскрывает…

Переговоры эти не могли, конечно, не возбудить нашего аппетита, и доктор улыбнулся даже, сменив свое мрачное настроение духа на более положению соответствующее.

Как вдруг за окнами, на улице, послышалось дребезжание бубенчиков и грохот колес… Словно тройка лихо подкатила к крыльцу, да не одна, а целых две, потому что подальше слышались еще бубенцы, кони остановились, фыркая, у нашего подъезда…

В передней загремел голос князя Чох-Чохова, а через мгновение и сам он предстал перед нами во всем своем блеске…

– Это что же такое!.. Господа… это уже свинство.

Но тут он, осмотревшись хорошенько, заметил между господами одну госпожу и сконфузился…

– Пардон, мадам, это к вам не относится, но они, они, ну, ей-богу же, так поступать не по-дружески!..

– Во-первых, здравствуй! – остановил его хозяин. – А во-вторых… Ты-то за что на нас в претензии? Мы можем быть недовольны тобой, это правда! А ты чего не приехал, когда тебя звали к восьми? Ты чего это прямо к ужину разлетелся?.. Это по-дружески, по-твоему?..

– Ты меня звал? – взглянул на него Чох-Чохов.

– Звал!

– Ты меня завтра звал, а не сегодня. Я получил сегодня утром твою записку, там написано: завтра… Вот посмотри, она у меня в кармане… На, читай сам…

Князь вынул измятый клочок бумаги и протянул его Овинову.

– Да ты смотрел число? Написано восьмого, девятого, значит, завтра, то есть, сегодня, так как сегодня девятое…

– Так ты так и напиши, что завтра значит сегодня. А со мной какая история!.. Удивительно!.. Вы знаете, какая со мной история?..

– Рассказывай, князь, в чем дело?..

– Я сегодня нечаянно узнал в штабе, что родился я девятого ноября, а не пятого августа, как всегда праздновал. В штабе верно в бумагах показано… Это, значит, я на целых три месяца стал моложе… Удивительное дело!

И князь молодцевато подбоченился и закрутил свой черный с проседью ус… Выстрелил, как из пистолета, взглядом в сторону мадам Терпуговой. Та кокетливо погрозила ему пальцем.

– Ну, вот, по такому радостному событию, мы сейчас и выпьем, и закусим чем бог послал, и до холодненького доберемся, – произнес хозяин и добавил, указывая на дверь столовой: – Милости просим, дорогие товарищи!

Сам же лихо согнул руку калачиком и подставил ее единственной даме.

– Стой, стой, стой! Не туда поехали! – закричал во все горло князь Чох-Чохов… – Не туда совсем!

Все остановились в недоумении.

– Говорю, не туда, значит – назад! По случаю своего рождения я заказал в Зеленом кабачке шашлык, чахиртму, пилав и согнал цыган со всех таборов. Там уже поехали Мечмелеев, Чучеладзе, Поль, Мишель, Пьер лысый… Все туда поехали, а я взял две тройки и вас начал разыскивать – приезжаю к одному, говорят, пошел к Овинову, приезжаю к другому – тоже ушел к Овинову, к третьему – тоже. Я сюда, и застаю вас всех в сборе, как раз на две тройки… Одеваться и марш!

– Послушай, да это неловко, – обиделся немного Овинов. – У меня уже ужин на столе, нарочно заказан в Английском клубе… Наконец, поздно!

– Ничего не поздно… А ужин – пустяки… Ну, подари своему Шарипу свой ужин… Шашлык лучше…

– Ехать в такую даль, по такой погоде… – заворчал было доктор.

– Не езди, коли не хочешь! Не смущай, душа, кампанию! – огрызнулся князь.

– Погода-то точно… – вставили от себя братья Грызуновы.

– Ах! Я очень люблю слушать цыган… – заявила госпожа Терпугова.

– Мало ли мы их слушали! – недовольным тоном проговорил ее супруг.

– А это кто?

Князь стал пристально всматриваться в капитана Кара-Сакала. Тот сидел в тени и молчал, веселыми и радостными глазами глядя на Чох-Чохова.

– Николка, ты?.. Так вот какой сюрприз!.. Ты приехал… Ну, как же я рад, как я рад… Нет, теперь уже баста! Не поддамся!.. Не хотят ехать, я тебя одного увезу… Здесь не оставлю. Ах, ты, друг мой единственный!

И два друга, восемь лет не видавшиеся, заключили себя в такие могучие объятия, что повалился даже стол с фруктами.

Во время этих объятий мадам Терпугова успела шепнуть Овинову, что ужин его не пропадет, что она завтра приедет к нему к позднему завтраку, и огорченный было хозяин повеселел.

– Так как же? – начал он нерешительно – Я право не знаю…

– Ехать, так ехать! – решили братья Грызуновы.

– Поедем!.. Устрицы только, которые открыты, выбросить даром надо! – согласился доктор.

– Непременно едем! – энергично крикнула мадам Терпугова.

– Конечно едем! – оторвался-таки от Кара-Сакала князь Чох-Чоховь… – Мадам, большое мерси… Как здоровье вашего почтеннейшего супруга?..

– Да сам-то я налицо, у меня и спрашивай! – заметил тот.

– А ты сам знаешь? Ты почем сам можешь знать?.. Здоровье мужа знает только его жена; ласкова с тобой была, ну, ты здоров. Сердита на тебя жена, ты болен… Ха… ха… ха!..

– Князь, вы прелестны! – заявила мадам Терпугова.

– Так одеваться, господа, живо! – засуетился князь. – А насчет твоего ужина, – он обратился к Овинову, – я распоряжусь сам… Я сию минуту!

Князь исчез за портьерой, и мы тотчас же услышали его распоряжения:

– Это ты поставь в холодное место, хоть три дня постоит, не беда! Это ты в комнату, в шкаф… Это выбрось вон… Это ты хорошо сделал, что еще не раскупоривал… Это назад в бочонки и на лед… Это к черту! Дичь переложи почтовой бумагой… и т. д.

Мы переглянулись, пожали плечами и стали собираться в дальнюю дорогу, в Зеленый кабачок… Капитан Кара-Сакал предложил мадам Терпуговой свою непромокаемую бурку, и, через десять минут, две тройки уже неслись по городским улицам, направляясь к Нарвской заставе…

Не буду рассказывать о том, что происходило в Зеленом кабачке. Подобные шумные, многолюдные оргии все до такой степени бессодержательны и похожи одна на другую, что, описав одну, можно составить себе полное понятие и обо всех других, а так как подобные описания не раз уже появлялись в печати, то я и пропускаю подробности великого события и чествования новооткрытого дня рождения милейшего князя Чох-Чохова.

Дело только в том, что когда, с тяжелыми головами, с безобразным гулом и звоном в ушах, мы вновь сели в экипажи, чтобы возвращаться домой – мы, несмотря на мерзейшую погоду, с таким наслаждением вдыхали свежий воздух, ну, точно как рыбы, побывав на берегу, вновь попали в свою родную стихию…

Начинало рассветать, а мы повиновались неизбежности ехать еще раз к Овинову, пить у него утренний кофе. Наш хозяин требовал реванша, и отказать ему в этом требовании было невозможно.

Мы уже проскакали половину еще спящего Петербурга; еще два поворота – и мы дома… Но тут нас поразил необычайный для такого времени шум и движение именно в той стороне, где находилась квартира Овинова… Там чернела толпа народа, и зловеще мелькали в этой темной волнующейся массе медные каски пожарных… Ни пламени, ни даже дыма не было видно, а тревога все росла и росла, народ прибывал…

Мы подъехали, пробились к подъезду и остолбенели просто… перед нашими глазами была картина страшного разрушения… Два этажа, тот, который занимал Овинов и под ним, были в развалинах. Вместо красивых окон с цельными зеркальными стеклами зияли безобразные дыры, и сквозь них мы видели только груды обломков и мусора, в которых местами виднелось нечто похожее на остатки мебели, бронзы, картин, вообще всего, что составляло роскошную обстановку квартиры.

Оказалось, что ровно в час, в тот именно час, когда мы все должны были бы сидеть за столом, наслаждаясь устрицами и дорогим вином, взорвало газометр, устроенный как раз под столовой Овинова, в подвальном помещении… Много бы от нас тогда осталось…

Овинов стоял бледный, как полотно, не слушая расспросов брандмейстера и еще какого-то полицейского офицера…

– Делайте, господа, свое дело… Я после… после… не теперь! – проговорил он и направился вновь к экипажу.

Мы тоже молча заняли свои места в экипажах…

Тронулись… Знаете ли куда?.. Нет?.. Ну, так я вам скажу!

Мы поехали… Словно сговорились, а ведь ни словом не перекинулись… Одна мысль руководила теперь всеми нашими, окончательно уже протрезвевшими, просветленными головами.

Мы поехали к Неве, далее, через Троицкий мост, прямо, к часовне, что на том берегу… Мы, переехав этот бесконечно длинный мост, оставили свои тройки и дальше пошли пешком… Неловко стало с бубенцами да к такому святому месту, и…

– Эх, господа! Несчастные, право, несчастные, жалкие даже те люди – людишки просто, кто не умеет жарко, всей душой и сердцем, забыв все земные помыслы, молиться перед престолом Всевышнего.

Это – тоже случайность!..