На покрытых лесом склонах Австрийских Альп неподалеку от Вены есть виноградник, а в нем хижина с маленьким зеркальцем в окне. Этому винограднику не одна сотня лет – когда в 1920 году Отто Нейрат, один из основателей Венского кружка, встретился на соседнем пригорке с Эйнштейном и другими учеными, чтобы обсудить с ними свою идею «Международной энциклопедии объединенной науки», эта винодельня уже считалась очень старой. Но зеркало в окне появилось там совсем недавно. В 2011 году его в качестве элемента сети дистанционного квантового шифрования установили там студенты Института квантовой оптики и квантовой информации Венского университета. Под руководством профессора Антона Цайлингера студенты обстреливали зеркало индивидуальными фотонами, посылая их из лаборатории на последнем этаже их учебного корпуса в центре Вены, в пяти километрах от виноградника. На крыше того же здания установили специально оборудованный телескоп, названный в честь Хеди Ламарр, венской кинозвезды и одной из пионерок криптографии, – он был наведен на зеркало в окошке винодельни и тщательно собирал отраженный им свет, который дошел до его объектива сквозь турбулентные потоки воздуха над Веной.

Этот экспериментальный трюк, который невозможно представить в отрыве от мысленных экспериментов основателей квантовой теории, был всего-навсего тестом. Зато сейчас Цайлингер и его студенты используют это оборудование для обмена фотонами со специально спроектированным низкоорбитальным спутником Земли. Они пытаются осуществить передачу квантовой шифровки между Веной и Юньнаньской астрономической обсерваторией в Китае, где физик Цзяньвэй Пань, тоже бывший студент Цайлингера, уже собрал очень похожую установку. И если только прошлый опыт как-то помогает будущему, их, вероятно, ждет успех: Цайлингер – признанный мастер эксперимента по манипуляциям с фотонами. Его группа уже продемонстрировала, что может обмениваться отдельными фотонами на расстояниях, гораздо больших, чем 10 километров от лаборатории до зеркала на винограднике и обратно. В 2012 году они успешно отправляли запутанные фотоны на расстояние в 143 километра между островами Канарского архипелага Ла Пальма и Тенерифе. А еще Цайлингер посвятил несколько десятков лет постановке усовершенствованных версий экспериментов Белла в модификации Аспе – в ходе этих опытов существование квантовой нелокальности удостоверялось с громадной точностью.

И все же, несмотря на свое близкое знакомство с самыми экстравагантными аспектами квантового мира, у Цайлингера не было никаких колебаний в отношении копенгагенской интерпретации. «Квантовое состояние, по Гейзенбергу, – это математическое представление нашего знания, – говорил он. – Оно дает нам множество возможных результатов будущих измерений вместе с их вероятностями». Для Цайлингера измерение играет в квантовой физике центральную роль. «Проблемы измерения не существует, – заявляет он. – Результат измерения находится в классическом мире, а квантовое состояние относится к миру квантовому, который, согласно Гейзенбергу, существует лишь в форме математического представления <…> То, о чем можно говорить на нашем классическом языке, – объективно существующие объекты Вселенной, классические объекты. И это все. Только они и являются реальными, остальное – математика». Другими словами, есть два мира: мир реально существующих объектов повседневной жизни, подчиняющийся законам классической доквантовой физики, и квантовый «мир», не обладающий реальностью в том же смысле, в каком ею обладает мир классический, – в точности как говорил Гейзенберг. Однако Цайлингер не думает, что между этими мирами есть четкая грань, некая граница, за которой квантовая физика неприменима. «Никакой фундаментальной разделительной линии не существует, – говорит он. – Есть переход от классического к квантовому, но не граница между ними». В словах Цайлингера нет ничего неожиданного: почти никто из физиков больше не думает, что такая фундаментальная грань существует. Одно из наиболее убедительных доказательств этому нашел сам Цайлингер. Еще в 1999 году он и его сотрудники, применив множество технических ухищрений, сумели получить фуллерен – конгломерат из шестидесяти углеродных атомов, напоминающий по форме футбольный мяч, интерферирующий сам с собой, наподобие фотона в эксперименте с двойной щелью. Найти квантовые эффекты в объекте, настолько большем, чем индивидуальная субатомная частица (хоть и по-прежнему примерно в миллиард раз меньшем, чем объекты нашей повседневной жизни), некоторым из отцов-основателей квантовой физики могло бы показаться чудом. Но Цайлингер, блестящий экспериментатор, твердо решил продемонстрировать всем, что законы квантовой физики неподвластны никаким ограничениям.

Но тогда возникает вопрос: если объективно существуют только классические объекты, но при этом законы квантовой физики применимы повсюду, то что значит слово «классические»? Или, в более общем смысле, как можем мы объяснить мир, который видим вокруг себя? Согласно Цайлингеру, наш повседневный мир классический – но квантовая физика тоже должна правильно описывать то, что мы видим в нем, ведь ее применимость неограниченна. Как же можем мы образовать согласованную, целостную картину реальности из этой версии копенгагенской интерпретации? Цайлингер отвечает на этот вопрос неожиданно просто. «Я не знаю, что вы под этим подразумеваете, – говорит он. – Думаю даже, что и вы не можете точно определить, что это означает».

Какого черта?!

С Цайлингером согласны далеко не все физики. «Копенгагенская интерпретация предполагает существование таинственного разделения между микроскопическим миром, управляемым законами квантовой механики, и макроскопическим миром [измерительных] устройств и наблюдателей, который подчиняется классической физике, – говорит Стивен Вайнберг, лауреат Нобелевской премии по физике за 1979 год. – Это представление очевидно неудовлетворительно. Если квантовая механика применима ко всему, она должна быть применима и к устройствам для физических измерений, и к самим физикам. С другой стороны, если квантовая механика не может быть применима ко всему, мы должны знать, где провести границу ее области применимости. Применима ли она только к системам не слишком больших размеров? Применима ли она, если измерение выполнено автоматическим устройством и ни один человек не знакомится с результатом этого измерения?» Герард ‘т Хоофт, лауреат Нобелевской премии по физике за 1999 год, предпочитает более примирительный тон. «Я согласен со всем, что говорят [копенгагенцы], кроме только одного – я не согласен с тем, что нельзя задавать никаких вопросов, – настаивает он. – Или, точнее, что есть вопросы, которые задавать не следует. Нет, говорю я, нет, я все равно буду их задавать. Вы не хотите, чтобы я спрашивал? Извините, но у меня острое чувство, что здесь еще очень многое можно сказать и что спрашивать полезно». А сэр Энтони Леггетт, обладатель Нобелевской премии по физике 2003 года, делает «страшное признание: если вы придете ко мне днем, то увидите, что я сижу за столом и решаю уравнение Шрёдингера <…>, как делают и все мои коллеги. Но иногда в ночи, когда сияет полная луна, я занимаюсь тем, что в физическом сообществе является интеллектуальным эквивалентом превращения в оборотня. Я задаю себе вопрос, является ли квантовая механика полной и окончательной правдой о законах физической Вселенной. В частности, я спрашиваю себя, вправду ли принцип суперпозиции можно экстраполировать на макроскопический уровень способом, который требуется для того, чтобы вызвать парадокс квантового измерения. Что еще хуже, я склоняюсь к убеждению, что в некоторой точке между атомом и человеческим мозгом разрыв между этими уровнями не только может, но и должен существовать».

Но Вайнберг, ‘т Хоофт и Леггетт – исключения среди физиков. Гораздо большее распространение имеют такие взгляды, как у Цайлингера. За последние лет двадцать проведено много неформальных опросов, в которых физиков спрашивали о том, какую интерпретацию квантовой физики они считают предпочтительной. По данным этих опросов копенгагенская интерпретация лидирует с большим отрывом. И есть основания считать, что, по этим данным, поддержка «копенгагенских» взглядов среди физиков еще и заметно занижена – ведь такие опросы обычно проводятся на конференциях по основам квантовых принципов. Оценка получается смещенной: ведь все еще есть много физиков, которые никогда не ездят на такие конференции, считая их напрасной тратой времени. Они уверены, что все проблемы, существовавшие в этой области, уже давным-давно решены – в рамках все той же копенгагенской интерпретации.

Странно, впрочем, что Цайлингер затрудняется дать ссылку на какой бы то ни было источник, в котором копенгагенская интерпретация была бы ясно очерчена. «Возможно, мне или кому-нибудь еще стоит написать ясное и четкое изложение квантовой механики», – писал он. Причина отчасти в том, что Бор, мысль об обращении к работам которого сразу же возникает, отличался невероятной (и всем известной) неясностью изложения. Но у затруднений с источниками есть и другая, более глубокая причина. «Копенгагенская интерпретация больше не является главенствующей», – говорит специалист по истории физики Сэм Швебер (который, как мы помним по главе 5, когда-то вызволил Дэвида Бома из-под ареста). В оригинальной олдскульной версии копенгагенской интерпретации классические объекты, такие как измерительные устройства, нельзя было даже принципиально описать на языке квантовой физики. Но сегодня, указывает Швебер, почти все физики согласны с Цайлингером в том, что принципиальных пределов у квантового описания не существует. Почему же тогда, спрашивается, так много физиков все еще считают, что они верны копенгагенской интерпретации? Как могут столь многие из них, как Хитрый Койот из мультика, беспечно забегать за грань квантовой пропасти, не представляя себе, с какой огромной высоты им придется падать? «Это уже другая история», – говорит Швебер.

Отчасти проблема заключается в том, что какой-то одной «копенгагенской интерпретации» нет и никогда не было. Название “копенгагенская интерпретация” сделалось довольно скользким, – писала Нина Эмери, специалист по философии физики из женского колледжа Маунт Холиок. – И эта смысловая путаница помогает физикам уклоняться от прямого разговора о возникающих здесь нестыковках. Например, когда вы подталкиваете их к мысли, что измерения вызывают коллапс волновой функции, они принимаются вместо ответа говорить о разных аспектах видения этой проблемы Бором или увязают в математических тонкостях. А если вы указываете им на неувязки в боровском подходе, они возвращаются к разговорам о том, что измерения вызывают коллапс». Возможности гибкого маневрирования, связанного с такими противоречивыми позициями, позволяют легко отражать любые атаки на «истинную» копенгагенскую интерпретацию. Защищая ее, физики просто перепрыгивают с одной позиции на другую – иногда даже не осознавая, что совершают эти «прыжки».

Но если вы принадлежите к лагерю «инструменталистов» – считаете, что наука есть не более чем инструмент для предсказывания исходов экспериментов, тогда эти прыжки для вас ничего не значат. Ведь вы все равно считаете вопросы интерпретации бессмысленными и ненаучными. Не играет никакой роли, придерживаетесь ли вы однозначного и последовательного мнения о значении квантовой теории. Значение имеет только то, что вы можете непосредственно наблюдать. Эти сильно отдающие позитивизмом идеи все еще очень популярны среди физиков, особенно когда речь идет о квантовой физике. Цайлингер предположил, что «послание кванта» сводится к довольно-таки позитивистской идее о том, что «различия между реальностью и нашим знанием о реальности, между реальностью и информацией провести невозможно». А выдающийся физик Фримен Дайсон, как до него Розенфельд, считает, что ненаблюдаемыми могут оказаться любые следствия теории квантовой гравитации, что, по его словам, «означало бы невозможность проверки теорий квантовой гравитации и тем самым лишило бы эти теории всякого научного смысла» – в истинно позитивистском стиле.

Но ведь философы уже более полувека тому назад поняли, что такие позитивистские утверждения изначально порочны. А сегодняшние «философы от физики» отвергают копенгагенскую интерпретацию почти единодушно. (Современным «философским стандартом» физики по-прежнему остается научный реализм, хотя начиная с 1980 года кое в чем наблюдается возврат к некоторой разновидности логического эмпиризма; но даже самые непреклонные защитники эмпиризма сейчас не сомневаются, что наивный позитивизм, на который привычно опирается «копенгагенская идея», больше не работает.) Как же вышло, что за все это время физики не вняли голосу философов? Причина отчасти в том, что физики, вообще говоря, не очень-то разбираются в философии. В отношениях между этими двумя областями знания наблюдается разительная асимметрия: в то время как философы обычно относятся к физике очень серьезно, а специалисты по философии физики свободно владеют математическим аппаратом последней и часто имеют высокую квалификацию в обеих науках, искушенные в философии физики встречаются редко. Но, несмотря на свое философское невежество (или скорее как раз по причине этого невежества), некоторые физики высказываются в адрес философии явно уничижительно. «Философия мертва, – провозгласил Стивен Хокинг в 2011 году. – Философы не в курсе современных достижений науки, в особенности физики». А если верить Нилу Деграссу Тайсону, изучение философии «может совершенно сбить вас с толку». «Практически начиная с появления квантовой механики <…> философия в целом разошлась с передовым направлением развития физических наук, – заявляет Тайсон. – Меня это огорчает – в этой области скопилось много интеллектуальных сил, которые могли бы блестяще проявить себя, но они просто пропадают впустую». Физик Лоренс Краусс высказал догадку, что антагонизм между физикой и философией коренится в испытываемой частью философов зависти: «ведь наука идет вперед, а философия нет». «Философия, к сожалению, заставляет меня вспомнить старую шутку Вуди Аллена: “кто сам ничего не умеет делать, учит других, а те, кто и учить не умеет, преподают физкультуру”. А самое ужасное в философии – это философия науки <…> Просто невозможно понять, для чего она нужна».

Эти заявления просто дремуче невежественны. Но ведь Хокинга, Тайсона и Краусса, уж конечно, дураками не назовешь – отчего же они так мало знают о философии? Их позиция выглядит еще более странной в исторической перспективе. Ведь всего несколько поколений назад, во времена рождения квантовой физики, все физики получали какое-то философское образование. Эйнштейн читал Маха, Бор – Канта. Но случившиеся после Второй мировой войны перемены в стратегии финансирования исследований и в системе подготовки физиков привели к еще более широким переменам в учебных программах университетов. Для поколения Эйнштейна и Бора философия была составной частью фундаментального образования в Центральной Европе. Но в послевоенной Америке умному и старательному студенту было (и осталось) сравнительно легко пройти весь путь от детского сада до получения докторской степени по физике в престижном университете, не открыв ни одной книги по философии.

Нет, это не тоска по «добрым старым временам». Да и проблему невнимания физиков к философии совсем новой не назовешь. Даже Эйнштейн жаловался на нее, на то, как это невнимание помогает защищать копенгагенскую интерпретацию. «Это положение дел сохранится еще на много, много лет, – писал он в 1951 году, – главным образом потому, что физики не прислушиваются к логическим и философским аргументам». Все-таки в большинстве аспектов образование и возможности его получения сейчас гораздо лучше, чем когда бы то ни было. Однако за последнее столетие случился гигантский рост объема знаний и информации, который привел к тому, что образование неизбежно сделалось высокоспециализированным. В этом нет ничего плохого, но специализация ставит границы, накладывает ограничения на получение нового знания. Хорошие специалисты это понимают. Согласимся – вряд ли Хокинг, Тайсон или Краусс позволили бы себе столь сильные критические заявления во многих областях, в которых они не специализируются, например в паразитологии или методах промышленного производства листовой стали. Так почему же они так беззаботно разглагольствуют о философии? Почему философия не пользуется уважением у многих физиков (и других ученых всех мастей)?

У философии есть трудности с имиджем. Философами называют мистиков, религиозных деятелей, болтунов, которые упиваются своим красноречием, – всех, чьи слова не имеют ничего общего с реальностью. Сфера философии в целом воспринимается как пристанище людей, кто тысячелетиями задает себе одни и те же «вечные вопросы» – о смысле жизни, о необходимости страданий – и не получает на них никаких вразумительных ответов. Философы науки, в частности физической, да и большинство других философов от такого представления очень далеки: они работают над решением четко поставленных вопросов, опираясь на строгий логический подход и последние достижения науки в соединении с непосредственным чувственным опытом. Как вышло, что практика философии и ее восприятие в глазах общества разошлись столь поразительным образом – тема совсем другой книги. Но частично ответ на этот вопрос, вероятно, надо искать в разрыве между двумя основными ветвями современной западной философии – аналитической и континентальной. (Эти названия имеют в целом историческое и довольно случайное происхождение, мало связанное с их содержанием.) Как произошел этот разрыв – длинная и сложная история, которая имеет отношение к спорам между позитивистами и немецкими идеалистами (об этом вскользь говорилось в главе 8). Большинство «философов от физики» принадлежат к аналитической ветви; большинство же философов последних семидесяти лет, имена которых у всех на слуху, скорее всего, окажутся «континентальными». Эти философы, такие как Сартр, Камю, Фуко, Деррида и Жижек, сделались публичными фигурами, что с аналитическими философами происходит очень редко. Континентальные философы, как правило, гораздо более подозрительно, чем аналитические, относятся к научным декларациям, касающимся вопросов знания и истины. Однако издалека различие между этими двумя видами философии не сразу заметно – большинство ученых никогда и не слыхивали о разделении философии на аналитическую и континентальную. Поэтому и выходит: так как большинство хорошо заметных и публично известных современных философов относится к континентальным, то при том отношении к науке, которое некоторые (но не все) континентальные философы демонстрируют, не слишком удивительно, что ученые частенько презирают всех философов, а иногда даже думают, что могут заниматься философией с бо́льшим успехом, чем способны на это сами философы.

Но дело далеко не только в этом. Нельзя сказать, что все физики, поддерживающие копенгагенскую интерпретацию, просто не разбираются в философии. Скажем, Цайлингер побывал на множестве конференций по основам квантовых принципов с участием специалистов по философии физики. Он, несомненно, знаком с историей развития позитивизма в своей родной Вене. И не скажешь, что широкая поддержка копенгагенской интерпретации среди физиков основана на их глубокой приверженности идеям позитивизма, скорее наоборот. Все мы, физики, еще на школьной скамье приобщились к какой-то форме копенгагенской интерпретации, и многие из нас ее приняли. А стоит вам усвоить «копенгагенское» мировоззрение – и вы, скорее всего, сделаетесь склонны к позитивизму и связанным с ним взглядам. Так что, наверное, дело не в том, что физики склонны занимать позицию, которая освобождает их от ответственности, связанной с разговором о реальности, – наверное, просто такие позиции становятся привлекательными для тех, кто принял «копенгагенский» угол зрения. Но тогда мы возвращаемся ровно к тому, с чего начали: чем же так притягательна копенгагенская интерпретация?

«Если бы мне надо было выразить одной фразой, к чему меня призывает копенгагенская интерпретация, – писал физик Дэвид Мермин в 1989 году, – это была бы фраза “Заткнись и вычисляй!”». Это заявление Мермин сопроводил кратким, но выразительным комментарием: «Но я не заткнусь!» Тем не менее пущенный Мермином в обиход мем «заткнись и вычисляй» обрел собственную жизнь и быстро сделался у физиков своеобразным лозунгом, сжато передающим смысл копенгагенской интерпретации. Его по ошибке приписали было Ричарду Фейнману, и в конце концов даже сам Мермин забыл о своем авторстве. Только спустя годы он наткнулся на свой текст с этим выражением.

«Заткнись и вычисляй!», конечно, звучит не очень вдохновляюще, если у вас нет особой склонности к математике. Но даже если вы физик, какая особая доблесть в том, чтобы заткнуться и вычислять? Мермин ответил на этот вопрос в своей статье 1989 года. «В квантовой теории это факт первостепенной важности, без конца превозносимый во всех популярных и полупопулярных источниках: она позволяет вычислять измеряемые значения физических параметров с беспрецедентной точностью». Квантовая физика работает. Основанные на ее теории вычисления поражают широтой диапазона применимости и точностью результатов. Квантовая физика рассказывает нам, сколько времени требуется держать на огне сковородку, чтобы приготовить яичницу, и какого максимального размера может достичь умирающая звезда, белый карлик, чтобы не сколлапсировать. Она раскрывает перед нами точную форму двойной спирали молекулы ДНК, основы жизни, сообщает возраст палеолитического скота на каменных стенах пещеры Ласко, описывает радиоактивный распад атомов, происходивший под каменным щитом Африканского материка за миллиарды лет до Оппенгеймера и Св. Троицы. Она позволяет нам с невообразимой точностью вычислить уровень освещенности в самую темную из возможных ночей. Она раскрывает перед нами историю Вселенной в горсточке пыли. И если, чтобы выполнить все эти вычисления, надо заткнуться – значит найди кляп понадежнее и распечатай новую пачку бумаги для расчетов.

Но почему за результаты вычислений надо платить такую цену? Почему копенгагенская идея требует заткнуться, чтобы вычислять? И если уж на то пошло, как копенгагенская интерпретация вообще позволяет вам что-либо вычислять? Ведь проблема измерения настолько тесно связана с самой основой квантовой физики, что, не получив хоть какого-то ответа на этот вопрос, невозможно пользоваться достижениями ее теории. Чтобы пробираться сквозь дебри ее изощренной математики, вам не обойтись без направляющей интерпретации – а Копенгаген, как мы неоднократно убеждались, такой возможности нам не предоставляет. Нет, это не истинная интерпретация. Как же тогда молчание поможет вам в ваших вычислениях?

Обычное описание копенгагенской интерпретации в учебниках физики дает понять (явно или неявно), что измерение – процесс, фундаментальным образом отличный от любого другого процесса, встречающегося в природе, и что «измерение» по определению – это то, что происходит «каждый раз, когда большой объект входит в соприкосновение с малым». Крупные объекты попросту считаются такими, которые подчиняются классической физике, даже при том условии, что квантовая физика представляется студенту как теория, более фундаментальная, чем физика классическая, и как основа физики классической. Коротко говоря, студентам в неявной форме предлагается принять как часть основной структуры квантовой физики представление о двух мирах, классическом и квантовом, – в точности как учил Бор. Но в то же самое время студентам говорят и о том, что квантовая физика – фундаментальная теория, из которой выводится физика классическая. Таким образом, студентам, изучающим квантовую физику, предлагается проглотить следующее противоречие: с одной стороны, им говорят, что идея классического объекта логически предшествует идее квантовой физики, так как идея классического объекта необходима, чтобы определить, когда произошло измерение. С другой же стороны, им говорят, что квантовая физика логически предшествует классической, так как последняя вытекает из первой. Но эти два подхода не могут быть верны одновременно! И на практике версия копенгагенской интерпретации, чаще всего излагаемая в учебниках и «в жизни», отдает предпочтение первому подходу перед вторым. Некоторые объекты просто объявляются классическими; именно взаимодействие с такими объектами и определяется в рамках квантовой физики как измерение, чем проблема измерения и «решается» – достаточно хорошо, чтобы позволить производить вычисления. Разумеется, большинство физиков (включая и автора этой книги) тоже считают квантовую физику основой классической. Но когда мы реально производим вычисления в рамках квантовой физики, на этот факт удобнее закрыть глаза и просто трактовать некоторые объекты как изъятые из сферы действия уравнения Шрёдингера. Отсюда и продиктованная отчаянием необходимость заткнуться при выполнении вычислений.

Находились физики, которые пытались в ходе своих вычислений следовать идее фундаментальности квантовой физики. Чтобы осуществить такой подход, им приходилось отказаться от «копенгагенского» решения проблемы измерения и построить другую концепцию ее решения. Другими словами, этим людям, таким как Дэвид Бом и Хью Эверетт, пришлось разрабатывать новые интерпретации квантовой физики, ведь копенгагенская интерпретация не принимает квантовую физику всерьез. Она требует от нас расстаться с мыслью, что квантовая физика может использоваться для описания всего, что существует во Вселенной, требует ограничить ее использование определенной областью. Сегодня большинство физиков согласны с Цайлингером в том, что для применимости квантовой физики границ не существует, но способ, которым квантовой физике обычно учат и которым ее используют, этому идеалу не соответствует.

Тем не менее в этом свете привлекательность копенгагенского подхода имеет некоторый смысл. Квантовая физика в течение последних девяноста лет была двигателем технического и научного прогресса: она принесла нам ядерную энергию, современные компьютеры, интернет. Основанная на квантовых принципах техника получения медицинских изображений коренным образом изменила облик здравоохранения; квантовые изображения на более мелких масштабах произвели революцию в биологии и открыли совершенно новую область молекулярной генетики. Этот перечень можно продолжать. Вы можете заключить сепаратный мир с Копенгагеном и внести ваш вклад в эту головокружительную научную революцию – или принять квантовую физику всерьез и оказаться лицом к лицу с проблемой, с которой не смог справиться даже Эйнштейн. Нет, никогда еще никто не получал столько выгоды от того, чтобы заткнуться.

Но здесь на карту поставлено больше, чем выбор между простым прагматическим желанием заниматься физикой или решением вступить в стычку между физикой и философией. В конечном счете это история о людях. «История проблемы измерения, – говорил Дэвид Альберт, – была для [физического] сообщества очень болезненной. Разрушено множество карьер. Для физики этот вопрос в целом оказался настоящей травмой в психологическом смысле слова». История основ квантовых принципов буквально пропитана личным началом. Если бы политические убеждения Дэвида Бома были более приемлемыми, если бы Хью Эверетт не так люто ненавидел публичные выступления, если бы Эйнштейн имел харизму Бора, история, рассказанная в этой книге, вероятно, была бы совершенно иной. Так много случившихся в ней ключевых событий зависело не от научных соображений, а от политических, общественных, межличностных взаимодействий. И в этом, возможно, еще одна причина такой популярности копенгагенской интерпретации: дело не в том, что она чем-то лучше другой или что она больше соответствует нуждам физиков, а просто в том, что она была первой.

Если принять наивную точку зрения на науку как на механизм получения Единственного Правильного Ответа из доступных нам данных, как в каком-нибудь из рассказов о Шерлоке Холмсе, то эта идея выглядит обескураживающей. (Да и вся эта книга, конечно, обескуражит любого, кто такой точки зрения придерживается.) Ведь если чисто внешние обстоятельства могут оказывать столь серьезное влияние на фундаментальную физику, то можно ли найти хоть что-то в науке, что может остаться в стороне от таких обстоятельств? И конечно, дело не ограничивается проблемой основ квантовых принципов: вся наука в целом уязвима, подвержена влиянию «человеческого фактора» и того, что происходит в разнообразных сферах человеческой деятельности – политики, истории, культуры, экономики, искусства. С этим согласится большинство ученых. Но одно дело – соглашаться с абстрактным существованием в науке вненаучных факторов, и совсем другое – столкнуться с конкретным примером действия этих факторов. Сама мысль, что нечто столь всеобъемлющее и основополагающее, как копенгагенская интерпретация, способно оказаться доминирующим по случайным и не имеющим прямого отношения к науке причинам, может быть поистине страшной, особенно для тех, кто посвятил физике всю свою жизнь без остатка. Ведь если пожертвовать «копенгагенской идеей», «тогда у вас появляется выбор из нескольких возможностей, а если их несколько, то как решить, какую из них выбрать? – спрашивает Дорин Фрэзер, специалист по философии физики из университета Ватерлоо. – Не будет ли ваше решение определяться вашими предрассудками о том, что интересно и что неинтересно? Вообще-то, в значительной степени дело обстоит именно так, но признаться себе в этом как-то неловко». Эта неловкость, этот страх перед выбором – еще одна причина соблазнительности принципа «заткнись и вычисляй» для физика. Но если мы поддадимся этому страху, нам будет труднее увидеть, откуда берутся наши предрассудки.

В их число входит множество факторов, роль которых обсуждалась в этой книге: политические соображения, принципы финансирования, идейная атмосфера того или иного места и времени, да и просто межличностные отношения и споры. Многие из таких тенденций проявляются в нашем повествовании и подспудно, не выступая на первый план. За тридцать лет до Белла несостоятельность доказательства фон Неймана показала математик Грета Герман, немка. Однако в то время, в 1935 году, никто этого не заметил. Не потому ли, что она была женщиной? Ведь женщины тогда, как правило, даже не допускались к преподаванию в университетах. Мы уже видели, как специализация в области оснований квантовой физики становилась клеймом, способным погубить профессиональную карьеру любого физика. Нетрудно представить себе, что таким же клеймом, с которым вам не было ходу в науке и в академической среде в целом, мог быть ваш пол или цвет кожи – поэтому в нашем рассказе вы почти не встретите женщин или людей, не относящихся к белой расе. Наука все еще пропитана предрассудками – в отношении не только идей, но и людей.

Однако само по себе наличие этих предрассудков не значит, что наука не отличается от всех других областей человеческой деятельности или что научная истина не отличается от ни на чем не основанных фантазий, которые не имеют никакого отношения к эксперименту или реальности. Содержание лучших научных теорий все-таки не вполне определяется нашей тенденциозностью и нашими предрассудками – реальность берет свое, она опрокидывает наши предубеждения, и чем сильнее она дает им отпор, тем лучше. Ведь этот отпор и кладет пределы нашим научным гипотезам. Между позициями «наука – область чистого рационального знания» и «наука – это просто ахинея, которую выдумывает кто попало» лежит обширная «ничейная территория», на которой, как мы видели в этой книге, достаточно места для человеческого взаимодействия. Но это совсем не значит, что науке не следует доверять, – это так же наивно, как и позиция Шерлока Холмса «наука знает все».

Все это приводит нас к мысли, что история основ квантовых принципов, по-видимому, не проясняет вопроса о том, как работает наука. Мы видели, как она не работает – она не занимается проверкой и подтверждением чисто эмпирических утверждений, как считали позитивисты; она не сводится к доказательству фальсифицируемости, как думал Поппер; и она не является полностью независимой от действия сложных исторических сил, то швырявших в разные стороны, то поддерживавших на плаву персонажей нашей книги. Так как же наука работает? Как уже сказано в конце главы 11, это фантастически сложный вопрос, для полного ответа на который могла бы понадобиться еще одна книга. Но краткий ответ заключается в том, что наука – это сочетание эксперимента, математических и логических рассуждений, обобщающих объяснений, а также предубеждений и пристрастий, порождаемых обстоятельствами жизни ученых и культурой, в которой формируются их личности. Роль субъективных факторов мы стараемся ослабить; это не всегда удается, но открытые усилия по их учету и уменьшению – важная часть процесса. На достижение этой цели направлен весь формировавшийся веками гигантский механизм науки. Если вспомнить о феноменальной мощи, достигнутой наукой в объяснении и предсказании явлений, придется согласиться, что будет верхом глупости ставить на одну доску научные истины и досужие домыслы, религиозные догматы или глубоко укоренившиеся культурные ценности. В рамках истинной науки нет других авторитетов, кроме опыта и эмпирических данных. Она никогда не достигает полного и окончательного успеха. Но из всех способов, которые мы, мыслящие обезьяны, изобрели для познания не нами созданного мира вокруг нас, именно она нашла больше ключей к его объяснению и более всех приблизилась к пониманию его природы.

История поисков смысла квантовой физики, конечно, сугубо научная. И все же, как мы видели на протяжении всего повествования, игра культурных и исторических факторов глубоко отразилась в ней. Это, разумеется, не удивительно – но и тревожно. Как провести границу между такими спорами, какие шли (и идут) вокруг вопроса об основах квантовых принципов, – обоснованными, ведущимися по определенным правилам научными дискуссиями – и надуманными псевдоспорами о науке вроде «дебатов» о теории эволюции, о глобальном потеплении, о гомеопатии? В конце концов, почему бы их и не сравнить: если ты веришь (ошибочно, разумеется), что изменений климата не существует, никакой эволюции не было, а гомеопатия работает, то все эти споры сводятся к борьбе непримиримой кучки независимых мыслителей, готовых пожертвовать всем ради истины, против всеподавляющего консенсуса «официальной науки». Но это внешнее сходство всего лишь иллюзия. Дебаты об эволюции, глобальном потеплении и гомеопатии открыто фабрикуются и финансируются разнообразными корпоративными, религиозными и политическими организациями, находящимися вне науки. Эти организации ничуть не заинтересованы в том, чтобы отделить человеческие предрассудки от нашего миропонимания. Они вовсе не настроены на серьезное научное обсуждение – преследуя свои цели, они лишь прикрывают свои усилия тонкой патиной мнимой научной респектабельности, что кажется им достаточным, чтобы их заявления могли претендовать на такой же или даже больший вес, чем существующие общепринятые научные мнения. Они не заинтересованы в анализе и проверке данных и с облегчением отбрасывают их, как только видят, что эти данные не соответствуют их заранее предопределенным выводам; взамен они изобретают новые, удобные для них «данные». При обсуждениях глобального потепления и теории эволюции они изобретают несуществующие «противоречия», чтобы противодействовать воображаемой политической ангажированности науки и ученых. И надо сказать, что те, кто поддерживает идеи креационизма и отрицает реальность изменений климата, в этом правы – наука действительно всегда была связана с политикой в том смысле, что она всегда пытается наилучшим образом обеспечить информированность политических решений в общественно значимых областях. А для институтов, продвигающих антинаучные взгляды, наука, конечно, всегда представляет опасность. Наука всегда будет создавать политическую угрозу для некоторых общественных институтов просто в силу того, что ее законы подразумевают отсутствие уважения к любым авторитетам – только к данным и логике. Что ж, тем хуже для этих институтов. И в этом еще один признак отличия таких «дебатов» от споров вокруг основ квантовых принципов – те, кто в них выступает против сложившегося в науке консенсуса, объединяется (и часто финансируется) группами, открыто выступающими против самой идеи науки, такими, например, как некоторые религиозные фундаменталисты.

В противоположность этому все, кто дискутирует об основах квантовых принципов, изначально исходят из признания адекватности научного подхода – иначе и дискутировать было бы не о чем. Невзирая на глубокий, а иногда и болезненный конфликт по поводу копенгагенской интерпретации, никто из упомянутых в этой книге физиков не сомневался в истинности квантовой физики или по крайней мере в том, что она дает прекрасное приближение какой-то более глубокой теории. Никто из них не ставил под сомнение достоверность экспериментальных данных – ни тех, которые привели к самому появлению квантовой физики, ни тех, которые впоследствии подтвердили предсказания, вытекающие из развития квантовой теории Гейзенбергом, Шрёдингером и другими. Не предпринималось скоординированных, организованных усилий с целью сохранить доминирующее положение копенгагенской идеи. В этих дискуссиях не было признаков какого-либо «заговора», от их исхода не зависели ни корпоративные, ни политические интересы – это был профессиональный спор физиков о значении теории, которая, по их общему мнению, истинна. Да, спор об основах квантовых принципов в целом сводится к тому, насколько серьезно следует относиться к квантовой физике, – но «отступники» от копенгагенской позиции были как раз теми, кто доказывал, что относиться к квантовой физике надо со всей возможной серьезностью, как к универсальной «теории всего».

И все-таки есть один аспект, в котором у истории основ квантовых принципов действительно есть кое-что общее с публичными дебатами между наукой и псевдонаукой. Своей туманностью, обманчивыми намеками на фундаментальную роль человеческого сознания во Вселенной и обилием внутренних противоречий копенгагенская интерпретация превратила квантовую физику в неистощимый источник мнимо-серьезных аргументов, постоянно питающих бурный и мутный поток оккультной чепухи и лженаучных домыслов. В телевизионном шоу «Футурама» это едко и точно отметили, изобразив профессора физики, в 3008 году заявляющего: «Как учил Дипак Чопра, квантовая физика утверждает, что все что угодно может случиться когда угодно и без всякой на то причины». Чопра действительно заявляет, что сознание порождается квантовой запутанностью и что «квантовое целительство» позволяет чистой силой духа лечить любые телесные недомогания. «Наши тела в конечном счете представляют собой информационные, интеллектуальные и энергетические поля, – говорит он. – Квантовое целительство включает в себя сдвиг поля энергетической информации с целью внесения коррекции в идею, которая дала сбой». Чопра далеко не одинок в своих домыслах о мифических возможностях применения квантовой физики в медицине. Бесчисленные жулики, называющие себя «квантовыми целителями», уверяют, что способны направить ваши мысли на перестройку тела на квантовом уровне – что бы это ни значило. Возможно, самый одиозный пример – это такие бестселлеры, как «Секрет», тиражирующие абсолютно фантастические вымыслы о мощи квантовой физики; они продаются так успешно, что породили целое семейство пиратских книжонок с названиями вроде «Почему у квантовых физиков не бывает неудач» и «Почему квантовые физики не толстеют». (Мой личный опыт позволяет категорически утверждать, что оба заголовка – ложь.) Авторы этих книжонок, задыхаясь от восторга, внушают вам, что вы легко можете достичь всего, чего пожелаете, надо просто очень сильно этого захотеть! Тогда вы перестроите вашу реальность – ведь квантовая физика «доказала» фундаментальную роль сознательного наблюдателя в сотворении окружающей нас Вселенной.

В этой ситуации бездна иронии: ведь критики некопенгагенских интерпретаций квантовой физики часто говорят, что недовольство копенгагенским подходом проистекает из желания сохранить разумную, «нормальную» картину мира, какой она представала в классической физике. Но на деле копенгагенская интерпретация восходит к гораздо более древнему и более комфортному видению мира, чем то, что предлагается любой другой квантовой интерпретацией. «Копенгагенцы» ставят человека, и тем самым, конечно, самих себя, в самый центр Вселенной. Человек оказывается в этой картине важнее всего остального, а весь остальной мир вращается вокруг него – совсем как у древних. Именно поэтому квантовая физика и сохраняет такую притягательность для «альтернативщиков». Копенгагенская интерпретация делает физику привычной и удобной, она во многом отказывается от непонятного и заставляет смириться с современным видением Вселенной. И если мы хоть немного надеемся достичь понимания Вселенной, мы должны осмелиться представить себе мир, не ограниченный нашим локальным кругозором.

Но какое все это имеет значение? Ведь если принцип «заткнись и вычисляй» работает – а он работает, – зачем физикам нужно что-то еще? И значит ли это хоть что-нибудь для тех, кто физиками не является?

Да, конечно, квантово-механические вычисления дадут один и тот же ответ, независимо от того, предпочитаем мы интерпретацию копенгагенскую, многомировую, основанную на идее волны-пилота, или какую-нибудь еще. Даже теории, альтернативные по отношению к квантовой физике как теории спонтанного коллапса, дадут такие же ответы почти во всех ситуациях. Некоторые поэтому говорят, как, например, Вольфганг Паули говорил Бому: поскольку различные интерпретации не приводят к новым предсказаниям, давайте придерживаться копенгагенской. Это, пожалуй, глупый аргумент – вы ведь могли бы с тем же успехом сказать и «давайте придерживаться многомировой интерпретации» или любой другой.

Другие считают, что поиски альтернатив «копенгагенской идее» обусловлены желанием сделать мир менее таинственным и запутанным, чем его делает копенгагенский подход. А это, по их мнению, значит, что нам следует не бежать от этой таинственности, а принять ее. Любое неудобство, связанное с копенгагенской интерпретацией, всего лишь признак ограниченности нашей человеческой способности понять мир квантов. Этот аргумент приобрел бы больший вес, если бы у копенгагенской интерпретации не было реальных альтернатив, если бы ее выводы оказались вынужденными. Но здесь есть и другая проблема. «Все предложения по поводу решения проблемы измерения в том или ином отношении необычны и таинственны, – говорит Дэвид Альберт. – Теорема Белла как раз и доказывает их вынужденную странность <…> [Но] между “странным” и “противоречивым”, с одной стороны, и “невразумительным” – с другой, огромная разница». Многие физики, добавляет Альберт, этого различия, по-видимому, все еще не осознают. «Эти физики говорят: “Ну да, копенгагенская интерпретация выглядит странно, но ведь и все остальные тоже!” Хочется стукнуть их хорошенько и сказать: “Да нет! Копенгагенская интерпретация не странная. Это просто невразумительная ахинея, вот и все”».

Некоторые физики как хорошие позитивисты говорят, что поскольку никакой эксперимент не способен помочь нам понять, в чем разница между разными интерпретациями, бессмысленно и проводить между ними какие-либо различия – даже если копенгагенская окажется противоречивой, все равно не имеет значения, какую альтернативу ей принимать и принимать ли какую-то вообще. Но это просто неверно. Если мы хотим выйти за пределы существующей теории и разработать новую, найти новые физические принципы и объяснить новые экспериментальные результаты, наша интерпретация имеет значение. Спросите двух физиков – того, кто занимается теорией волны-пилота, и того, кто разрабатывает вариант многомировой теории, – какую более общую теорию они рассчитывают найти за пределами квантовой физики, – и увы, несомненно, получите два совершенно разных ответа. Ричард Фейнман указывал, что, хотя не существует экспериментального способа найти различие между двумя математически эквивалентными теориями (например, между двумя различными интерпретациями одного и того же математического аппарата), для ваших представлений о мире выбор той или иной теории играет огромную роль. Этот выбор, в свою очередь, повлияет на новые теории и новые идеи, которые будут у нас появляться. Например, астроном XVI века Тихо Браге придерживался теории, в соответствии с которой Земля была центром Вселенной, Солнце и Луна обращались вокруг Земли, а остальные планеты обращались вокруг Солнца. Эта теория была математически эквивалентна гелиоцентрический модели Коперника – обе теории предсказывали движения небесных светил совершенно одинаково, но идея о том, что Земля не является центром Вселенной, привела к появлению абсолютно новых представлений об устройстве мира. Подобным же образом мы можем разработать интерпретацию квантовой физики, в которой волновые функции управляются невидимыми единорогами – они подчиняются закону образования и движения стад, выражающемуся уравнением Шрёдингера. Но (как я надеюсь) мы согласимся, что эта идея существенно уступает любой другой интерпретации. Экспериментальные результаты не единственный вид материала, на основе которого образуются и оцениваются научные теории, да он и не может быть единственным. Полное содержание нашей теории – не только ее математический аппарат, но и представления о природе явлений, сочетающиеся с этим аппаратом, – вот что важно для существования науки.

Во введении я уже говорил, что мировоззрение, которое дают нам наши лучшие научные теории, пробивает себе дорогу в общественное сознание и формирует наш взгляд на самих себя и на наше место в мире. Это произошло с копенгагенской интерпретацией – но этот же процесс в конечном счете приводит и к появлению чепухи вроде квантового целительства. (Нет никакого сомнения, что, если бы копенгагенской интерпретации не существовало, Чопра и его братия переврали бы любую другую и нашли бы способ завернуть свои чудодейственные средства в не менее яркую упаковку на ее основе. Злоупотребление достижениями науки, паразитирование на них – вещь неизбежная. Копенгагенская идея просто выглядит для этого идеально подходящей.) В прошлом новая физика открывала необозримые горизонты для человеческого воображения, новые пути размышлений о нашем существовании, приносила новые идеи в таких с виду несопоставимых областях, как биология и искусство, геология и религия. Если бы Коперник не сдвинул Землю с ее центрального места во Вселенной, трудно было бы представить себе и Дарвина – неужели у него хватило бы смелости предположить, что люди не чудесные уникальные творения, а потомки обезьян? А не будь прозрений Коперника и Дарвина, конечно, не снял бы свой фильм «2001» и Стенли Кубрик. Наука и культура образуют неделимое целое, и сейчас, когда буквально каждый уголок нашего мира преобразован человеческой деятельностью, это заметно больше, чем когда бы то ни было. Если прошлое хоть чему-то учит, можно утверждать, что решение загадки квантовой физики и построение теории более высокого уровня в конечном счете изменят не только профессиональную жизнь физиков, но и повседневную жизнь каждого человека.

Глубокие пограничные проблемы физической науки – и главная из них, проблема квантовой гравитации – не находят решения уже несколько десятилетий. Эти проблемы настолько сложны и фундаментальны, что горсточка ведущих физиков в поисках ключа к ним обратилась к основам квантовых принципов. Некоторые из них предполагают, что сама структура пространства-времени построена на основе квантовой запутанности, а далеко отстоящие друг от друга точки соединены «кротовыми норами». Другие доказывают, что мультивселенные в модели «вечной инфляции» и в теории струн не отличаются от мультивселенной многомировой интерпретации и что все три теории разными путями ведут к одной и той же фундаментальной истине космоса. В одной из работ в качестве стартовой точки открыто выбирается квантовая нелокальность; на этом основании делается попытка соорудить теорию квантовой гравитации. Попутно приходится отказаться от эйнштейновской относительности – построить теорию квантовой гравитации, в которой не нарушалась бы теория относительности, не удалось еще никому.

Надо сознаться, что нам в целом не удалось уделить должного внимания великому обилию способов интерпретации квантовой физики, предложенных на сегодня. В этой книге рассказано лишь о нескольких исторически наиболее значительных возможностях такой интерпретации. В различных формах они в основном остаются актуальными (за исключением основанного на роли сознания вигнеровского подхода, отвергнутого по причине надуманности, расплывчатости и опасной близости к солипсизму). Но за последние тридцать лет их было предложено во много раз больше. Среди них есть интерпретации, построенные на идее ретропричинности, то есть предполагающие, что субатомные частицы могут влиять на свое прошлое, и доводящие принцип квантовой нелокальности до крайней степени. Есть интерпретации, которые пытаются обойти теорему Белла, изменяя сами аксиомы вероятности, хотя неясно, можно ли добиться этого таким способом. Герард ‘т Хоофт разрабатывает собственную интерпретацию квантовой теории, в которой результат опыта Белла обыгрывается весьма сложным и необычным путем. Его «супердетерминистская» теория содержит локальные скрытые переменные и предполагает глубокие предварительные связи между субатомными частицами и экспериментальными установками. Многие физики и философы с порога отвергают такие подходы, как разновидность «теории космологического заговора», принятие которой заранее исключило бы саму возможность заниматься наукой. Однако ‘т Хоофт верит, что сумеет пойти этим путем, не принося науку в жертву. И кто знает – возможно, он окажется прав. Роджер Пенроуз, один из крупнейших современных математических физиков, уверен, что коллапс волновой функции реален и что уравнение Шрёдингера должно быть модифицировано, как это происходит в теориях спонтанного коллапса. Но он считает, что коллапс происходит не вполне случайно, а обусловлен тяготением; такой подход открывает возможность для объединения общей теории относительности и квантовой физики неожиданным и совершенно новым образом. Существуют даже гибридные интерпретации, соединяющие основные черты нескольких других, например интерпретация на основе множественных взаимодействующих миров, в которой есть и волны-пилоты, и многомировой подход.

Отдельно стоят сложные вопросы интерпретации квантовой теории поля (КТП), которая объединяет квантовую механику со специальной теорией относительности и описывает хитросплетения физики высоких энергий. Эта область тесно связана с ускорителями частиц. Некоторые задачи КТП совпадают с задачами обычной квантовой теории – среди них все те же знакомые нам проблема измерений и нелокальность, но в ней есть и собственные, совершенно новые и удивительные фундаментальные проблемы. На повестке дня актуальная тема – приспособить некоторые из существующих интерпретаций квантовой теории, такие как интерпретация на основе волны-пилота, для работы в рамках КТП. (Другие интерпретации, например многомировая, легко вписываются в КТП, что, пожалуй, говорит в их пользу.)

В области основ квантовых принципов есть еще великое множество других увлекательных идей и интригующих нерешенных вопросов. Несмотря на десятилетия пренебрежения и безразличия, в течение которых она оставалась на периферии физики, наука об основах квантовых принципов крепнет и развивается. И будь Джон Белл жив, он удивился бы и порадовался сделанному им.

Итак, что же реально? Волны-пилоты? Множественные вселенные? Спонтанный коллапс? Какая из интерпретаций квантовой физики верна? Я не знаю. У каждой из них есть свои критики (хотя все, кто предлагает интерпретации, отличные от копенгагенской, обычно соглашаются, что эта последняя хуже всех). Так или иначе, математический аппарат квантовой физики постоянно развивается. И верная интерпретация, конечно, есть, хотя, быть может, ни одна из тех, что мы имеем сегодня, ею не является. Просто-напросто отбросить мысль о реальности квантового мира, считать его лишь удобной математической фикцией – значит отказаться принимать всерьез нашу лучшую физическую теорию. Поэтому мы и погружены в мучительно трудный процесс поиска нового подхода. Утверждать, что выводы из копенгагенской интерпретации «неизбежны» или что «математический аппарат теории вынуждает нас их признать», попросту неверно. Неправда, что бессмысленно говорить о реальности, существующей независимо от нашего восприятия, что мы обязаны думать о мире исключительно как о предмете наших наблюдений. Квантовая физика не приводит нас к солипсизму и идеализму.

Нет, совсем наоборот – мы, физики, должны изучать все существующие интерпретации и учитывать их в нашей работе. Относиться к ним творчески свободно, без догматизма, сохранять свежий взгляд на наши методы и результаты. Я не говорю, что все физики должны работать над интерпретацией квантовой теории, – есть множество интереснейших нерешенных задач, с которыми тоже хотелось бы справиться каждому физику, взять хоть квантовую гравитацию или высокотемпературную сверхпроводимость (этой нежданной тайне стоит посвятить отдельную книгу). Но все физики должны знать об этой проблеме и в общих чертах представлять себе ситуацию в этой области. А она такова: фантастически успешная теория, затруднения с ее интерпретациями и главная труднейшая задача – переход от существующей теории к новой. С прагматической точки зрения перед лицом этих трудностей правильным ответом, возможно, является плюрализм интерпретаций – или если не плюрализм, то смирение. Квантовая физика верна, по крайней мере приближенно. В мире есть нечто реальное, что каким-то образом похоже на квант. Мы просто пока до конца не знаем, что это слово обозначает. И задача физики заключается в том, чтобы это узнать.

Это поистине великая задача. Каждый, о ком шла речь в нашем затянувшемся рассказе, сражался за ее решение по-своему: Белл со своим жестким критическим пером, Бом со своим упрямым отказом смириться с существующим порядком вещей, Эверетт со своим стилем пранкера. Значение имеют не только их идеи, но и их истории. Истории людей, стоящие за физическими открытиями, могут указать путь в наших поисках, так же как и новые интерпретации теории. Оглядываясь на дорогу, которая привела нас сюда, мы можем лучше понять, как двигаться дальше, вперед. Продемонстрировать это и было целью данной книги – во всяком случае ее программой-минимум. А последнее слово я предоставлю тому, кто стоит в нашей профессии гораздо выше: