Глава 33
ТРАНСПОРТ ОТ ГИТЛЕРА

В комнате было жарковато, Густав и Вилли сняли пиджаки и сидели за маленьким столиком друг напротив друга. Вилли крутил в руках шариковую ручку, которой периодически постукивал по столу. Скорость постукивания ручкой увеличилась, как только Густав начал рассказывать подробности разговора с Романом.

— В целом ничего особенного. Парень, похоже, действительно журналист, с нашими тайными делами вряд ли знаком.

— Густав, два часа разговора, а ты уже делаешь вывод как настоящий контрразведчик.

— Вилли, а ты забыл, что я и есть контрразведчик? Да, я работаю в таможне, но только потому, что так нужно Швейцарии. И если ты думаешь, что история со старым нацистом мне безразлична, ты ошибаешься.

Вилли с удивлением посмотрел на Густава, который вдруг стал откровенничать.

— Густав, давай еще раз по порядку. Ты говоришь, что он не удивился проблеме с паспортом. А что же его удивило?

— Почему же, проблема с паспортом его очень даже испугала, он даже не понял, о чем идет речь. Но ты прав, по-настоящему он стал волноваться, когда я раскручивал его по делу Рудольфа Гесса.

— Вот это давай поподробнее. Причем, друг мой, меня интересует не столько то, что он отвечал, сколько как он отвечал. Волновался, запинался, какие-то вещи вспоминал, не имеющие отношения к Рудольфу Гессу?

— Да ничего не было подобного. Мы даже когда поехали обедать, он не понимал, в чем дело.

Густав несколько раз прошелся по комнатке, озабоченно почесал затылок и расстегнул рубашку еще на одну пуговичку. Потом повернулся к Вилли.

— Слушай, а ты прав. Он стал сильно волноваться в тот момент, когда мы заговорили о русских. Не думаю, что он имеет к ним какое- то отношение, не похоже по его ответам, что он предполагает участие русских.

— Участие? Мне важно понять, работает ли он на русских, или его используют втемную? Понимаешь, в чем дело, старик комендант, который направил его сюда, много лет проживает в Германии. За это время многое могло произойти. В том числе он мог переметнуться к русским. И они могли попросить его выполнить это задание — достать архивы Рудольфа Гесса.

— Вилли, ты загнул. Бывший сотрудник ЦРУ, охранявший нацистских преступников, давно пенсионер — будет работать на русскую разведку?

— Возраст не играет никакой роли.

Густав окинул оценивающим взглядом Вилли, как бы примеряя к нему слова о возрасте.

Британец понял взгляд, улыбнулся и опять постучал ручкой по столу.

— Ты не в счет. Да и что значат какие-то шесть с лишним десятков для такого крепкого парня, как ты? Давай подведем итоги нашего длинного разговора. Можем ли мы считать, что за этим журналистом стоит Россия? Точнее, русские интересы?

— Я уверен, что нет.

— А я уверен, что да. Скорее всего, его используют втемную, а это значит, что его действия в Швейцарии могут однозначно нанести вред и нам, и вам. Давай договоримся о следующем. С этого парня и его спутницы глаз не спускать. По крайней мере, одна-две машины должны следовать за ними в любую точку Швейцарии. Причем они должны это видеть. Нам наплевать, куда они поедут, мы должны их напугать, и они откажутся от дальнейших поисков архива. При необходимости можно использовать и жесткие методы.

Густав удивленно вскинул брови.

— Жесткие? Хочешь ли ты сказать...

— Ничего не хочу сказать. Если будет необходимо, ты сам решишь, что нужно делать, — ответил Вилли.

Густав помолчал мгновение, исподлобья глядя на Вилли. Было видно, как он борется с желанием ответить резко на неприкрытое давление англичанина. Врожденная сдержанность позволила ему удержаться от грубости, но плотно сжатые губы и затянувшееся молчание выдавали его внутреннее недовольство. Это не очень впечатлило Вилли, который продолжал сидеть как ни в чем не бывало и даже стал насвистывать какую-то народную английскую мелодию. Он повернулся к Густаву и пропел, улыбаясь:

Пропев эти слова, Вилли опять сел на стул.

— Люблю попеть старинные английские песни — успокаивают, да вроде как дома побывал.

Густав, который к этому моменту почти успокоился, вдруг подскочил почти вплотную к Вилли и сильно ударил кулаком по столу. Несколько бумажек, лежавших на столе, разлетелись по комнате. Вилли смотрел на него удивленно, а Густав сдернул с шеи галстук, сел к столу и обхватил голову руками.

— Да что с тобой? — удивленно спросил Вилли. — Ты в порядке?

Густав продолжал молча сидеть, слегка покачиваясь взад и вперед, как будто читал молитву. Посмотрел прямо в глаза своему партнеру.

— Транспорт. Транспорт, Вилли!

— Какой транспорт, чудак? Ты о чем? Ты себя чувствуешь нормально?

— Я чувствую себя нормально, — тихо ответил Густав.

Этот тихий ответ разительно контрастировал с еще недавней вспышкой злости и даже ярости Густава.

— Вилли, там тоже пели эту песню. Там пели эту песню...

— Да какую песню, чудак? Может, поедешь домой? Мне кажется, что ты явно не в себе. Странно реагируешь, говоришь какими-то загадками. Не дай бог еще все дело провалишь.

— Не спеши, Вилли, я в порядке. Сядь, время у нас еще есть. Я сейчас тебе расскажу кое- что, — Густав помолчал, испытующе посмотрел на Вилли и еще раз повторил: — Я тебе сейчас расскажу.

Затем он отвернулся и стал тихо рассказывать:

— Мне было восемь лет. Не знаю, как ты, а я хорошо помню себя именно в этохм возрасте. В ноябре 1938 года мама устроила мне прекрасный день рождения. Собрала всех, кто еще остался, испекла маленький пирог с яблоками. Я до сих пор не знаю, где она в то время смогла найти муку, а в ноябре — яблоки. Пирог был очень сладкий, вкусный. Нам всем очень понравился. Моему старшему брату Хаиму и моей сестре Ребекке.

Вилли удивленно вскинул глаза. Он первый раз слышал о том, что у его давнего друга Густава есть брат и сестра, да еще с такими явно не швейцарскими именами.

— А ты не удивляйся, не удивляйся. В еврейской семье детей очень часто называют этими библейскими именами. А я из еврейской семьи. — Густав в упор посмотрел на своего собеседника.

Вилли собирался что-то ответить, но Густав движением руки остановил его.

— Да и я на самом деле совсем не Густав. Я Гершом... На иврите это имя означает «изгнанник». — Он криво ухмыльнулся. — Если бы моя мамочка знала, насколько это имя определило мою судьбу!

Вилли уже не хотел шутить и с интересом смотрел на Густава. Густав продолжил:

— Мы жили совсем недалеко от вокзала «Зоопарк» в центре Берлина. К этому времени немцы уже составили списки всех евреев, проживавших в Берлине. Наша семья, конечно, в этом списке стояла чуть ли не в самом верху. Папа известный врач, мама учитель пения и языка, большая квартира с балконом, который выходил на внутренний дворик с красивым ухоженным садиком. В этом садике умудрялись даже выращивать несколько деревьев. В том числе яблоню. Я так думаю, что яблочный пирог был сделан из яблочек, которые в небольшом количестве это деревцо каждую осень нам приносило. Мама собирала эти яблочки с нашей помощью и до глубокой зимы варила из них компот или делала пироги.

В тот день мама уже утром сказала мне, чтобы я собрал свои вещи в маленький чемоданчик, потому что мы поедем на длинную прогулку. А мне нечего было собирать, поэтому я положил в чемоданчик свою тетрадь для рисования и несколько карандашей. А мама сверху положила какие-то рубашечки, несколько пар теплых носков, которые она сама мне и вязала. Я хорошо помню, что было светло. Не знаю, было это до обеда или после, но было еще светло, мы пошли пешком. До вокзала «Зоопарк» надо было идти минут пятнадцать-двадцать.

Когда мы уже подходили к вокзалу, мама остановилась, присела передо мной на корточки, поцеловала меня несколько раз и сказала, что я должен хорошо вести себя. «Мама, — спросил я, — а куда мы идем — в зоопарк?» Мама ничего не ответила. Мой брат и сестренка остались дома, и я был уверен, что мы погуляем и вернемся домой. И тут мама сказала мне. Да, она сказала мне... — Густав сделал длинную паузу. — Она сказала мне, что я уеду. Я должен уехать надолго, так нужно. «Никуда я не поеду! — закричал я и вырвал руку у мамы. — Никуда! Я хочу в зоопарк!» Я очень хорошо помню, что кричал именно эти слова, причем кричал я громко, так что немногие прохожие на улице удивленно на нас оглядывались. Хотя какие прохожие были в Берлине в декабре тридцать восьмого года? Евреям вообще лучше было не показываться на улице. Мама шикала на меня, просила, чтобы я замолчал, а я размахивал руками и кричал, что никуда не поеду, что хочу домой. Что хочу пойти в зоопарк.

Вилли недоумевающе спросил:

— Почему ты никогда мне этого не рассказывал?

Густав махнул рукой и продолжил:

— Потом, уже на вокзале, мама завела меня в вагон поезда. Я удивился: там были одни дети. Такие, как я, и чуть-чуть постарше. В вагоне мама подвела меня к какой-то тете, эту женщину я вообще не знал. Та кивнула головой, взяла меня за руку и повела внутрь вагона к свободному месту. И начала петь: «Тебе я преданно служил...»

Маму я увидел еще один раз. В окно, когда поезд тронулся, я увидел ее, одиноко стоящую на платформе. Я опять закричал, громко плакал, стучал руками и ногами под сиденьем. Но было поздно, поезд уехал. Всю дорогу мы пели: «Тебе я преданно служил». Именно эту английскую песенку.

— Это был тот самый транспорт? — тихо спросил Вилли.

— Да.

— Ты был там?

— Да.

— Бог мой, почему ты никогда об этом не говорил?!

— А что я должен был тебе рассказывать? После «хрустальной ночи» в Лондоне решили, что могут спасти какое-то количество еврейских детей. Было понятно, что евреям не жить в Германии. Было понятно, что евреям вообще не жить. И тогда какой-то лорд — я до сих пор не знаю его имени — принял решение, точнее, провел решение о том, что некоторых еврейских детей нужно забрать из Германии, привезти в Великобританию и отдать там на усыновление. И так несколько тысяч еврейских детей из Германии, Австрии, Чехии были вывезены из рейха в Лондон и отданы там в семьи. И я был одним из них. Самое страшное, что я всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока не закончилась война, считал, что мама меня отдала потому, что я был капризным. Я вел себя плохо, часто кричал — и она отдала меня в чужую семью. Я долгие годы ненавидел ее, моего брата, мою сестру. Я ненавидел их всех. И только через много лет я узнал, что по программе этого транспорта из семьи могли забрать только одного ребенка. В моей семье выбрали меня — я был младшим. Я всю жизнь ненавидел их... Они, Вилли, сгорели в Освенциме... «За милость твою и любовь, за милость твою и любовь...» Вот так, Вилли...

Густав молча плакал, Вилли сидел словно окаменевший.

— Теперь я понимаю, откуда ты так хорошо знаешь английский язык.

— Да, — ответил уже спокойно Густав, — меня усыновили замечательные люди. Они дали мне все, что дают родному ребенку.

— А как ты оказался в Швейцарии?

— Совсем другая история. Учился в Европе, в Цюрихе. А дальше ты знаешь, как это обычно происходит. Однажды к тебе приходит средних лет мужчина или женщина, напоминает тебе, что ты подданный ее величества, и предлагает послужить на благо британской короны. Так же было у меня. Из Гершома я стал Густавом. Хотя, честно говоря, не знаю, почему ты задаешь эти вопросы? В моем личном деле все это наверняка есть.

Вилли прошелся по комнате.

— Да, есть, — подтвердил он, — но я никогда не вникал и не задумывался.

Густав, который к этому времени уже совсем успокоился, сел напротив Вилли и положил руки на стол.

— В общем, ты понимаешь, что некоторые истории я воспринимаю очень лично, особенно все то, что касается уничтожения евреев. Поэтому не удивляйся моей реакции. Впрочем, волноваться ты тоже не должен. Это никак не влияет на мою работу.

— Я не волнуюсь, знаю тебя давно. Просто удивлен. Мне, наверное, тяжело понять кого-то, кто считает своими родителями чужих людей, а потом оказывается, что его родные совсем не были плохими и любили его.

— Вилли, этот парень — русский, который еврей. Ты должен знать и понимать: я выполню многое, но не все. Есть вещи, через которые я переступить не смогу.

Вилли улыбнулся:

— Не переживай. Мы все прояснили, ненужное тебе поручать не будут. А теперь давай-ка сделаем пару глотков чего покрепче.