Глава 4
БЕРЛИН. НОТЫ ВАГНЕРА
Гесс ехал в своем черном, блестящем лаком «Хорьхе» по улицам Берлина.
Он только что вышел от фюрера, недоверчивые слова Гитлера глубоко уязвили его. Гесс вдруг вспомнил, как в 1923-м, однажды утром, в тюрьме, где они сидели после путча, он чуть было не разругался с будущим вождем рейха. Гесс поднял воротник толстой шинели, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза...
...Ландсберг. Тюрьма, в которой Гитлер, Гесс и несколько их друзей отбывали наказание за путч в Мюнхене. Начальство относилось к ним благосклонно, они могли впятером находиться в одной большой комнате, которая мало напоминала тюремную камеру. Это было помещение семь на восемь метров, с двумя большими окнами в массивных рамах, но даже без решеток, обычных в тюрьмах того времени. Он был молод, ему не исполнилось и тридцати, он был полон сил и надежд и с обожанием смотрел на своего старшего камрада — Гитлера. Будущий фюрер был ненамного старше, за спиной обоих — война и неудавшийся путч.
— Руди! — закричал почти весело Гитлер. — Чай пить будем сегодня?
Путчисты проводили время неплохо. По утрам могли долго пить чай, который сами себе заваривали. Это была обязанность Гесса. Он сам составлял какие-то смеси, колдовал над бумажкой, на которой кучками раскладывал разноцветные чайные листочки. Потом измельчал их тупым столовым ножом, который им благосклонно оставило тюремное начальство. Приносил из караульной полный котелок кипятка, заливал им приготовленную смесь. Не обращая внимания на остальных, считал громко до ста двадцати. Он говорил, что его чай заваривается ровно две минуты и ни секундой больше.
В этот день они сидели за чаем особенно долго.
Гитлер отставил кружку.
— Гесс, у нас проблема, — когда Гитлер злился, он всегда переходил на фамилии. И в этот раз он сказал не «Руди», а «Гесс». — У нас проблема, — повторил он, — надо писать дальше, а у тебя, я вижу, больше нет бумаги.
Уже несколько недель после чаепития Гитлер и Гесс уходили к столу, который стоял у окна. Гитлер садился на стул — деревянный, с металлическими вставками, похожий на пилотское кресло в старых германских самолетах, сделанных из фанеры.
— Есть, — Гесс поднял несколько листков бумаги, лежащих рядом с машинкой на столе.
Он зажал бумагу в кулаке и помахал им прямо у лица Гитлера. Руки у Гесса были крупные, кулак казался просто гигантским, на пальцах была хорошо видна рыжая поросль, которая начиналась у рукава френча и покрывала почти всю кисть до пальцев.
Гитлера почему-то вывело из себя это движение кулаком, и он закричал:
— Не маши мне перед лицом! Не маши! — Голос его сорвался на фальцет, как это было всегда, когда он сам доводил себя до состояния высшего возбуждения.
Гитлер вскочил и почти побежал в сторону двери, делая широкие шаги и втянув голову в плечи.
— Руди, я говорю, что нет бумаги, нет! Жалкие два листа. Ты споришь со мной всегда, когда нужно делать!
— Я делаю, — обиженно заметил Гесс и бросил смятую бумагу на стол.
Он хорошо знал своего камрада, привык к частому крику, знал, что приступы ярости быстро проходят, но всегда обижался. Он был уверен, что, кроме него, нет у Гитлера близких друзей, которые преданы ему так, как он, Гесс. Поэтому крики фюрера заставляли его замыкаться в себе, отстраненно глядя на возбужденного геноссе.
...Гесс накинул на себя верблюжье покрывало, которое всегда лежало в машине, подтянул его почти к подбородку. По стеклам «Хорьха» стекали редкие капли весеннего и еще прохладного дождя, оставляя за собой мягкие полоски, которые через мгновение исчезали. «Погода как тогда, в двадцать третьем», — вдруг подумал он и опять задремал...
— Что ты опять ругаешься? — глухо спросил Гесс, отвернувшись от своего камрада. — Принесут нам бумагу, не надо так кричать.
Гитлер внезапно остановился, повернулся к столу, его лицо раскраснелось. Он сильно оперся двумя руками в стол, почти сбросив машинку на пол, и опять закричал:
— Почему я не знаю об этом ничего? Ты хочешь быть моим заместителем, а что ты для этого делаешь? Мне надо срочно записать важные мысли, а у тебя три листочка? Шлюсс, шлюсс, я больше не буду ничего делать!
Гитлер сел на стул, откинулся на спинку, сложил руки на груди и уставился в окно.
Гесс действительно хотел стать правой рукой Гитлера, но эти вспышки гнева угнетали его, он не любил ссор и считал, что друзья не могут кричать друг на друга.
— Вагнеры принесут старые ноты, — сказал он примирительно, — я не хотел заранее тебе говорить. Завтра они будут у нас.
Гитлер удивленно посмотрел на Гесса.
— Мы напишем книгу на нотной бумаге Вагнера?
— Какая разница на чем?
— Ты не понимаешь! — Гитлер вскочил и оживленно опять забегал по камере. — Моя книга будет написана на нотах великого Вагнера! Гесс, ты не понимаешь всего символизма! Вагнер! «Нибелунги»! И моя книга!
Взгляд Гитлера сверлил Гесса, но теперь радостно-возбужденно, и Гесс понял, что буря прошла...
— Да, «Нибелунги», мой фюрер...
— Простите, что, рейхсминистр? — повернулся к нему шофер.
Гесс не заметил, что в полудреме, вспоминая те дни в Ландсберге, он произнес последнюю фразу вслух.
— Ничего. Смотрите вперед. — Гесс улыбнулся, похлопал водителя по плечу и опять откинулся на сиденье.
