Бандитов наши славные воины оттеснили к реке, и лишь немногие из вотусанов вернулись в свой город.

А мы в то лето в Венте уже не поехали; и на следующий год тоже. Налеты продолжались; постоянно звучали сигналы тревоги; на территорию Этры вторгались теперь вооруженные отряды не только из Вотуса, но и из Оска и даже из куда более могущественного города-государства Казикара, нашего давнего врага.

Вспоминая эти годы, наполненные тревогами и сражениями, я думаю, что несчастливыми они нам, детям, отнюдь не казались. Угроза близкой войны вызывала особое напряжение, придавая любому обычному поступку отблеск подвига. Возможно, мужчины потому и чувствуют себя на войне столь уверенно, что война, как и политика, усиливает у них ощущение собственной значимости, которого им порой не хватает. А возможность того, что их родные дома могут быть подвергнуты насилию и разрушению, придает особый вкус той обычной домашней жизни, которую они в иное время почти презирают. А вот женщины, которые, по-моему, не нуждаются в подтверждении собственной значимости и не разделяют презрительного отношения к обыденной жизни, зачастую не видят никакой необходимости в войнах и не могут понять, в чем заключается добродетель военного дела. Однако и женщин порой способен захватить блеск военных действий, а кроме того, они очень любят прекрасные проявления подлинного мужества и храбрости.

Явен, став офицером, находился в действующей армии Этры. Его полк под командованием генерала Форре в основном защищал западные и южные окраины города от налетов осканских и морванских банд. Сражения с этими вооруженными отрядами случались нерегулярно, с довольно долгими спокойными перерывами на перегруппировку сил, и во время таких перерывов Явену удавалось приехать домой.

На двадцатилетие Мать подарила ему мою сестру Сэлло, которой к этому времени исполнилось почти шестнадцать. Подобный подарок «из рук Матери Дома» – событие довольно значимое и осуществляется в соответствии со строгими правилами. Надо сказать, что для Сэл лучшего и желать было нельзя: она всем сердцем любила Явена и просила у судьбы одного: позволить ей любить его до самой смерти. При всем желании он не смог бы противиться такой щедро изливаемой на него нежности, но, к счастью, и Сэлло была его давней избранницей. Со временем предполагалось, разумеется, что Явен женится на женщине из своего круга, но пока что о свадьбе не было и речи, так что еще несколько лет влюбленным можно было об этом не думать. Они оба были так счастливы, их наслаждение друг другом было столь очевидным и непосредственным, что и вокруг них разливалось некое блаженство подобно свету от горящей свечи. Когда Явен приезжал в город и был свободен от дежурства, он все дни проводил в компании своих молодых приятелей, военных и штатских, но каждую ночь неизменно возвращался домой, к Сэлло. Когда же он уезжал в полк, она горько плакала, горевала и с нетерпением ждала, когда же он снова приедет домой; и он приезжал, высокий, красивый, и кричал со смехом: «Где же моя милая Сэлло?», и она стремглав выбегала из «шелковых комнат» ему навстречу, смущаясь и одновременно светясь радостью, гордостью и любовью – и чувствуя себя настоящей женой молодого воина.

Когда мне исполнилось тринадцать, меня наконец выдворили из женской спальни и отослали на тот конец двора. Я всегда боялся перебираться в мужскую Хижину, но это оказалось не так уж и страшно, хотя я все же очень горевал, с тоской вспоминая тот уютный уголок, который занимали мы с Сэлло и где всегда подолгу беседовали перед сном. Тиб, которого отослали в Хижину на год раньше, старательно меня опекал, что оказалось вовсе не нужно: старшие ребята и не думали меня преследовать. Они, правда, бывали порой очень жестоки к тем, кто был их младше, но я, очевидно, выплатил весь свой долг в ту ночь у колодца и заслужил их уважение своим молчанием. Они дразнили меня Болотной Крысой или Клюворылом, но и только; а в общем, даже это бывало редко, и никто из них меня не трогал.

Впрочем, в течение дня я мало с кем из них виделся, поскольку моя работа была теперь полностью связана со школой и библиотекой, где я стал работать вместе с Эверрой, а Око и маленький мальчик по имени Пепа заняли наше с Сэлло место, подметая дворы и коридоры. В мои обязанности входило дальнейшее самообразование и помощь Эверре во время занятий с младшими учениками. В классе появилось несколько новых ребятишек – подросли племянницы и племянники Сотур, а также Семья купила и обменяла какое-то количество новых рабов, в том числе и детей. Сэлло, будучи «подаренной», да еще и сыну хозяйки, освобождалась, естественно, от любой тяжелой и грязной работы и должна была лишь какое-то время прясть или ткать, а также всегда быть свежей и хорошенькой, радуя Явена. Она очень скучала, когда Явен уезжал к себе в полк, а общество других обитательниц «шелковых комнат», а также хозяйских горничных находила скучным и, как она говорила, «душным». Она, правда, никогда особенно не жаловалась, но при каждой возможности старалась убраться из «шелковых комнат» и чем-то занять себя, например посидеть на уроке вместе со всеми или помочь Эверре и мне с малышами. Сидеть целыми днями без дела ей было невмоготу. Мы с ней часто встречались также в библиотеке, где можно было спокойно поговорить и где нам никто не мешал. Сэлло полностью мне доверяла, как, впрочем, и я ей, и наша тесная дружба была для меня настоящим счастьем. Моя сестра стала как бы моим вторым «я». Только с нею я чувствовал себя совершенно свободно и спокойно мог говорить о чем угодно.

Что же касается моих «воспоминаний» – тех видений, или вещих снов, которые являлись мне, когда я был ребенком, – то они по-прежнему посещали меня, хотя уже и не так часто. И некогда данное Сэлло слово ни с кем, кроме нее, не говорить об этом, даже сейчас делает для меня разговор о них несколько затруднительным.

В Венте подобные видения тревожили меня крайне редко, но когда мы вернулись в Аркамант, они стали являться мне все чаще и чаще, обычно когда я бывал один и читал перед сном или уже почти засыпал. Иногда, проснувшись утром, я все еще продолжал видеть перед собой тот далекий голубой холм над сверкающей водой и зарослями тростника и ощущать легкое неровное покачивание плывущей лодки. Или же я снова «видел», как снег падает на крыши Этры (и это действительно могло быть как воспоминанием, так и вещим видением). Или же я вдруг снова «оказывался» на кладбище у реки, или «смотрел» откуда-то сверху на улицу, где сражались друг с другом мужчины в латах, или «входил» в ту высокую полутемную комнату, где тот седеющий мужчина поворачивал ко мне свое тонкое печальное лицо и громко произносил мое имя.

По-настоящему новые видения теперь бывали у меня лишь изредка – превращаясь в «воспоминания» о том, чего я еще никогда не видел в действительности. Например, несколько раз я «вспоминал», как взбираюсь на крутой холм, на вершине которого стоит неизвестный мне город; идет дождь, и улицы, зажатые между высокими темными домами, кажутся мне на редкость мрачными и совершенно чужими. Двигаюсь я словно в неком световом пятне, и этот свет то ли горит во мне, то ли падает откуда-то сверху, точно я несу, подняв высоко над головой, невидимую мне лампу… в общем, лучше я вряд ли сумею это описать.

Однажды, той зимой, когда Сэлло подарили Явену, мне привиделся некий ужасный обнаженный мужчина, худой и черный, как обгорелый труп. И этот человек танцевал! Голова у него была какая-то слишком большая, глаза очень яркие, но совершенно невыразительные, а вместо рта зияла жуткая красная дыра. При этом я смотрел на него как бы снизу, словно лежа в какой-то темной яме. Это было очень страшно, и я очень надеялся, что больше об этом вспоминать не буду. А вот другое видение я вспоминал несколько раз: это была пещера с низким каменным сводом, ее каменный пол был слегка освещен каким-то странным слабым светом, падавшим неизвестно откуда. И все, что там происходило, мелькало у меня перед глазами настолько быстро, что невозможно было удержать это в памяти и потом как следует вспомнить. Хотя если мне случалось порой даже в обычной, дневной своей жизни встретить какого-то человека или мельком увидеть какое-то место, я потом всегда знал, видел я это или нет. У многих людей время от времени бывает такое: им кажется, что они вроде бы вспоминают что-то, хотя совершенно уверены, что это происходит с ними впервые. У меня, правда, было немного иначе: в тот момент, когда что-то начинало происходить со мной в действительности, я всегда мог точно сказать, где и когда уже видел все это прежде – чаще всего в своих снах-«воспоминаниях».

После того как мои видения становились реальностью, а «воспоминания» о том, что случится в будущем, превращались в обычные воспоминания о прошлом, я мог сколько угодно призывать их по собственному желанию, что было невозможно с теми видениями, которые в жизнь еще не воплотились. Так было, например, с тем редким для Этры снегопадом: я отлично помнил это невероятное событие в жизни нашего города, однако все это привиделось мне задолго до того, как произошло на самом деле, и теперь время от времени воспоминание об этом возникало само собой, непроизвольно и мгновенно. Получался один снегопад – и три совершенно разных воспоминания о нем.

Отчасти особая радость, которую доставляло мне общение с сестрой, была связана именно с тем, что только ей одной я мог рассказать об этих странных видениях, или «воспоминаниях». Только с ней обсудить их смысл и значение, тем самым существенно уменьшая тот ужас, который они вызывали в моей душе. А Сэл, в свою очередь, только со мной могла поговорить о том, что творилось в лоне Семьи.

Теперь, когда Явен и Астано школу окончили, а Торм, получив освобождение от школьных занятий, стал обучаться военным искусствам, я видел в классе только младших детей Семьи и Сотур. Сотур по-прежнему посещала уроки Эверры и часто просто так приходила в класс или в библиотеку, чтобы там спокойно почитать. И довольно часто мы втроем, Сэлло, она и я, беседовали почти столь же непринужденно, как когда-то под звездным небом в Венте. Но столь же свободными мы больше уже никогда себя не чувствовали. Перестав быть детьми, мы вынуждены были считаться со своим положением в обществе. Кроме того, меня мучительно смущало некое чувство, которое я в последнее время испытывал к Сотур. Это была смесь целомудренного обожания – что я еще вполне мог оправдать, – и страстного полового влечения, которого я до сих пор никогда еще не испытывал, совершенно не понимал и воспринимал со страхом и отвращением.

Страсть была запрещена. Целомудренное обожание было разрешено. Но я оказался слишком косноязычен (а порой от смущения и вовсе лишался дара речи), чтобы выразить свои чувства словами, так что изливал их в весьма дурных виршах, которые никогда Сотур не показывал. Однако самой Сотур не нужны были ни страсть, ни обожание. Ей нужна была наша старая дружба, ибо она чувствовала себя очень одинокой.

Ее ближайшей подругой всегда была Астано, но Астано сейчас вовсю готовили к свадьбе. Ходили слухи (так сказала мне Сэлло), что Астано выдадут за Коррика Белтомо Рунду, сына самого богатого и самого влиятельного сенатора Этры, которому наш Отец, Алтан Арка, и сам был обязан немалой долей своего влияния и власти. Сэлло говорила, что в «шелковых комнатах» только об этом и шепчутся. Коррик Рунда в армии никогда не служил и, по слухам, «якшался» с дурной компанией – богатыми молодыми людьми из числа «освобожденных» и отпрысками не слишком-то знатных семейств, которые вели весьма разгульную жизнь. Говорили также, что будущий жених Астано хорош собой, но склонен к полноте. Нам очень хотелось знать, какие чувства к этому Коррику испытывает наша нежная, красивая и храбрая Астано, действительно ли она хочет выйти за него замуж, а также насколько Отец и Мать Арка могут быть поколеблены в своем решении, если их дочь откажется от этого брака.

Что же касается Сотур, их сиротки-племянницы, то ее желания относительно замужества в расчет вообще не принимались. Ее все равно выдали бы за того, кого сочли бы «наилучшей партией». Такова судьба почти всех девушек в знатных Семьях, и, по-моему, она не слишком отличается от участи рабынь. Мысль о том, что мою слегка мрачноватую, нежноголосую Сотур отдадут какому-то чужому и равнодушному мужчине, который ее не любит и не понимает, приводила меня порой в состояние такой жгучей беспомощной ярости, что мне уже и самому хотелось, чтобы это произошло как можно скорее. Пусть она навсегда исчезнет из нашего Дома, зато я не буду вынужден каждый день видеть ее и стыдиться того, что я всего лишь раб, что мне только четырнадцать лет, что я способен лишь на то, чтобы писать глупые стишки и страстно мечтать коснуться ее, но так и не иметь этой возможности…

Сэлло, разумеется, знала о моих чувствах; да если б я даже и захотел что-нибудь скрыть от нее, то все равно не смог бы. Она знала, что на шее в крошечном мешочке я ношу тщательно свернутую записку, которую Сотур написала мне год назад, когда я болел лихорадкой: «Быстрее поправляйся, дорогой Гэвир, без тебя все стало скучным, словно пылью покрытым». Сэлло очень огорчало то, что мои страстные желания совершенно неосуществимы. Ей казалось страшно несправедливым то, что сама она обрела счастье и полное удовлетворение в любви, а мне было это запрещено даже в мечтах. Разумеется, и раньше возникала порой любовь между женщиной из благородного семейства и рабом, но все подобные истории всегда заканчивались весьма печально и означали для мужчины пытки или смерть, а для женщины если не смерть – во всяком случае, в наши дни, – то чудовищный публичный позор и полное забвение. Сэлло все пыталась найти в этих жестоких законах хоть какой-то смысл, понять, чем же они нас защищают, и старательно убеждала и меня, и себя, что они действительно нас защищают, но доказать, что они справедливы, все равно не могла, даже и притворяться не пыталась. Справедливость в руках богов, писал один старый поэт, а в руках смертных лишь милосердие и меч. Я процитировал Сэл эту строчку, ей очень понравилось, и она потом часто повторяла эти слова. И при этом, по-моему, думала о Явене, своем добросердечном возлюбленном, своем герое, обладавшем и милосердием, и мечом.

Романтическая любовь и страстные мечты совершенно измучили меня. Только Сэлло служила мне утешением, да еще работа.

Эверра наконец позволил мне свободно пользоваться библиотекой Аркаманта, куда прежде мне даже входить не разрешалось, хоть я и подметал повсюду в доме. Дверь в библиотеку находилась в коридоре чуть дальше куполообразного святилища Предков. Впервые переступив порог библиотеки, я испытал некий священный ужас, наверное не меньший, чем если б осмелился войти в святилище. Библиотека была небольшая, но хорошо освещенная благодаря высоким окнам с чистыми прозрачными стеклами. На полках имелось более двух сотен книг, тщательно подобранных и расставленных Эверрой; он же регулярно стирал с них пыль. В комнате пахло книгами – этот невнятный аромат некоторым людям кажется душным и пыльным, а некоторых, напротив, возбуждает. И еще там было очень тихо. До этого помещения почти никто никогда и не добирался, разве что подметали пол в коридоре; и в библиотеку тоже почти никто не входил, кроме Эверры, Сотур, Сэлло и меня.

Сотур давно уже упросила нашего учителя даровать им с Сэлло эту привилегию, а Сотур Эверра ни в чем отказать не мог. Она была единственной из старших детей Семьи, кто продолжил занятия в школе, ибо ни Явен, ни Астано больше уже не могли делать то, что им хочется. К тому же Сотур постоянно читала книги и сказала Эверре, что это он поселил у них с Сэл в душе «книжный и душевный голод», так что теперь просто не имеет права отказать им в утолении этого голода. Она объяснила ему, что Сэлло сходит с ума, слушая глупую болтовню обитательниц «шелковых комнат», а она, Сотур, страдает от дурацкой необходимости беседовать с напыщенными торговцами и необразованными политиками. В общем, с разрешения Отца и Матери Арка, прочитав девочкам массу нотаций относительно неразборчивости в подборе книг, Эверра выдал им обеим по ключу.

Однако как ни тяжело было мне признаться в этом даже самому себе – а уж ни Сэлло, ни Сотур я и вовсе никогда об этом не говорил, – но столь давнее желание свободно посещать нашу библиотеку принесло мне жестокие разочарования. Оказалось, что более половины имевшихся там книг мне уже хорошо известны, а те, которых я еще не читал, которые издали выглядели столь таинственными и недосягаемыми в своих темных кожаных переплетах или в футлярах для свитков, оказались по большей части довольно скучными – это были юридические анналы, всевозможные компендиумы, бесчисленные сборники эпических поэм, созданных весьма посредственными авторами. Этим книгам было по крайней мере лет пятьдесят, а то и значительно больше, что составляло особую гордость Эверры. «Никакого современного мусора я в Аркаманте не допущу», – говорил он, и мне хотелось верить, что большая часть современных литературных произведений – это действительно мусор. Однако я убедился, что и это старье – тоже зачастую самый настоящий мусор. Впрочем, Эверре я, разумеется, ничего такого не говорил.

И все же я очень полюбил нашу библиотеку; это было единственное место, где мы могли видеться с Сэлло и Сотур и где я мог оставаться наедине с самим собой. Для меня это было некое средоточие покоя; только здесь я мог полностью отдаться чтению своих любимых поэтов и великих историков, а также мечтам, что, может быть, и я когда-нибудь сумею внести в литературу свой вклад.

Стихи, которые я посвящал Сотур, хоть и были написаны «кровью сердца», получались неуклюжими и глупыми. И я понимал, что поэт из меня никакой, хотя поэзию очень любил, и история мне тоже очень нравилась – оба эти искусства придавали ясности в понимании смысла жизни и человеческих чувств, давали оценку бессмысленным, бесконечным и жестоким войнам людей друг с другом, а также многим прежним правителям и правительствам. Я чувствовал, что история мне, пожалуй, ближе, что именно она должна была стать для меня основным предметом. Я понимал, конечно, что мне нужно еще очень много учиться, но учение доставляло мне огромную радость. У меня были великие планы относительно тех книг, которые я, конечно же, напишу. Трудом всей моей жизни, решил я, будет соединение летописей и документов о жизни городов-государств в одну великую историю; и, написав эту книгу, я тоже стану великим и знаменитым. Я даже набросал несколько развернутых планов своего будущего труда; наброски получились довольно невежественные, чересчур честолюбивые, полные ошибок, но, в общем, не такие уж и глупые.

Больше всего я опасался, что кто-то уже написал задуманную мною историю городов-государств, а я об этом просто не знаю, потому что Эверра ни за что не желает покупать новые книги.

Однажды весной он с утра пораньше отправил меня через весь город в Белмант, Дом, столь же известный своей библиотекой и ученостью, как и наш. Я любил ходить туда. Тамошний учитель, Мимен, ближайший друг Эверры, был значительно моложе его. Они постоянно обменивались книгами и манускриптами, и чаще всего за ними посылали именно меня. Я выполнял эти поручения с радостью, поскольку это освобождало меня от необходимости слушать, как малыши нудно твердят алфавит, и давало возможность выбраться наконец из дома. Утреннее солнце так чудесно светило, что я выбрал самый длинный, кружной путь – через парк, где росли старые сикоморы и где Торм когда-то заставлял нас маршировать. Потом я не спеша шел по ведущим на юг улицам вдоль городской стены и наслаждался своей недолгой свободой. В Белманте Мимен встретил меня очень приветливо. Я ему нравился, и он частенько рассказывал мне о работах некоторых современных авторов и читал наизусть стихотворения Реттаки, Каспро и других, чьих имен Эверра даже слышать не хотел. Но книг этих писателей Мимен мне никогда не давал, зная, что Эверра запрещает их читать. В тот день мы с ним тоже немного побеседовали, но в основном о слухах, связанных с грядущей войной: ведь наш Явен, как и один из сыновей Семьи Бел, был в армии. Потом Мимен сказал, что ему пора возвращаться в класс, вручил мне целую охапку книг, и я отправился домой.

На этот раз я пошел прямиком через город, потому что книги оказались весьма тяжелыми. Я как раз пересекал Долгую улицу, когда услыхал крики на ее дальнем конце, выходившем к Речным воротам, и увидел там дым – похоже, горел какой-то дом, а может, и не один, и клубы дыма вздымались все выше и становились все гуще. Люди бегом проносились мимо меня к Гробнице Предков, к пожарищу или, наоборот, в обратном направлении. К горящим домам бежали, правда, в основном городские стражники, и они зачем-то на бегу выхватывали из ножен мечи. А я стоял и смотрел на них, вспоминая, что уже однажды видел все это. Затем в конце Долгой улицы появились пешие и конные воины под зелеными знаменами. На них налетела городская охрана, и завязалась битва, сопровождаемая громкими криками и звоном оружия. Я же застыл, как памятник, не в силах сдвинуться с места, и тут увидел, что какой-то конь, лишившийся ездока, вырвался из схватки и галопом несется по улице прямо на меня, весь покрытый белыми хлопьями пота и потеками крови. Кровь текла у него из дыры, видневшейся там, где должен был быть глаз. Вдруг конь пронзительно заржал, и я наконец заставил себя отойти в сторону, а потом, пригнувшись, бросился бежать через площадь.

Нырнув в переулок между Гробницей Предков и зданием Сената, я боковыми улочками добрался до Аркаманта и влетел в мужскую Хижину с криком: «Вторжение! Вражеские воины в городе!»

Я оказался первым, кто сообщил обитателям нашего Дома эту новость, посеяв среди них панику. Дело в том, что Аркамант отделен от остальной части города тихими площадями и широкими улицами. В других местах вести о вторжении распространились значительно быстрее, так что, вполне возможно, к тому времени, как Эннумер перестала наконец пронзительно причитать, городской страже с помощью тех воинов, которые в данный момент находились не в полку, уже удалось изгнать незваных гостей и оттеснить их за Речные ворота.

Кавалерийский отряд, расквартированный неподалеку от Скотного рынка, бросился в погоню и поймал сколько-то вражеских воинов на восточном берегу реки у моста, но основной части войска все же удалось уйти. Никто из наших воинов убит не был, хотя имелось несколько раненых. Никакого особого ущерба городу наглые захватчики также нанести не успели, если не считать нескольких сожженных сараев, крытых тростником, возле Речных ворот; но потрясение все же было огромным. Как среди бела дня вражеское войско смогло не только приблизиться к Этре, но и ворваться через Речные ворота на улицы города? И не являлся ли этот наглый налет просто сигналом того, что грядет полномасштабная атака со стороны Казикара, к которой Этра была совершенно не готова? И после того первого нападения все мы испытывали поистине невероятный стыд, гнев и страх, которые оказались не в силах подавить. Я, например, видел, как наш Отец, Алтан Арка, плачет, приказывая Торму во что бы то ни стало защитить Аркамант; сам же он должен был уйти на срочное заседание Сената.

Душа моя разрывалась от страстного желания помочь моей Семье, моему народу, Этре. Я мечтал вместе с нашим войском выйти на бой с врагом. Я помог Эверре собрать всех детей в спальне под присмотром Йеммер, а сам пошел в классную комнату и стал ждать дальнейших указаний, как и все остальные домашние рабы. Мне очень хотелось быть в эту минуту рядом с Сэлло, однако ее и всех девушек заперли в «шелковых комнатах», куда рабам-мужчинам вход был запрещен. Эверра, седой, с серым от волнения лицом, сидел и в полном молчании что-то читал; я же нервно мерил шагами классную комнату. Весь огромный дом окутала странная затянувшаяся тишина. Так прошло несколько часов.

Наконец к дверям классной комнаты подошел Торм и, увидев меня, спросил:

– Что это вы здесь делаете?

– Ждем, пока нам скажут, чем мы могли бы быть полезны, Торм-ди, – вежливо ответил ему Эверра, поспешно вставая.

Торм никак на это не отреагировал и крикнул кому-то:

– Эй, тут еще двое! – И выбежал за дверь, так и не сказав Эверре ни слова.

В класс вошли двое молодых людей и велели нам следовать за ними. При себе у них были мечи, так что они наверняка были из благородных, хотя мы никого из них совершенно не знали. Они отвели нас через задний двор к Хижине, к дверям которой снаружи был прикреплен огромный засов. Я впервые заметил его; во всяком случае, я никогда прежде не видел, чтобы его задвигали. Молодые люди отодвинули засов, велели нам войти внутрь, и мы услышали, как засов с лязгом задвинулся у нас за спиной.

В Хижине оказались все рабы Аркаманта, мужчины, разумеется. Даже личные слуги Алтана-ди, которые обычно даже спали у дверей его покоев, даже работники конюшни, даже Сим, наш главный конюх, который и жил, и ночевал в клетушке над стойлами лошадей. В Хижине стало буквально не протолкнуться, ведь обычно там собиралось не более половины всех ее обитателей, поскольку у многих и днем и ночью находились различные занятия и поручения, да и вообще многие приходили туда разве что переодеться или поспать. Там даже и топчанов-то для такой кучи народа не хватило бы, а сейчас и вовсе сесть было некуда. Многие так и остались стоять, возбужденно переговариваясь. В помещении было почти темно – оказалось, что не только двери заперты, но и окна наглухо закрыты ставнями. В спертом воздухе пахло потом и грязноватым постельным бельем.

Мой учитель стоял совершенно растерянный у самых дверей. Я подошел к нему и провел в его комнатушку, крошечный закуток, отделенный от общей спальни; в Хижине было четыре таких комнатушки, они предназначались для самых старых и самых ценных рабов. На лежанке Эверры уже устроились трое конюхов, но Сим тут же велел им убраться оттуда, заявив: «Это комната нашего учителя, нечего тут рассиживаться, вонючие конские яблоки!»

Я поблагодарил Сима, а сам Эверра был настолько потрясен, что даже говорить не мог. Я усадил его на кровать, и он сумел наконец сказать мне, что чувствует себя нормально и хотел бы отдохнуть. Я оставил его и пошел послушать, что говорят другие рабы. Сперва, когда нас всех загнали в Хижину, слышалось немало криков возмущения и протеста, но постепенно эти крики смолкли. Кто-то из старших мужчин объяснил, что в этом нет ничего особенного, что это отнюдь не наказание, а простое правило, которое начинает действовать, когда возникает угроза нападения: в таких случаях всех рабов-мужчин где-нибудь прячут и запирают.

– Подальше от опасности, – прибавил старый Фелл.

– Подальше от опасности? – возмутился один из камердинеров Алтана-ди. – А что, если враг сумеет снова прорваться? Что, если начнутся пожары? Мы же поджаримся тут, как пирожки в духовке!

– Заткни свою вонючую пасть, – тут же посоветовали ему.

– А кто за нашими лошадьми-то смотреть будет? – спросил кто-то из конюхов. Его поддержали:

– Почему они нам не доверяют? Что мы такого сделали? Разве что всю жизнь горб на них гнули!

– Да и с какой стати они нам доверять станут, если мы для них все равно что вещи?

– Нет, я все-таки хочу знать: кто будет ухаживать за нашими лошадьми?

В общем, подобные споры все продолжались, то стихая, то вновь разгораясь. Кое-кто из мальчиков учился у меня в школе, и эти ребята старались держаться поближе ко мне – я думаю, скорее по привычке. Мне стало скучно; монотонным спорам не было конца, и я наконец не выдержал и предложил:

– Вот что, урок, в конце концов, мы отлично можем провести и здесь. Пепа, начинай декламировать «Мост через Нисас»! – Мы как раз разучивали с ними эту несколько монотонную балладу, и она им очень нравилась.

Пепа, очень хороший ученик, тут же смутился; ему неловко было декламировать стихи в толпе взрослых мужчин, и я, чтобы подбодрить его, сам произнес первую строчку:

– «У стен высоких Этры…» Ну же, Пепа, продолжай! – Он тут же подхватил, и очень скоро все мальчики по очереди повторяли нараспев прекрасные строки баллады; один начинал, второй подхватывал – в точности как мы это делали в классе. Ралли пронзительно чистым, точно звук трубы, голосом смело пропел:

И я вдруг заметил, что люди вокруг нас притихли и слушают. Кое-кто вспомнил, что и сам когда-то ходил в школу; а многие слышали эти стихи впервые, но внимали им без насмешливых улыбок, явно тронутые описываемыми в балладе событиями и призывом мужественно защищать родной город. Когда один из мальчиков запнулся, двое каких-то взрослых мужчин подхватили полузабытые строки, которые и они когда-то учили в классе у Эверры, а может, у того учителя, что был до Эверры. Завершив начатую строфу, они словно передали эстафету следующему мальчику, а когда отзвучал впечатляющий финал поэмы, послышались одобрительные возгласы, поздравления в адрес учеников и первый смех за весь этот день.

– Хорошая песня! – похвалил нас конюх Сим. – Теперь давайте еще что-нибудь этакое! – И я заметил, что Эверра стоит в дверях своей комнатушки и очень внимательно слушает. Выглядел он каким-то очень хрупким, старым и седым.

Мы продекламировали одну из баллад Феррио, которая нашим слушателям тоже очень понравилась, – теперь уже слушали почти все. Впрочем, «Мост через Нисас» явно вызвал наибольшее одобрение.

– Давайте еще разок этот «Мост», – сказал кто-то и, вытащив вперед одного из мальчиков, подсказал ему начало: – «У стен высоких Этры…»

К вечеру многие в Хижине уже знали эту балладу наизусть, и на помощь им пришла та способность быстро все запоминать, которую мы часто теряем, научившись читать и писать, и взрослые мужчины в унисон с учениками школы хором ревели знакомые слова.

Порой, правда, они добавляли такие четверостишия, от которых у Феррио волосы бы на голове встали дыбом. Впрочем, сквернословам тут же затыкали рот: «А ну прекратите непристойности! Здесь дети!» И эти взрослые люди просили прощения у Эверры. Вообще большая часть взрослых рабов испытывала к нашему учителю неподдельное уважение, а сейчас – еще и желание защитить его. Эверра хоть и был одним из них, но все-таки не совсем таким же, как они; его и хозяева очень ценили – как же, образованный человек, который знает куда больше, чем многие высокорожденные! Рабы им гордились. Постепенно в Хижине стал устанавливаться порядок, за которым следили в основном Сим и Меттер, как бы взявшие на себя ответственность за соблюдение правил поведения и принятие решений. С Эверрой они, разумеется, советовались, но по большей части все же оберегали его и держали в стороне. И мне повезло: ведь я был его учеником и последователем, а потому мне разрешили спать в его клетушке на полу, а не в чудовищной тесноте большой комнаты, где к тому же ужасно воняло уборной, находившейся рядом, за дощатой стеной.

Хуже всего для большинства из нас было то, что нас держали в полном неведении относительно того, что происходило снаружи, относительно судьбы нашего города и нашей судьбы. Еду нам готовили на общей кухне, и дважды в день кто-то из кухарок приносил ее к дверям Хижины. Тогда отодвигали засов на двери, саму дверь ненадолго распахивали настежь, и женщину встречал рев приветствий и непристойных предложений. Затем все это смолкало, и сыпались вопросы: идут ли бои? напал на нас Казикар или нет? удалось ли вражескому войску пробиться в город? Разумеется, на большую часть этих вопросов у наших кухарок ответа не было, а вот слухов хоть отбавляй. Впрочем, болтать с нами женщинам особенно не позволяли и очень быстро прогоняли обратно в дом, а мы за обедом все продолжали перемалывать вместе с хлебом и мясом эти жалкие сведения и слухи, пытаясь извлечь из них какое-то рациональное зерно. В основном все соглашались в том, что у стен города, скорее всего у Речных ворот, ведутся бои, но атакующей стороне в город прорваться не удалось, хотя и отогнать войско Казикара от наших стен окончательно этранцам тоже пока не удается.

И когда на четвертый день нас наконец выпустили из заточения, оказалось, что именно так все и было. Войска, занимавшиеся военной подготовкой в лагерях, были поспешно переброшены в город из его южных окрестностей и присоединились к кавалерии, находившейся неподалеку. Первую мощную атаку им удалось отбить, и теперь кавалерия преследовала войско Казикара уже за пределами Этры. Городская стража сумела вовремя отступить под прикрытие городских стен и стойко удерживала их, несмотря на мощный натиск вражеских отрядов. Впрочем, авангард Казикара не имел при себе никаких осадных орудий, явно рассчитывая на внезапность массированной атаки на главные городские ворота, через которые легко было проникнуть в самый центр города. В этом и заключалась их тактическая ошибка. Если бы командир вражеского войска, видимо страстно жаждавший славы, не предпринял столь плохо подготовленной атаки, которую городской страже удалось не только замедлить, но и остановить, у нас действительно могло бы не хватить времени предупредить армию и поднять горожан по тревоге, и Этра вполне могла быть захвачена и сожжена.

А нас еще и заперли в Хижине… Впрочем, теперь уже не имело ни малейшего смысла размышлять на эту тему. Мы вышли на свободу, и радость освобождения была столь всепоглощающей, что горький осадок почти не ощущался.

В тот вечер все, кто смог, выбежали на улицы, чтобы приветствовать первые отряды, возвращавшиеся по мосту через реку Нисас. Даже Сэл украдкой выскользнула из «шелковых комнат», переоделась в мужскую одежду и вместе со мной отправилась к Речным воротам встречать наши войска. Это был совершенно безумный поступок, ибо «подаренной» девушке, осмелившейся выйти на улицы города, грозило ужасное наказание. Но в ту ночь всюду царили радость, всепрощение и вседозволенность; мы точно купались в этом потоке всеобщего ликования, от всего сердца приветствуя наших воинов. В диком мерцании факельных огней мы заметили среди военных и Торма, коренастого, мрачного и воинственного, узнав его по странной походке и привычке размахивать руками. Сэлло тут же опустила голову, скрывая лицо, потому что встреча с Тормом не сулила нам обоим ничего хорошего и вряд ли Торм промолчал бы, увидев подаренную своему брату девушку болтающейся по улицам. Мы с Сэл тут же бросились назад к Аркаманту, смеясь и задыхаясь, и по тихим темным улочкам и дворам быстро добрались до дому.

На следующий день мы услышали от Сэл – а она узнала это от самой Матери Фалимер, – что полк Явена собираются вернуть для охраны города. Сэлло прямо-таки светилась от радости.

– Он возвращается! И будь что будет, мне все равно! Только бы он был со мной! – все повторяла она.

Но, как оказалось, это была последняя хорошая новость, дошедшая до нас.

В Казикаре отлично знали, что войска Этры заняты борьбой с вооруженными бандами из Морвы и Оска, а потому и послали тот первый, довольно большой отряд, чтобы он попытался, совершив молниеносную атаку, внезапно захватить город. Но эта попытка провалилась. Отброшенные защитниками города, воины Казикара поспешно отступили, но всего лишь к границам наших владений, где уже разместилась вся огромная вражеская армия, успешно преодолевшая и довольно большое расстояние от самого Казикара, великого города-государства на реке Морр, и приграничные горы.

В Этре появилось множество беженцев-селян, охваченных паникой; многие явились в город с пустыми руками, другие же, наоборот, волокли с собой все, что могли, погрузив свое имущество в фургоны и повозки, а перед собой гнали еще и скот. Но уже на третий день после того радостного вечера, когда мы встречали наши войска, городские ворота были заперты. Этра оказалась окружена вражескими войсками со всех сторон.

Стоя на стенах, мы видели, как воины Казикара методично воздвигают один лагерь за другим; волокут бревна, копают оборонительные рвы на случай атаки противника. Теперь они были явно хорошо подготовлены к долгой осаде. Среди простых палаток высились расшитые шатры офицеров; то и дело прибывали повозки, доверху нагруженные зерном и фуражом; были построены просторные загоны для коров и овец, захваченных по дороге в деревнях и на фермах, так что мясом войско Казикара себя обеспечило надолго. У нас на глазах вокруг Этры рос еще один город, город мечей.

Сперва никто даже не сомневался в том, что вскоре с юга подойдет наша армия и попросту сметет захватчиков. Надежда на это умирала с трудом. Прошло несколько недель, прежде чем мы увидели, как первые этранские отряды стали изгонять казикарцев с насиженных, укрепленных рвами позиций. Мы радостно приветствовали наших воинов, стреляли зажженными стрелами по палаточному городу, дабы отвлечь врага. Однако этранцам все время приходилось отступать, поскольку захватчики превосходили их численностью раз в десять. Нас мучил вопрос: где же те мощные полки, что отправились отгонять от наших границ морванов и осканцев? Что же происходит на юге? По городу поползли страшные слухи, которым невозможно было не верить. Ведь мы были отрезаны ото всего мира и почти никаких вестей не имели.

В первое же утро осады Сенат направил депутацию в башню над Речными воротами, желая предложить противнику вступить в переговоры и объяснить причины столь беспричинной и наглой агрессии. Однако генералы Казикара от переговоров отказались и позволили своим солдатам выкрикивать оскорбления и насмешки в адрес наших сенаторов. Одним из этих сенаторов был Алтан Арка. Я видел, как он вернулся домой, черный от гнева и унижения.

На следующий день Сенат провозгласил одного из своих членов диктатором Этры; им стал Канок Эреко Бахар. Это был древний титул, о котором вспоминали лишь в случае крайней необходимости, присваивая его временному верховному командующему. И всей нашей жизнью сразу стали править новые правила и указы. Прежде всего, ввели строгий учет продовольствия: все запасы провизии были свезены из домов и собраны в просторных общественных складах на рынке; продукты выдавались с поистине ритуальной четкостью и пунктуальностью; пытавшихся утаить продовольствие повесили на площади перед Гробницей Предков. Все мужское население от двенадцати до восьмидесяти лет было записано в оборонительные отряды, которыми командовала городская стража. Что же касается рабов-мужчин, то в начале осады многих снова позапирали в амбарах и мужских Хижинах. Нам, например, Отец Арка попросту запретил выходить по ночам за пределы нашего двора; кстати, точно такой же строжайший комендантский час был вскоре введен приказом диктатора и во всем городе. Было очевидно, что рабы-мужчины, крайне необходимые для самых различных работ, стали совершенно бесполезными, поскольку их запирают, точно телят, когда хотят, чтобы животные поскорее набрали вес. И диктатор Бахар издал следующий декрет: рабы по-прежнему остаются собственностью своего хозяина, однако сейчас в связи с чрезвычайным положением они поступают в распоряжение города и Сенат может затребовать группу рабов из любого Дома и присоединить ее к гражданской трудовой армии, проживающей в казармах. Раб, получивший такой приказ, немедленно переезжает в казармы и выполняет ту или иную работу под командованием нашего ветерана, генерала Хастера.

Впервые меня послали в казармы в июне, после почти двух месяцев осады. Я был даже рад этому; мне хотелось быть полезным своему городу и своему народу, и пребывание в классной комнате Аркаманта казалось мне постыдным, слишком уж далеки были там повседневные страхи и заботы Этры. Я страстно мечтал уйти и присоединиться к взрослым мужчинам и был настроен чрезвычайно патриотично, как и большинство обитателей Аркаманта да и жителей города в целом. Когда миновали первые ужасы и потрясения осадного положения, мы обнаружили, что вполне можем жить и в весьма суровых условиях, по строгим правилам, при минимуме пищи, терзаемые бесконечной тревогой и со всех сторон окруженные врагом, стремившимся сокрушить нас если не огнем и мечом, то голодом. Оказалось, что и в такой ситуации можно не просто жить, но жить хорошо, не теряя надежды и чувства локтя.

Сэл пришла ко мне вечером накануне того дня, когда я должен был отправиться в казармы гражданской армии. Она была беременна, но это ничуть ее не портило: глаза горели, смуглая кожа так и светилась. Мы, разумеется, давно уже не получали от Явена никаких известий, но Сэлло была уверена: если с ним что-нибудь случится, она непременно сразу это почувствует, так что пока у него все хорошо.

– Вот ты всегда все помнишь, – сказала она, улыбаясь и обнимая меня. Мы с ней сидели на школьной скамье, как когда-то в детстве, и она, помолчав, спросила: – А помнишь, ты мне рассказывал об одном своем видении – ты еще часто его потом вспоминал? Оно ведь было в точности похоже на самое начало этой войны, на тот, самый первый налет. А ты это видел задолго до этого… Я вот ничего такого не вижу. Зато я кое-что понимаю. Я в этом уверена. Помнишь, старая Гамми говорила нам: «У людей с Болот есть странные способности…»? Сэлло засмеялась и ласково подтолкнула меня.

– Ох, Сэл, – сказал я, – а ты никогда не думала о том, что хорошо было бы попасть туда, на эти Болота? Увидеть места, откуда мы родом?

– Нет. – Она помотала головой и снова засмеялась. – Я хочу быть здесь, с Явеном-ди, и чтобы он почаще бывал дома, и чтобы не было никакой осады и было сколько угодно еды!.. А вот тебе… Может быть, тебе все же удастся туда поехать, когда кончится осада. Вот станешь ты ученым, начнешь путешествовать… Для начала тебе, наверное, разрешат покупать в других городах книги, как, например, Мимену. Он ведь часто ездит в Пагади, верно? Вот и ты сможешь путешествовать по всему Западному побережью и на великие Болота сможешь поехать. Там наверняка у всех такие же длинные носы, как у тебя. – Она погладила меня по носу. – Или как у аистов. Ах ты, мой Клюворыл! Вот увидишь, все так и будет!

Сотур тоже зашла ко мне накануне моей отправки в казармы, и это произвело на меня столь сильное впечатление, что я совершенно утратил дар речи. Она вложила мне в руку маленький кожаный кошелечек и сказала, улыбаясь:

– Это, возможно, тебе пригодится. Ничего, Гэвир, скоро мы опять будем свободны!

Да, разумеется, освобождение нашего города означало и нашу свободу, хоть мы и оставались рабами.

Однако в казармах гражданской армии царили, как оказалось, совсем иные настроения. Да и жизнь там шла иначе. Во всяком случае, я очень скоро понял, насколько по-детски глупым было мое стремление попасть туда. Ведь после Аркаманта я был совершенно не подготовлен к тяжелой работе и скотскому существованию общественного раба. Группа, к которой меня присоединили, должна была разбирать старый склад и относить строительный камень к Западным воротам, где его использовали для восстановления башни и стены. Эти каменные глыбы весили, наверное, не меньше полтонны, и для подобной работы, разумеется, требовалось определенное умение, которым никто из нас не обладал. Не было и соответствующих инструментов, их вообще приходилось выдумывать самим. Мы работали с рассвета до темноты. Пропитание у нас было таким же, как и в Аркаманте, но для той жизни этого вполне хватало, а сейчас всем нам постоянно хотелось есть. Староста нашего отряда, Коут, славился невероятной физической силой и почти полной нечувствительностью к боли. А начальником Коута и правой рукой Хастера – Хастер вообще был здесь самым главным – оказался Хоуби.

Войдя в казарму, первым я увидел именно Хоуби. Он здорово окреп за последнее время, тело его так и бугрилось мускулами. Голову он теперь чисто брил, что делало его сходство с Алтаном-ди и Тормом менее очевидным. Но старый шрам, пересекавший ему бровь, и свирепый взгляд остались прежними. Я поздоровался и хотел даже немного поговорить с ним, но он лишь глянул на меня с нескрываемой ненавистью и презрением и отвернулся.

Он ни разу не заговорил со мной в течение тех двух месяцев, что я провел в казармах. Именно он определил меня в тот отряд, который должен был разбирать и таскать камни, в «каменную бригаду», как нас называли, и старался любыми способами сделать мою жизнь как можно тяжелее. Власти у него для этого хватало. И кое-кто, желая выслужиться перед начальством, тоже пытался мной помыкать. Другие же, напротив, старались по возможности защитить меня от происков Хоуби и постоянно спрашивали, что, собственно, «наш командир» против меня имеет. Я неизменно отвечал, что не знаю; возможно, он просто считает меня виноватым в том, что когда-то в детстве во время игры получил этот шрам.

Хастер сразу потребовал, чтобы мы сдали ему все наличные деньги, потому что в казарме кое-кто вполне мог и за грош соседа прикончить, если б узнал, что у него этот грош имеется. Мне страшно не хотелось расставаться с подарком Сотур – десятью бронзовыми «орлами» в кожаном кошелечке; у меня ведь никогда прежде не было собственных денег. Хастер был с нами честен – по своему разумению, конечно, – и сразу сказал, что пятую часть каждой суммы, оставленной ему на хранение, возьмет себе; однако остальное выдавал по первому же требованию, хоть и мелкими монетами. В городе, естественно, процветал черный продовольственный рынок – в Аркаманте я о таких вещах и понятия не имел, – и я вскоре отлично знал, куда надо идти, чтобы купить дробленое зерно или вяленое мясо, чтобы насытить свое вечно голодное брюхо. За продукты черные торговцы вымогали у людей последние гроши.

Денежки, подаренные Сотур, подошли к концу гораздо раньше, чем закончился мой срок службы в гражданской армии, и последние полмесяца в «каменной бригаде» были самыми тяжелыми. Я даже не очень хорошо их помню, потому что голод и чудовищная усталость довели меня до того, что прежние видения, или «воспоминания», стали являться мне все чаще и чаще и я иногда как бы переходил из одного видения в другое, не успевая прийти в себя. Из тех райских мест с шелковистой синей водой и зелеными тростниками я перекочевывал прямо на вонючую казарменную постель и потом долго лежал без сна, глядя на низкий каменный свод, нависавший прямо над моим лицом (видимо, это был свод пещеры из другого моего видения); а потом вдруг оказывался у окна неизвестного мне дома и смотрел на белоснежную гору по ту сторону сверкающего под солнцем пролива; а потом это чудное виденье сменялось жестокой действительностью, и мне вновь приходилось ворочать тяжеленные каменные глыбы под палящим летним солнцем. Меня стали все чаще возвращать к реальной действительности свирепые жалящие укусы хлыста, которым Коут нещадно меня охаживал. «Приди в себя, дубина! И нечего на меня глаза пялить!» – орал он, а я тщетно пытался понять, где нахожусь и что мне надо делать. Мои сотоварищи по команде ругали меня, считая, что я отлыниваю от работы, подвожу их, а порой даже подвергаю опасности их жизнь. Позже я узнал, что Коут давно уже просил Хоуби убрать меня из «каменной бригады», но тот отказался. Наконец Коут через его голову обратился прямиком к Хастеру, который посмотрел, как я работаю, и сказал: «Да уж, от него и впрямь никакого толку. Отправь-ка его домой».

Так я получил освобождение. На то, чтобы добраться до дому, мне потребовался целый час. Приходилось присаживаться чуть ли не на каждом углу, чтобы перевести дыхание, собраться с силами и попытаться отогнать от себя те «воспоминания», те голоса, и странные огни, и лица, которые постоянно мелькали передо мной. Наконец сквозь ветви какого-то неведомого леса я увидел фонтан на залитой солнцем площади и широкий фасад Аркаманта, но, чтобы пересечь знакомую площадь, мне пришлось сперва нырнуть в темную зловонную пещеру. Когда же я добрался до нужной мне двери и постучался, открыла мне Эннумер.

– Уходи, нечего нам тебе подать! – рявкнула она и попыталась закрыть дверь. Говорить я не мог, и она, приглядевшись внимательней, узнала меня и разразилась слезами.

Меня отнесли в больницу и уложили в постель. Старый Ремен растер камфарной мазью рубцы от ударов хлыстом и напоил меня отваром из кошачьей мяты. Затем пришла моя сестра; сев у постели и роняя слезы, она обнимала меня, гладила по голове, баюкала, а потом, немного успокоившись, стала слегка надо мной подшучивать. Я хорошо помнил, как ко мне в больницу приходила тогда Мать Фалимер; эти воспоминания были настолько яркими, что сейчас казались мне чем-то вроде предвидений. И я с благодарностью сказал сестре:

– Как хорошо, что я уже дома!

– Ну конечно хорошо! А теперь поспи, тебе нужно отдохнуть, – сказала Сэл своим нежным, чуть хрипловатым голосом. – А когда проснешься, то поймешь, что ты по-прежнему дома и никуда отсюда не денешься, милый ты мой Клюворыл. – И я уснул.

Как только я немного поправился – а отдых и нормальная еда, хотя еды-то как раз стало, увы, совсем уж мало, сделали свое доброе дело, – я сразу же отправился в классную комнату и приступил к своим прежним обязанностям, словно никуда отсюда и не уходил.

Когда же в августе меня снова призвали в ряды гражданской армии, Эверра был настолько этим огорчен, что даже осмелился пойти к Алтану-ди и выразить свой протест. Вернувшись, он сказал мне:

– Да будет вечно благословен Дом Арка, Гэвир! Отец наш заботится о детях своих даже в дни войны и голода. Алтан-ди объяснил мне, что под началом Хастера ты больше работать не будешь; и жить в казарме тебе тоже больше не придется: тебе предстоит совсем другая работа, с людьми образованными. Вам нужно будет перенести свитки со священными пророчествами и древние летописи из старого хранилища, что у западной стены, в подвалы Гробницы Предков. Там этим драгоценным документам будут не страшны ни огонь, ни вода; там их никто не найдет даже в случае вторжения. Священной Коллегии Жрецов требуются для выполнения этой задачи исключительно умные и образованные люди, ибо необходимо соблюсти все возможные предосторожности и все тонкости соответствующих ритуалов. Эта работа действительно требует чрезвычайной аккуратности, однако она не будет слишком тяжелой. Это большая честь для Аркаманта, что выбрали именно тебя! – Эверра, по-моему, даже слегка мне завидовал, страстно мечтая собственными глазами увидеть все эти древние документы и рукописи.

Я тоже обрадовался; хорошо было бы на какое-то время забыть о своих учительских обязанностях, хотя меня несколько тревожила, скажем, проблема еды. Кто его знает, думал я, как эти жрецы будут нас кормить? Теперь все в городе только и думали что о еде. В Аркаманте никогда особых запасов не водилось, а городские кладовые были уже практически истощены; в относительном достатке имелось только зерно. Отец и Мать Арка являли собой пример терпеливого воздержания; они неусыпно и строго следили за тем, что делается на кухне, и еда в доме, хоть ее и было очень мало, всегда распределялась по справедливости. Я с ужасом думал о том, что снова придется вернуться туда, где существуют всевозможные любимчики, где царствуют несправедливость и жестокость, где из-за пищи дерутся насмерть, где голодных бедолаг вовсю обманывают и обвешивают торговцы с черного рынка. Но ослушаться приказа я не мог и вскоре отправился в ту часть здания Священной Коллегии Жрецов, которая была отведена под жилище рабов. Во время первой же трапезы нам подали наваристый куриный бульон с сочным ячменем. Такой еды я не пробовал уже несколько месяцев и сразу понял, что мне здорово повезло.

Полдюжины тамошних рабов были все людьми пожилыми, так что жрецы просили прислать им помощников помоложе и из таких Домов, как Арка, Эрре и Бел, где, как известно, имелись и вполне образованные рабы. Например, я страшно обрадовался, увидев среди них Мимена из Белманта, доброго приятеля Эверры. Мимен привел с собой троих своих учеников. Затем там было двое рабов из Эрреманта, оба лет сорока; их звали Таддер и Йентер. Я о них и раньше слышал от Эверры, который ворчливо говорил о них с неким странным подозрительным восхищением: «очень образованные, но какие-то несерьезные, нет, недостаточно серьезные!» Я понимал, что он имеет в виду: видимо, они читали «эти современные книги» – «современными» Эверра, как известно, называл все книги, написанные в последние сто или двести лет. И я оказался прав. Когда мы в тот вечер отправились спать – а в спальне было очень тесно, поскольку нам, тринадцати, пришлось как-то разместиться там, где прежде спали шестеро, но зато было тепло, светло и, в общем, вполне уютно, – то первое, что я увидел у кровати одного из моих новых знакомых, это «Космологии» Оррека Каспро. Эверра как-то раза два упоминал эту поэму, но таким тоном, каким врач упоминает об ужасной, смертельно опасной и страшно заразной болезни.

Таддер, сухолицый мужчина с острым взглядом, глаза которого словно прятались под густыми черными бровями, заметил мое изумление и спросил:

– Ты что, никогда этого не читал, парень? – У него был говор северянина, и в речи встречались порой незнакомые мне обороты.

Я покачал головой.

– Так возьми, – и Таддер протянул мне книгу. – Ознакомься хотя бы!

Я растерялся, не зная, как поступить. И невольно глянул в сторону Мимена, словно тот мог донести Эверре, что я посмотрел на запретную книгу.

– Представляешь, Эверра им не разрешает читать новых поэтов, – сказал Мимен, обращаясь к Таддеру. – Да и вообще никого со времен Трудека. Может, Каспро – это немного чересчур для начала?

– Нисколько, – возразил северянин. – Тебе, паренек, сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? В самый раз прочесть Каспро и восхититься его стихами. Ну вот, например, знаешь ты эту его песню? – И Таддер запел приятным чистым тенором: – «Как во тьме ночи зимней…»

– Эй, эй, вы там, потише! – проворчал Йентер, второй человек из Эрреманта. – Не стоит, братцы, в первую же ночь гусей дразнить!

– Это что же, тот самый гимн, который Каспро написал? – спросил старший из местных рабов, пожилой мужчина с тихим голосом и повадками безусловного вожака. – Мне, к сожалению, ни разу не довелось услышать, как его поют.

– Да, в общем, в некоторых местах за пение этого гимна могут и повесить, Реба-ди, – с улыбкой заметил Йентер.

– Только не здесь, – сказал Реба. – Продолжай, пожалуйста. Мне бы очень хотелось его послушать.

Таддер и Йентер быстро обменялись взглядами, и Таддер запел:

Красота его голоса и этот мягкий, но неожиданный прыжок мелодии на последних словах настолько потрясли меня, что я чуть не заплакал.

Йентер заметил это и сказал:

– Ага, ты только посмотри, Таддер, что ты с мальчиком сделал. Испортил ребенка одним-единственным стихотворением!

– Вот-вот, Эверра никогда мне этого не простит! – рассмеялся Мимен.

– Спойте еще разок, Таддер-ди, пожалуйста! – попросил один из учеников Мимена и быстро глянул на Ребу: разрешит ли он? Реба молча кивнул, и Таддер снова запел, но на этот раз к нему присоединилось еще несколько голосов. И я вдруг понял, что уже слышал эту мелодию, точнее, отдельные ее фрагменты, те несколько нот, которые в казарме гражданской армии некоторые из рабов то и дело насвистывали, точно подавая друг другу некий сигнал.

– Ну все, спели, и довольно, – тихо, но очень твердо сказал старший. – Или вы хозяев разбудить хотите?

– Ох, вот уж нет! – вздохнул Таддер. – Чего не хотим, того не хотим.

Работать с этими людьми оказалось настолько же приятно, насколько ужасно было работать в «каменной бригаде». Порой, правда, приходилось поднимать и переносить огромные тяжелые сундуки и ящики, полные книг и документов, однако мы подходили к работе с умом, не бросались ворочать тяжести с нетерпеливой яростью; и, самое главное, друг к другу тоже относились терпеливо и с уважением. Наиболее трудную работу мы старались распределить по справедливости. Да и подбадривали нас не свист кнута и не сердитые окрики, а шутки и неспешные беседы прямо за разборкой и укладыванием манускриптов и бумаг. Мы разговаривали и об этих древних свитках, и о непрекращающейся осаде нашего города, и о последней огневой атаке – в общем, обо всем, что происходит или происходило под солнцем. Я получил немало дополнительных знаний, просто работая вместе с этими людьми, и прекрасно понимал это. Но очень многое из того, о чем они говорили между собой, вызывало в моей душе неясную тревогу.

Пока мы работали вместе с Ребой и другими здешними рабами, беседы наши обычно носили нейтральный характер. Но большую часть дня жрецы и их рабы были заняты отправлением ежедневных ритуалов в Гробнице Предков и Сенате, и вскоре Реба, убедившись, что нам можно полностью доверять и мы все сделаем с величайшей осторожностью и вниманием, стал оставлять нас без присмотра. Так что, спустившись в старое хранилище у западной стены, мы, семеро рабов, были предоставлены самим себе, и здесь, в подземелье древнего храма, за толстыми стенами, никто нас услышать не мог. И вот здесь, пока мы прикидывали, как лучше применить свои небольшие силы, как вытащить и перенести подгнившие сундуки и хрупкие свитки, не повредив их, и начиналось самое интересное. Здесь Мимен, Таддер и Йентер вели такие беседы, каких я еще ни разу в жизни не слышал. Теперь я понимал, почему Эверра считает, что современные авторы оказывают на людей «дурное влияние»! Мои новые товарищи постоянно цитировали Дениоса, Каспро, Реттаку и других «новых» поэтов и философов, о которых я никогда прежде даже не слышал. И все цитируемые ими стихи, хоть они и были поистине прекрасны, носили критический, взрывной, мятежный характер, были полны яростных эмоций – боли, гнева, неудовлетворенного желания.

Меня это чрезвычайно смущало. В «каменной бригаде», где я работал прежде, царили жестокие нравы, но тем людям и в голову не пришло бы ставить под вопрос свое положение в обществе; они, скорее всего, сочли бы детским и вопрос о том, почему у одного человека есть власть, а у другого ее нет совсем. Неужели, думал я, то общество, которое оставили нам в наследство наши Предки, о котором позаботились и судьба, и боги, можно в мгновение ока полностью переменить, стоит только захотеть? Меня окружали сейчас люди, куда более образованные и воспитанные, чем большинство высокорожденных жителей Этры, и куда более честные и тактичные в повседневной жизни, чем они; однако в своих разговорах и мыслях они проявляли просто невероятную, прямо-таки бесстыдную неверность по отношению к своим Домам и самой Этре, осажденной сейчас врагами. Они безо всякого уважения говорили о своих хозяевах, презрительно отзывались об их ошибках и просчетах. Они не испытывали ни малейшей гордости по поводу того, скольких солдат поставил в армию их Дом. Они критиковали даже моральный облик самих сенаторов! Таддер и Йентер, например, и вовсе считали, что, возможно, некоторые сенаторы, вступив с Казикаром в тайный и преступный сговор, намеренно отправили большую часть наших войск на юг и тем самым расчистили Казикару подступы к Этре.

Я целыми днями слушал подобные рассуждения, но сам предпочитал помалкивать, хотя в душе моей росли гнев и протест. Когда Таддер, который даже и этранцем-то по рождению не был и прибыл к нам с севера, из Азиона, взялся рассуждать о падении Этры, но не как о страшном несчастье, а как об одной из возможностей переменить наше будущее, я не смог больше сдерживаться и буквально набросился на него. Не знаю, что уж я там сказал, – я смутно помню то, как с яростным гневом обвинял его в безверии, в предательской готовности разрушить наш город изнутри, в то время как враг находится у самых его стен…

Тут вмешались двое других юношей, ученики Мимена, и принялись осыпать меня презрительными насмешками, но Таддер остановил их.

– Гэвир, – сказал он, – извини, если я тебя обидел. Я уважаю твою верность родному городу. Но прошу, прими во внимание и то, что я тоже храню верность, только не тому Дому, который меня купил, и не тому городу, который использует мой труд. Я верен своему народу, таким же, как я, простым людям. И что бы я там ни говорил, я никогда не стану подбивать кого-то из рабов к мятежу! Я знаю, к чему это ведет. Так что пусть тебе подобные мысли даже в голову не приходят.

Ошеломленный его извинениями и его искренностью, устыдившись собственной несдержанности, я совсем смешался, отступил, и мы, как ни в чем не бывало, продолжили заниматься своей работой. Ученики Мимена, правда, всячески меня избегали, презрительно поглядывали в мою сторону и разговаривать со мной не желали, но старшие мужчины обращались со мной точно так же, как и прежде. На следующий день, когда мы с Йентером везли в подвал Гробницы Предков один из древних сундуков, погрузив его на маленькую ручную тележку, которую сами же и соорудили для перевозки наиболее хрупких реликвий, он успел рассказать мне историю Таддера. Рожденный свободным в одной из северных деревень, Таддер еще совсем мальчишкой был взят в плен вооруженными налетчиками и продан в рабство – в какую-то семью старинного города Азиона, где и получил образование. А когда ему было лет двадцать, в Азионе вспыхнуло восстание рабов, которое жесточайшим образом подавили. Тогда погибли сотни рабов, женщин и мужчин, а каждого подозреваемого в бунте клеймили каленым железом.

– Ты же видел его руки, – сказал Йентер.

Я действительно видел эти страшные шрамы и еще подумал тогда, что это, наверное, следы пожара или несчастного случая.

– Когда Таддер говорит «мой народ», – пояснил мне Йентер, – то имеет в виду не какое-то отдельное племя, или город, или Семью. Он имеет в виду всех нас, тебя и меня.

Я по-прежнему мало что понял из его слов, ибо тогда даже еще представить себе не мог человеческую общность, большую, чем та, что отгорожена от остального мира стенами Этры; я просто принял это как факт.

Ученики Мимена продолжали меня игнорировать, но уже довольно беззлобно. Все-таки я был гораздо младше даже самого младшего из них и, видимо, казался им всего лишь жалким недоучкой. Хорошо было уже и то, что они по-прежнему мне доверяли, зная, что я ни разу их не выдал, и в моем присутствии продолжали разговаривать совершенно свободно. И я – хоть меня по большей части и возмущало то, что они говорили, и я в душе презирал их за ханжество, за притворную верность хозяевам, которых они на самом деле ненавидели, – обнаружил вдруг, что все же прислушиваюсь к ним. Точно так же и дома я, словно зачарованный, прислушивался, испытывая отвращение, даже омерзение, и к разговорам об отношениях мужчин и женщин, которые велись порой у нас в Хижине.

Ансо, самый старший из учеников Мимена, любил разглагольствовать о «барнавитах», банде беглых рабов, живущих где-то в великих лесах, раскинувшихся к северо-востоку от Этры. Под предводительством некоего Барны, человека выдающегося роста и силы, эти рабы создали собственное государство – республику, в которой все люди были равны и свободны. Каждый человек имел право голоса и мог быть как избранным в правительство, так и исключенным оттуда, если плохо справлялся со своими обязанностями. Всю работу «барнавиты» делали вместе, товары и добытую пищу делили сообща и поровну. Жили они в основном охотой и рыбной ловлей, а также грабили на дорогах богатых купцов и торговые караваны, которые направлялись в Азион или из Азиона. Местные крестьяне и фермеры их поддерживали и никогда не выдавали ни Казикару, ни Азиону, поскольку «барнавиты» щедро делились с ними награбленным и нажитым добром, а эти земледельцы, хоть и не были рабами – чаще всего они были «освобожденными», – жили в ужасающей нищете.

Ансо весьма живо описывал жизнь «барнавитов» в этих диких лесах и уверял, что они не подчиняются ни хозяину, ни сенаторам, ни правителям государств и связаны лишь обетом верности своему сообществу, который дают исключительно добровольно. Ансо знал множество историй о смелых, даже отчаянных нападениях «барнавитов» на торговые караваны, охраняемые вооруженными воинами, на купеческие корабли, плавающие по реке Расси, а также о том, как «барнавиты», умело замаскировавшись, неузнанными приходят в большие города, даже в Казикар и Азион, и обменивают на рынке награбленное добро на то, что им более всего необходимо в лесу. Людей они никогда не убивают, сказал Ансо, только в случае самообороны; а если кто-то случайно забредет в их город, скрытый глубоко в лесной чаще, то ему придется либо молить их о помиловании и впоследствии, принеся обет верности, жить вместе с ними как свободный человек, либо умереть. И у бедняков они никогда ничего не отнимают, да и у зажиточных фермеров забирают только часть собранного урожая, но никогда не трогают зерно, оставленное для посева. Даже женщины на уединенных фермах и в деревнях «барнавитов» не боятся; женщин они тоже с радостью принимают в свое общество, но только в том случае, если женщина сама захочет к ним присоединиться.

Таддер, правда, сразу утыкался носом в книгу или попросту выходил из комнаты, как только Ансо садился на своего любимого конька и начинал рассказывать эти бесконечные истории. Но один или два раза Таддер все же не выдержал, взорвался и обозвал пресловутых «барнавитов» «обыкновенной бандой беглецов, промышляющих воровством». Он с таким презрением говорил о них, что это заставило меня задуматься, уж не имеют ли эти люди какого-то отношения к тому восстанию рабов, из-за которого пострадали и сам Таддер, и многие другие рабы в Азионе. Йентер относился к историям Ансо гораздо спокойнее, высмеивал их, называл «невозможной романтической бредятиной», и я был, пожалуй, согласен с ним. Идея о том, что сборище беглых рабов способно обустроить свою жизнь так, словно они сами в ней хозяева, перевернув при этом вверх тормашками вековой, священный миропорядок, казалась мне тогда абсолютно утопической. И все же мне нравилось слушать эти идиллические повествования о лесном братстве свободных людей.

Ибо слова «свобода» и «воля» постепенно завоевали свое, весьма существенное, место в моей душе; от них исходил какой-то яркий свет, точно от крупных летних звезд, которыми я так часто любовался в Венте. Я и в городе частенько поднимал глаза к темному небу, но здесь звезды всегда казались более далекими и тусклыми. Вечера у нас были свободными; мы проводили их в своей комнате, и жрецы разрешали нам брать масло для светильников. Я читал «Превращения» Дениоса. Эту книгу одолжил мне Таддер, и она стала для меня поистине великим открытием. Она была похожа на тот сон, превратившийся в «воспоминание», когда мне казалось, что я нахожусь в каком-то неизвестном мне доме, где в светлых комнатах меня радушно встречают незнакомые мне люди, и я вижу множество различных чудес, и меня приветствует какое-то чудесное золотистое животное… Дениос – величайший из поэтов, так утверждали все мои старшие товарищи. Он был рожден рабом и в своих стихах пользовался словом «свобода» с такой нежностью и почтением, что я неизменно вспоминал Сэлло, мою сестру, в те мгновения, когда она говорила о своем возлюбленном. У Мимена был потрепанный, умещавшийся в кармане рукописный вариант «Космологий» Каспро; он сказал, что никогда не расстается с этой книгой, и убедил меня прочесть ее. Мне поэма Каспро показалась очень странной и какой-то тревожной; понял я в ней очень мало, но порой та или иная строчка брала меня за сердце с той же щемящей силой, как тот гимн о свободе, который я услышал в самую первую ночь, проведенную здесь.

Однажды мне позволили отлучиться на часок и сбегать повидаться с сестрой. Стоял жаркий сентябрь. Сэлло выглядела неважно, из-за беременности ноги у нее сильно отекали, осунувшееся лицо казалось каким-то усталым. Она обняла меня и стала расспрашивать обо всем – о жрецах, о других рабах, о нашей работе, – так что все время говорил один я, а потом время у меня вышло, и пришлось бегом бежать назад.

А через несколько дней я получил весточку от Эверры: он писал, что ребенок у Сэлло родился семимесячным и прожил всего лишь час.

Мы не могли похоронить его на нашем кладбище у реки, потому что оно находилось за городской стеной. Во время осады тела умерших рабов сжигали в так называемых огненных башнях, как и тела полноправных горожан. И прах рабов смешивался с прахом свободных людей в водах Зольного ручья, который протекал возле огненных башен и выбегал наружу из-под городской стены через неширокую трубу, чтобы затем воссоединиться с водами реки Нисас, затем – реки Морр, а затем и с морем.

Я стоял в час осеннего заката у огненных башен на берегу ручья с горсткой других людей из Аркаманта. Сэлло на похоронах не было: она еще плоховато себя чувствовала, но Йеммер успокоила меня, сказав, что самое страшное уже позади. А через несколько дней мне позволили навестить сестру. Она показалась мне страшно худой и еще более усталой. Она все время плакала, обнимая меня, а потом сказала своим нежным, тихим, усталым голосом:

– Понимаешь, если бы он остался жив, его бы все равно постарались поскорее куда-нибудь сбыть или обменять на что-нибудь полезное. Я слышала, как в одном из Домов ребенка-раба обменяли на фунт мяса. Кому во время осады нужен лишний рот… Знаешь, Гэв, по-моему, он это понимал. Понимал, что никому по-настоящему и не хочется, чтобы он остался жив. Даже мне. Чем… – Она не закончила своего вопроса, а просто слегка развела руками в безнадежном жесте, и я понял, что она хотела сказать: «Чем он мог бы быть для меня или я для него?»

Меня потрясло, как изменились за это время все обитатели Аркаманта. Лица худые, даже костлявые, а взгляд такой же усталый и настороженный, как у Сэлло. Это было лицо осады. Зайдя в классную комнату, я с грустью обнаружил, что мои маленькие ученики совсем отощали, просто кожа да кости, стали равнодушными, вялыми. Дети во время голода всегда умирают первыми. Мы у себя в Коллегии Жрецов ели в два раза лучше, чем большинство людей в городе. Сэлло очень обрадовалась, увидев меня в добром здравии, и все просила, чтобы я рассказал ей, чем нас кормят. И я рассказывал о том, какой у жрецов рыбный пруд, как тщательно они охраняют своих кур-несушек, как нам время от времени перепадает то кусочек мяса, то тарелка наваристого супа, какой у них садик со священными травами и овощными грядами. Рассказал я и о том, что Предкам обычно приносят зерно в виде подношений, и получается, что зерно это кормит теперь не священных Предков, а их потомков. Мне было стыдно рассказывать об этом, но Сэлло сказала:

– Мне так приятно хотя бы послушать о еде! А оливки у жрецов есть? Ох, до чего же я соскучилась по оливкам! Больше всего! – Пришлось сказать, что и оливки нам иногда дают, хотя на самом деле я уже много месяцев ни одной не пробовал.

Перед самым уходом я успел еще повидаться с Сотур. Она тоже была бледной и вялой, ее прекрасные волосы пересохли и потускнели. Она ласково со мной поздоровалась, и я вдруг сказал, сам того не ожидая:

– Сотур-йо, ты не дашь мне бронзовый грошик? Я хочу купить Сэлло несколько оливок.

– Ах, Гэв! Где же ты их возьмешь? Мы их несколько месяцев не видели, – удивилась она.

– Ничего. Я знаю, где их можно достать.

Она молча посмотрела на меня своими большими глазами, кивнула и куда-то ушла. Потом вернулась и сунула мне в ладонь монетку.

– Жаль, что я не могу дать больше, – сказала она, тем самым превратив мою первую в жизни попытку попросить милостыню в нечто обыденное, простое и ничего не значащее.

За эту монету, на которую в прошлом году можно было купить фунт оливок, торговец на черном рынке дал мне всего десяток жалких сморщенных плодов. Я бегом бросился в Аркамант и попросил Йеммер передать их Сэлло, которую уже перевели в «шелковые комнаты». На работу я, разумеется, сильно опоздал, но Реба ничего мне не сказал – возможно, заметил, что я вернулся в слезах.

Реба вообще обладал мягким отзывчивым характером и ясным умом. Иногда мы с ним понемногу беседовали, и он рассказывал мне о священных ритуалах и обрядах, которые зачастую отправляли сами рабы. Он заставил меня почувствовать достоинство этой затворнической жизни и мирную красоту бесконечно повторяемых циклов обрядов и молитв, обращенных к Предкам, от которых зависело само благополучие, сама жизнь нашего города. По-моему, Реба видел возможность того, что мой Дом согласится отдать меня Коллегии Жрецов, и мне льстило, что он заинтересован именно в моей персоне. Я вполне мог представить себе жизнь там, в святилище, но хотел жить только в Аркаманте, рядом со своей сестрой, и не хотел заниматься более ничем, кроме того, к чему меня готовили с самого детства: выучиться и получить возможность учить детей моего Дома.

Наша работа приближалась к концу. Старинные документы были перенесены в подвалы под Гробницей Предков, и теперь их оставалось только разобрать и сложить. Эту работу можно было бы делать, почти не думая, однако большая часть старинных свитков и летописей не имели ни имени автора, ни каких-либо иных данных, а потому их следовало сперва просмотреть, пронумеровать страницы, постараться выяснить название и имя автора, затем очистить от грязи, пересыпать порошком от насекомых и только после этого как следует упаковать. Поскольку никого из нас дома особенно не ждали – кому нужен лишний рот в период голода? – то мы с удовольствием принялись за разборку этих безымянных документов. Жрецы и их немолодые рабы были очень этому рады; на самом деле без нас им было бы просто не под силу со всем этим справиться. Я с удивлением убеждался, что мы, семеро домашних рабов, и даже я сам, оказались куда более образованными, чем члены Коллегии. Они, разумеется, превосходно разбирались в древних обрядах и ритуалах, однако историю нашего города и его соседей знали очень плохо, как, впрочем, и историю тех обрядов, которые каждый день отправляли. Мы раскопали огромное количество самых разнообразных и невероятно интересных документов: жития великих людей Этры, начиная с самых первых дней ее существования; пророчества; описания гражданских и межгосударственных войн и союзнических отношений с другими городами. Все это чрезвычайно меня увлекало, и мне не давала покоя давняя моя мечта – написать историю всех наших городов-государств. Я чувствовал себя совершенно счастливым, зарывшись в груду старинных свитков и пергаментов в тиши глубокого подвала под мостовыми безмолвной, умирающей Этры.

– До чего же все-таки приятно окунуться в прошлое, – сказал как-то Мимен, – особенно если будущее ничего хорошего тебе не обещает.

Теперь у Зольного ручья днем и ночью горели погребальные костры – это жгли тела тех, кто умер от голода, – и дым от этих костров, поднимаясь вверх, смешивался с осенними туманами, отчего над крышами домов постоянно висела голубоватая пелена. Иногда в этом дыме чувствовался запах подгоревшего мяса, и рот у меня тут же невольно наполнялся слюной от голода и тошнотворного отвращения.

Снаружи у северной стены вражеская армия строила огромный земляной вал – опору для осадных орудий, из которых можно было бы бить по верхнему, более тонкому краю стены. Стража Этры и простые горожане, дежурившие на стенах, сбрасывали на строителей булыжники из разобранных мостовых, но враги были чересчур многочисленны и проворны, как муравьи, да и вражеские лучники стреляли в каждого, кто осмеливался показаться между зубцами стены. Защитники города собирали стрелы, выдернутые из тел умирающих; они вообще использовали любую возможность, чтобы пополнить свои колчаны, и делали стрелы даже из ветвей тех деревьев, что росли внутри городских стен, в том числе и старых сикомор.

Тревога царила и в Сенате; там шли жаркие дебаты и споры, порой изливавшиеся на городские площади. Почему, вопрошали уличные ораторы, Этра оказалась настолько неподготовленной к нападению? Почему в нашем городе не было достаточных запасов ни оружия, ни продовольствия и даже армия оказалась отосланной в дальние края? По городу ползли слухи: неужели среди сенаторов действительно есть предатели, сторонники Казикара? Говорили, например, что сенаторы отказались открыть городские ворота, потому что хотели, чтобы жители Этры вымерли от голода, прежде чем город будет сдан. В общем, одни считали упорство сенаторов благородным и мужественным, а другие – гнусным предательством. Кроме того, все шептались о несправедливом распределении продуктов. Многие торговцы с черного рынка были жестоко убиты, когда товары у них подошли к концу и их обвинили в утаивании продуктов. А дом одного купца разъяренная толпа попросту разнесла в щепы, ибо все были уверены, что у этого богача закрома ломятся от припасов, в то время как остальные умирают от голода. Но в кладовых купца люди не нашли ничего, только полбочонка сушеных фиг, спрятанного в Хижине рабов. Ходили слухи о запасах зерна, припрятанных в подвалах Сената или в подвалах Гробницы Предков и Коллегии Жрецов, и последнее, кстати сказать, было недалеко от истины. Жрецы просто в ужас пришли, узнав об этом. Они опасались не только за сохранность собственной жизни, но и своего драгоценного рыбного пруда, кур и огорода, и умоляли поставить вокруг святилища дополнительную охрану. В итоге охрана действительно была выставлена – десять человек, которые, разумеется, ничего не смогли бы сделать, если бы толпа все же ринулась на обитель жрецов. Однако святость Гробницы Предков по-прежнему охраняла и жрецов, и нас заодно.

Была уже середина октября. Жизнь как бы застыла, повиснув на волоске, и всем казалось, что наш конец близок. Еще несколько дней – и либо начнется штурм северной стены, который, конечно же, закончится успешно, либо вышедшая из повиновения толпа горожан откроет какие-то ворота, пытаясь спастись, прежде чем в городе начнутся пожары и резня. Впрочем, возможно было, что Сенат все же решит сдать город, дабы избежать полного его уничтожения.

И тут случилось то, на что мы уже давно утратили всякую надежду.

На рассвете, когда дымная пелена и туман тяжело висели над улицами Этры, над вражеским лагерем и над рекой Нисас, мы вдруг услышали сигналы боевой тревоги, громкие крики, пение горнов, ржание лошадей, бряцанье оружия. Это армия Этры наконец-то вернулась домой.

Все утро мы слушали шум битвы за городской стеной, а те, кому посчастливилось подняться на стены, могли и наблюдать сражение. Нас, рабов, естественно, заперли во дворе, и мы лишь просили тех, кто пробегал мимо наших ворот, сообщить нам хоть какие-то новости. Ближе к полудню большой отряд городской стражи промаршировал через площадь и остановился перед Гробницей, желая получить благословение Предков. Все воины были пешими, лошадей в городе давно уже не осталось: их забили и съели. Вид у стражников был жалкий – худые, оружие убогое, одежда превратилась в лохмотья, лица измученные. Казалось, это просто нищие, притворяющиеся воинами, или, может, призраки воинов. Однако Предки благословили их устами жрецов, и они двинулись по Долгой улице к Речным воротам. Шли они молча, слышно было лишь ритмичное бряцанье их оружия. Затем впервые за шесть месяцев ворота распахнулись, и отряд этранских стражников ринулся наружу, ошеломив врага этим неожиданным нападением с тыла, ибо те уже вступили в бой с нашими войсками. Об этом мы, по крайней мере, услышали собственными ушами, потому что люди, забравшись на крыши и наблюдая оттуда за сражением, во все горло комментировали его. Потом мы услышали оглушительный рев и победные кличи, и наблюдатели с крыш закричали:

– Ура, мы захватили мост! Мост перешел в руки Этры!

И весь тот день, хотя не раз звучал сигнал тревоги и отдельные отряды Казикара все еще пытались отбить прежние позиции, продолжался постепенный откат вражеского войска от стен города. Армия Казикара бежала под натиском этранцев, тщетно пытаясь перегруппироваться и найти более выгодные пути к отступлению, но все они в итоге оказались блокированы, и к вечеру огромное войско, столько месяцев осаждавшее Этру, превратилось в разбросанную по полям между Этрой и рекой Морр толпу обезумевших людей, пытающихся спасти свою жизнь. Тех, кому удалось переправиться на тот берег реки Нисас, наша кавалерия преследовала, точно охотники дичь, – впоследствии это побоище получило название «охота на диких свиней». Снаружи, у городских стен, на земляном валу и повсюду в разгромленном лагере толстым слоем лежали мертвые тела, тысячи мертвых воинов, уже лишенных доспехов и оружия. Река Нисас местами вышла из берегов, так она была запружена мертвецами.

Нас выпустили на свободу после заката. Я поднялся на стену у Северных ворот и увидел, как живые движутся среди груд мертвецов, приподнимая и переворачивая их, словно туши забитых овец, чтобы снять с них доспехи, а порой и перерезая кому-то горло, если возникали сомнения в том, что человек мертв. Вскоре призвали рабов – нужно было собрать погибших этранцев и перенести их тела к погребальным кострам на берегу Зольного ручья. Нас семерых тоже послали туда, и мы всю ночь при свете луны и факелов собирали и носили трупы. Это была жуткая работа. Я отчетливо помню лишь то, что каждый раз, когда мы с Ансо, работая в паре, клали очередное тело возле погребального костра, мне приходила в голову одна и та же мысль: о ребенке Сэлло, сыне Явена и моем племяннике, который прожил всего час в умирающем от голода городе. И каждый раз я просил Энну сопроводить в страну мертвых не душу этого мертвого воина, а ту крошечную, безвинно загубленную душу, не оставить ее во время странствий по полям вечной тьмы и вечного света.

Очень много было погибших из числа городских стражников. Они дорого заплатили за свою храбрую атаку.

Всю ту ночь в городе было неспокойно; и свободные граждане, и рабы ринулись в открытые ворота и принялись грабить продовольственные кладовые армии Казикара, и этранским солдатам, которые обязаны были охранять и ворота, и эти кладовые, пришлось отступить под натиском изголодавшихся людей, в большинстве своем к тому же хорошо им знакомых. Некоторые воины даже привезли в город повозки, нагруженные зерном, и горожане, облепив их, точно муравьи, дрались из-за каждой горстки зерна. Порядок был восстановлен лишь на рассвете, да и то пришлось применить силу – кнуты, дубинки и даже мечи. В тусклом утреннем свете я видел, какой ужас был написан на лицах воинов, когда они смотрели на своих соотечественников, женщин и мужчин, которые копошились над обглоданными останками овец, точно черви на дохлой крысе.

Рабам под угрозой смертной казни было приказано к полудню вернуться в дома своих хозяев. Так что я покинул святилище, успев лишь поблагодарить старого Ребу и принять в подарок от Мимена его рукописную копию поэмы Каспро.

– Только Эверре эту книжку не показывай, – сказал Мимен со своей суховатой усмешкой, и я, не зная, как его благодарить за столь щедрый дар, лишь пробормотал, заикаясь:

– Нет, нет, ни за что…

Это была моя первая собственная книга. Первая по-настоящему ценная вещь, которая действительно принадлежала мне. Я называл одежду, что была на мне, «своей одеждой» и доску в нашей классной комнате «своей доской», но даже эти вещи мне не принадлежали. Они были собственностью Дома Арка, как и я сам. Но эта книга… эта книга была моей!

* * *

Явен, вернувшись домой, первым делом, разумеется, поздоровался с родителями, выразил им свою любовь и почтение и поспешил прямиком в «шелковые комнаты». Было необыкновенно приятно видеть, как после его возвращения сразу расцвела и засияла Сэлло. Явен не слишком исхудал – во всяком случае, у многих горожан вид был гораздо хуже, – но и ему, безусловно, здорово досталось, и выглядел он измученным, огрубевшим и усталым. Он много рассказывал нам об этой военной кампании – мне, Сэл, Сотур, Астано и Око, когда мы все собрались у Эверры в классе, как в былые времена. Оказывается, против Этры вместе с войском Морвы выступили и несколько полков из Галлека, а также из Вотуса и Оска, так что нашим воинам приходилось нелегко, отбивая атаки по нескольким направлениям одновременно. Явен считал, что этранские военачальники допустили несколько существенных ошибок, отдавая путаные приказы, но никакого предательства в рядах нашей армии не было. Этранской армии действительно никак не удавалось поспешить на помощь родному городу, поскольку они постоянно вели сражения с вражескими полками, наступавшими с разных сторон, и в случае их отступления враги, несомненно, стали бы преследовать их до самых городских стен. Однако им все же удалось одержать победу, и они сразу же бросились на помощь Этре. Ночью они по лодочному мосту переправились через реку Морр и врасплох застали осаждавшую наш город армию Казикара, нанеся удар с востока, откуда его никто не ожидал.

– Однако мы и представить себе не могли, до чего трудно вам здесь приходится! – признался Явен. – Мне и сейчас страшно подумать, как вы здесь голодали… – Астано показала ему кусочек «осадного» хлеба, который специально для этого сохранила: коричневатую корочку, похожую на древесную стружку; хлеб в последние недели осады пекли из небольшого количества ячменной или пшеничной муки грубого помола, смешанной с соломенной трухой и солью.

– Вот уж соли у нас было сколько угодно, – сказала Астано. – Не было лишь того, что ею полагается солить.

Явен улыбнулся, однако мрачные морщины у него на лице так и не разгладились.

– Ничего, Казикар нам еще за это заплатит, – сказал он. – Мы его заставим!

– Ах, и ты говоришь о плате… – промолвила Сотур. – Значит, мы теперь купцы?

– Нет, сестренка. Мы воины.

– Нет, а вот с нами, женами воинов, их возлюбленными, матерями и сестрами… как будет Казикар расплачиваться с нами?

– Да уж как получится, – мягко ответил Явен и обнял за плечи Сэлло, сидевшую с ним рядом на школьной скамье.

Эверра заговорил о чести города, об оскорблении, нанесенном нашим великим Предкам, о необходимости мести. Явен слушал его внимательно, но больше о войне не сказал ни слова. Зато принялся расспрашивать меня о том, как мне жилось у жрецов, что мы делали в Гробнице Предков и какие древние документы и реликвии спасали. И когда я рассказывал ему об этом, то видел перед собой лицо прежнего Явена, страстно любившего историю, эпос и поэзию и с таким вдохновением руководившего нами, когда мы «возводили» на вершине холма в Венте старинную крепость Сентас. Мне вдруг захотелось спросить у него, что он думает насчет «новых» поэтов. Возможно, подумал я, наш Явен когда-нибудь станет Отцом Аркаманта, а я буду учителем в его школе и тогда непременно дам ему прочесть «Превращения» Дениоса – пусть и он откроет для себя целый новый мир… Впрочем, все это были только мечты, по-настоящему я себе подобной возможности не представлял. И все же под воздействием мыслей об этом я рассказал Явену и о том, как мы еще в самом начале осады декламировали в мужской Хижине, где нас заперли, «Мост через Нисас» и все собравшиеся там мужчины хором ревели «У стен высоких Этры…». В общем, кончилось все тем, что мы прямо там, в классе, тоже принялись декламировать баллады, и Явен вел нас своим звучным голосом, и кое-кто из моих учеников, отощавших за время осады малышей, потихоньку прокрался в класс, чтобы послушать этот странный хор. Ребятишки с округлившимися от изумления глазами и не понимая, что происходит, смотрели на молодого высокого воина, который, радостно смеясь, с воодушевлением выкрикивал строки прекрасной поэмы Гарро: «Спасалось бегством войско Морвы, // Ее храбрейшие сыны бежали…»

– Снова и снова, – услышал я вдруг шепот Сотур. – И так далее, и тому подобное… – Она не выкрикивала вместе с нами патриотические стихи, и вид у нее был несчастный и растерянный. Заметив, что я смотрю на нее с пониманием и сочувствием, она резко отвернулась.

Всю ту осень после осады мы наслаждались одним из самых сладостных удовольствий – освобождением от непрерывного, сильнейшего напряжения и постоянного страха. В этом ощущении легкости и избавления от гнета, по-моему, наиболее ярко и проявляется свобода, ибо оно позволяет душе как бы воспарить над миром. И в Аркаманте царила атмосфера всеобщей терпимости и доброты. Люди были благодарны друг другу за то, что пережили вместе и выжили, несмотря ни на что. И теперь могли сколько угодно радоваться и смеяться, и действительно смеялись.

В начале зимы домой вернулся и Торм. Всю осаду он прожил где-то в городе, а не в Аркаманте. Временный диктатор учредил особое войско, состоявшее из тех, кто еще только учился военному делу, и воинов, которые в силу полученных ранений или по старости уже в армии не служили. Эти отряды были призваны оказывать всемерную помощь городской страже, стеречь крепостные стены и ворота, патрулировать улицы, а также порой выполнять функции пожарных и охраны общественного порядка. Войско, в котором служил Торм, немало помогло городу, защищая его и бесстрашно отражая огневые атаки противника. Сперва этих воинов многие считали настоящими героями, однако они все чаще стали принимать участие в казнях торговцев с черного рынка и вообще всех, кто припрятывал провизию, а также тех, кого подозревали в предательстве, и в итоге люди стали их бояться. Больше всего они боялись тех расследований и допросов, которые воины этого особого полка проводили всегда с особой жестокостью. Понемногу их стали обвинять в том, что они слишком широко и чересчур вольно пользуются данной им властью. Впрочем, через несколько дней после освобождения Этры это войско было распущено – после того, как временный диктатор подал в отставку, передав всю полноту власти Сенату.

Торму исполнилось всего семнадцать, но выглядел он значительно старше да и вел себя как взрослый мужчина, мрачный, замкнутый и молчаливый.

Он привел с собой в Аркамант и Хоуби. В порядке вознаграждения за службу он попросил, чтобы Хоуби освободили от работы в гражданской армии и передали ему в качестве личного телохранителя. Как и Меттер, телохранитель Отца Алтана, Хоуби спал теперь у дверей комнаты своего хозяина. Он по-прежнему брил себе голову и стал куда крупнее Торма, но не заметить их сильнейшего сходства друг с другом было невозможно.

Причиной возвращения Торма в родной дом послужила помолвка Астано. Мать Фалимер так и не одобрила ее брак с Корриком Белтомо Рундой и выбрала ей в мужья родственника Коррика по материнской линии, Ренина Белтомо Тарка. Таркмант был одним из древнейших Домов Этры, хотя и не слишком богатым, а сам Ренин, многообещающий молодой сенатор, отличался приятной внешностью и умением вести беседу, хотя, по словам Сэлло, нашего главного источника сведений об очередном женихе Астано, образованием не блистал. «Он даже Трудека не читал! – возмущалась она. – Хотя, может, в политике он и разбирается».

А от Сотур мы на тему замужества не слышали ни слова. Мы вообще мало ее видели. Казалось, она в отличие от нас так и не сумела освободиться от пережитого страха и напряжения. Она никак не могла набрать прежний вес, и у нее по-прежнему было «осадное» лицо. А если я встречал ее в библиотеке с книгой в руках, она лишь ласково здоровалась со мной, но старалась поскорее ускользнуть прочь. Моя мучительная страсть к ней прошла, превратившись в некую болезненную жалость с легким оттенком нетерпения: я совершенно не мог понять, почему она продолжает хандрить в такие чудесные дни, озаренные обретением свободы.

Эверре предстояло вручить жениху и невесте поздравительный адрес, и он целыми днями готовился к этому, выписывая подходящие цитаты из своих любимых классиков. В благостной атмосфере той осени я чувствовал, что гадко и нечестно утаивать от моего старого учителя то, что я узнал от Мимена и других, работая в Гробнице Предков. И рассказал Эверре, что прочел Дениоса, а Мимен даже подарил мне свой экземпляр «Космологий» Каспро. Эверра помрачнел, покачал головой, но гневной тирадой не разразился, что весьма меня вдохновило, и я спросил: чем же поэмы Дениоса могут испортить тех, кто их читает, если они столь благородны как по языку, так и по содержанию?

– Неудовлетворенностью, – ответил Эверра. – Благородные слова, которые учат быть несчастным. Такие поэты отказываются от того, чем одарили их предки. Их труд – это бездонный колодец. Ведь если удалить твердую основу тех верований и представлений, на которых, собственно, и строится наша жизнь, то все будет впустую. Останутся одни слова! Заносчивые, пустые слова. А одними словами, Гэвир, сыт не будешь. Только вера дает нам и жизнь, и покой. Вся наша мораль основана на вере.

Я пытался доказать, что и в произведениях Дениоса, несомненно, есть некая мораль, просто более широкая, чем та, что известна нам, но разум мой тогда еще плутал наугад в потемках, и все мои доводы Эверра отмел своей незыблемой уверенностью.

– Дениос не учит ничему, кроме бунта, который, собственно, является… отказом от истины. Молодежь любит такие игры. Я хорошо с этим знаком. Да и ты, став старше, почувствуешь, как надоело тебе состояние этого болезненного безумия, и вернешься к вере, единственной основе нашей морали и нашего права.

Я с огромным облегчением вновь внимал уже известным мне незыблемым истинам. Да и сам Эверра больше ни слова не сказал о том, что запрещает мне читать Каспро. Кстати сказать, я тогда не так уж и часто открывал эту книгу: она оказалась чересчур трудной для меня; идеи, заключенные в ней, представлялись мне странными и весьма далекими от действительности; но порой строки из произведений Каспро или Дениоса сами собой всплывали в моей памяти, раскрывая вдруг весь свой потаенный смысл, раскрываясь во всей своей красе подобно тому, как весной прямо на глазах разворачивается только что проклюнувшийся буковый листок.

И одна из этих строк непрерывно крутилась у меня в голове, когда я стоял вместе со всеми домочадцами и смотрел, как Астано в белом с серебром платье идет через наш просторный атриум навстречу своему жениху: «Она подобна кораблю, плывущему в сиянье вод…»

Эверра произнес свою речь, блистая цитатами из классики и стремясь каждого из гостей потрясти образованностью обитателей Аркаманта. Затем Мать Фалимер сказала все те необходимые слова, которые всегда говорит мать, передавая свою дочь Дому ее будущего мужа. Затем вперед вышла Мать Таркманта, чтобы, в свою очередь, приветствовать и принять в свои объятия нашу Астано. После этого мои маленькие ученики спели свадебную песню, которую Сотур репетировала с ними в течение нескольких недель. На этом официальная часть закончилась. Музыканты на галерее настроили свои лютни и барабаны, и родовитые гости отправились в парадные комнаты пировать и танцевать. Для нас, домашних слуг, тоже устроили пир с музыкой и танцами, только на заднем дворе. Было холодно, моросил дождь, но мы все равно готовы были сколько угодно танцевать и пировать.

Свадьба Астано состоялась в день весеннего равноденствия. А через месяц Явена вновь отозвали в полк.

Этра готовила вторжение в Казикар. Вотус, заключивший во время войны против нас союз с Морвой, теперь переметнулся на нашу сторону, опасаясь растущей мощи Казикара и видя некую возможность для себя урвать свой кусок, пока Казикар ослаблен поражением в войне с Этрой. Этранцы и вотусаны намеревались вместе штурмом захватить Казикар или осадить его. Это был огромный город-государство, порой выступавший против нас, а порой бывший нашим союзником в войнах с другими городами-государствами. В общем, «снова и снова, и так далее, и тому подобное», как сказала тогда Сотур.

Я виделся с Сэлло в тот день, когда уезжал Явен. Ей было позволено спуститься к Речным воротам, чтобы проводить его полк, отправлявшийся на войну под громкие торжествующие крики толпы. Сэлло не плакала. Она по-прежнему лелеяла твердую надежду, что Явен непременно к ней вернется; эта надежда согревала и питала ее душу в течение всей осады.

– Я думаю, Глухой бог все же прислушивается к нему, – сказала она с улыбкой, но совершенно серьезно. – Во время битвы, я хочу сказать. Во время войны. Но, к сожалению, не здесь.

– Не здесь? Что ты имеешь в виду, Сэл?

В этот момент мы были в библиотеке одни и могли разговаривать совершенно свободно. И все же она довольно долго колебалась. Наконец она подняла на меня глаза и, увидев, что я действительно ее не понял, пояснила:

– Алтан-ди даже рад, что Явен уходит на войну.

Я запротестовал.

– Нет, Гэв, это действительно так, честное слово! – Сэл говорила очень тихо, придвинувшись к самому моему уху. – Алтан-ди ненавидит Явена. Правда ненавидит! Он ему завидует. Ведь Явен должен унаследовать всю его власть, и его дом, и его место в Сенате. И Явен красив, высок ростом и добр, как его мать. Явен – настоящий Галлеко, он совсем не похож на представителей семейства Арка. И вот его родной отец едва может смотреть на него, до такой степени он ему завидует, ревнует его. Да-да, я столько раз это замечала! Наверное, раз сто! Почему, как ты думаешь, почему именно Явена, старшего сына и наследника, вечно отправляют на войну? Тогда как младший сын, которому и следовало бы служить в армии и который, кстати, получил великолепное военное образование и всю жизнь мечтал стать воином, остается дома в безопасности? Да еще и с этим своим «телохранителем»! С этим трусливым самоуверенным гаденышем!

Я ни разу в жизни не слышал, чтобы моя добрая, нежная сестра говорила с такой ненавистью, и был потрясен до глубины души. Я просто слов не находил, чтобы ей ответить.

– Вот увидишь, – снова заговорила она, – именно Торма подготовят для того, чтобы он впоследствии служил в Сенате. Алтан Арка надеется, что Явена на войне… убьют… – Ее тихий страстный голос на этом ужасном слове дрогнул и прервался; она крепко стиснула мою руку. – Он действительно на это надеется! – прошептала она.

Мне безумно хотелось опровергнуть все, что она сказала, но слова по-прежнему не шли у меня с языка.

И тут в библиотеку вошла Сотур. Она остановилась, увидев нас, и уже хотела повернуться, чтобы уйти, но Сэлло подняла на нее глаза и так жалобно прошептала:

– Ах, Сотур-йо… – что Сотур бросилась к ней и с такой горячностью обняла ее, что я подивился в душе: я никогда прежде не видел, чтобы наша сдержанная, застенчивая, гордая Сотур столь бурно проявляла свои чувства. Казалось, они обе пытаются друг друга поддержать, подбодрить, но не в состоянии сделать это. Я был потрясен и все пытался убедить себя, что они утешают друг друга из-за того, что Явена снова нет дома, что он ушел в опасный поход, но сердцем понимал: дело совсем не в этом. То, что я видел перед собой, не было общим горем или общей любовью. Это был страх.

И когда глаза Сотур встретились с моими – поверх головы моей сестры, – я увидел в ее глазах яростное возмущение. Вскоре, впрочем, взгляд ее смягчился. Какого бы врага она до того ни видела перед собою, сейчас она наконец вновь увидела рядом меня, брата ее любимой подруги Сэлло.

– Ах, Гэвир! – сказала она. – Не мог бы ты убедить Эверру, чтобы он попросил отпустить Сэлло в школу? Пусть бы она помогала ему учить малышей или еще что-нибудь – все, что угодно, лишь бы вытащить ее из этих проклятых «шелковых комнат»! Я понимаю, ты не можешь, он не может… Я все понимаю! Я и сама просила Мать Фалимер, чтобы Сэл отдали мне в горничные. Просила… подарить мне ее на день моего наречения именем, хотя бы пока Явена нет дома… Но она мне отказала; сказала: нет, это совершенно невозможно. А ведь раньше я никогда ни о чем ее не просила! Ах, Сэлло… ты должна заболеть! Или снова начать голодать и стать такой же худой и безобразной, как я!

Я ничего не понимал!

Но Сотур это было невдомек. Зато Сэлло сразу обо всем догадалась, поцеловала Сотур в обе щеки, повернулась ко мне, обняла и сказала:

– Ничего, Гэв, не тревожься. Все будет хорошо!

И ушла; вернулась туда, где жили наши «благородные» хозяева, где находились их «шелковые комнаты», а я пошел назад, в Хижину рабов. Я был озадачен и встревожен этим разговором, однако меня не оставляла искренняя уверенность в том, что Отец, Мать и Предки Аркаманта не допустят, чтобы в нашем Доме что-то и впрямь пошло не так.