Хирон Райан, журналист
Перед первой встречей с актерами Афина пришла ко мне. Прочитав мою статью о Саре, она вбила себе в голову, что я понимаю ее мир – а это не в полной мере соответствовало действительности. Моя единственная цель заключалась в том, чтобы привлечь ее внимание. Хоть я и пытался принять как должное существование некой невидимой реальности, способной вмешиваться в нашу жизнь, единственным побудительным мотивом была любовь, признать которую я не желал, что нисколько не мешало ей развиваться, исподволь, неуловимо производя свое опустошительное воздействие.
А я был удовлетворен моей вселенной и ничего не собирался менять, даже если бы что-то и подталкивало меня к этому.
– Я боюсь, – сказала Афина, едва переступив порог. – Но я должна сделать следующий шаг – делать то, о чем меня просят. Мне нужно верить.
– Но ведь у тебя огромный опыт. Ты училась у цыган, у дервишей в пустыне…
– Ну, прежде всего, это не совсем то… Что значит «учиться»? Приумножать знания или преобразовать свою жизнь?
Я предложил сходить куда-нибудь вечером – поужинать и потанцевать. На первое она согласилась, от второго отказалась.
– И все же ответь, – настойчиво повторила она, оглядывая мою квартиру. – Значит ли это, что мы складываем все это на полки или наоборот – отказываемся от всего ненужного, чтобы следовать своей стезей налегке?
А на полках стояли книги, которые я выискивал и покупал, внимательно читал с карандашом в руке, делая отметки на многих страницах. На полках стояли мои истинные наставники, сформировавшие меня как личность.
– Сколько у тебя здесь книг? Наверно, больше тысячи. И большую их часть ты никогда больше не откроешь. Ты хранишь их, потому что не веришь.
– Во что не верю?
– Просто не веришь. Тот, кто верит, будет читать, как читала я, готовясь к беседе с актерами. А потом самое главное – допустить, чтобы Великая Мать говорила за тебя и раскрывалась в этих словах. Потом ты должен заполнить пробелы, которые писатели оставляют намеренно, чтобы разжечь воображение читателя. И вот, заполнив эти пустоты, ты уверуешь в свои возможности.
Как много людей хотели бы прочесть эти вот книги, но не могут купить их, потому что нет денег. А ты держишь у себя эту застоявшуюся энергию, потому что хочешь произвести впечатление на своих гостей. Или потому, что не веришь, что чему-то научился благодаря им, и думаешь, что тебе придется вновь рыться в них, ища нужные сведения.
Она говорила со мной жестко, но – странное дело! – меня это завораживало.
– Так ты считаешь, что мне не нужна библиотека?
– Я считаю, что книги надо читать, а не хранить под спудом. Знаешь что? Давай раздадим большую часть людям, которые встретятся нам на пути в ресторан. Или для тебя это чересчур смелая идея?
– Да нет, просто они не поместятся в мою машину.
– Наймем грузовик.
– В этом случае наш ужин отложится на неопределенное время. И потом, ты ведь пришла, чтобы побороть свою неуверенность, а не затем, чтобы решать, что мне делать с моими книгами. Без них я будто голый.
– Ты хотел сказать – невеждой.
– Еще правильней было бы назвать меня «некультурным».
– Значит, твоя культура – не в сердце, а на книжных полках.
Ну, хватит, подумал я. Позвонил в ресторан, заказал столик, сообщил, что мы придем через четверть часа. Афина явно хотела отсрочить то, за чем она явилась сюда, – глубочайшая неуверенность в себе заставляла ее нападать на меня вместо того, чтобы всматриваться в глубину собственной души. Ей нужен был мужчина рядом, и – как знать? – используя извечные женские уловки, она проверяла, как далеко я смогу зайти и готов ли сделать ради нее что-нибудь.
Всякий раз, как я бывал в ее обществе, мое существование казалось мне оправданным. Может быть, она хотела услышать это от меня? Ладно, еще будет время сказать это за ужином. Я был готов едва ли не на все – даже расстаться с моей тогдашней возлюбленной, – но, разумеется, не к тому, чтобы раздавать мои книги на улице.
В такси мы снова заговорили о предполагаемых занятиях с актерами, хотя мне хотелось бы – о любви, и тема эта представлялась мне куда важней Маркса, Юнга, лейбористской партии или тех проблем, с которыми я каждый день сталкивался в редакциях.
– Тревожиться тебе не о чем, – сказал я, едва пересиливая желание взять Афину за руку. – Все будет хорошо. Говори о каллиграфии. Говори о танце. О том, что ты знаешь.
– Если следовать твоему совету, я никогда не обнаружу того, что не знаю. Когда я стану перед ними, я должна буду сделать так, чтобы мой разум молчал, а говорило сердце. Но ведь это – впервые, и потому мне страшно.
– Хочешь, я пойду с тобой?
Она согласилась. Мы вошли в ресторан, заказали вина, начали пить. Я – чтобы набраться смелости и заговорить о любви, которая, как мне казалось, переполняет меня, хоть я и сознавал, что это нелепость – любить человека, толком его не зная. Афина – потому что должна была говорить о том, чего не знала, и хотела преодолеть страх.
На втором бокале я почти физически ощутил, как напряжены ее нервы. Взял ее за руку, но Афина мягко высвободилась.
– Я не могу бояться.
– Еще как можешь! Сколько раз я испытывал страх! И все равно – когда надо было, шел вперед, отвечал на любой вызов.
Я и сам был взвинчен и взволнован. Снова наполнил бокалы. Официант ежеминутно подходил справиться, что мы будем есть, а я всякий раз отвечал, что заказ сделаем попозже.
Путано и сбивчиво я говорил обо всем, что приходило в голову, Афина вежливо слушала, но было видно– она пребывает где-то очень далеко, в темной вселенной, населенной призраками и фантазмами. Потом вдруг снова рассказала о женщине из Шотландии и о ее советах. Я усомнился в том, можно ли учить тому, чего не знаешь сам.
– Разве тебя кто-нибудь учил любить? – был ее ответ. Неужели она читает мои мысли?
– Нет, не учил. Но ты, как и всякий человек, оказался способен постичь эту науку. Как? Да никак. Ты поверил. Поверил и, следовательно, полюбил.
– Афина…
Я запнулся, но все же сумел окончить фразу, хоть и собирался произнести нечто совсем иное.
– …наверно, пора выбрать, что мы будем есть.
Я понял, что еще не готов говорить о том, что переворачивало мне душу. Подозвал официанта, заказал всякой всячины – чем дольше будем мы ужинать, тем лучше – и еще одну бутылку вина.
– Какой ты странный… Ты что – обиделся на мои слова о ненужности книг? Поступай, как знаешь, я не собираюсь менять твой мир.
За несколько секунд до этого я как раз подумал об этом.
– Афина, мне нужно поговорить о том, что было в том баре в Сибиу, помнишь? Звучала цыганская музыка…
– Не в баре, а в ресторане.
– Ну да. Сегодня мы говорим о книгах, которые скапливаются и занимают место. Может быть, ты и права. Есть нечто такое, чем я хочу поделиться с той минуты, как увидел тебя в танце… С каждым днем это «нечто» становится все тяжелее.
– Не понимаю, о чем ты.
– Отлично понимаешь. Я говорю о любви, которую всеми силами пытаюсь уничтожить – раньше, чем она проявится. Мне хотелось бы, чтобы ты приняла ее; это то немногое, что есть во мне от меня самого и чем я не обладаю. Она не вся принадлежит тебе, потому что в моей жизни есть и другой человек. Но я был бы счастлив, если бы ты могла как-то принять ее.
Твой соотечественник, арабский поэт Халиль Джибран сказал: «хорошо давать, когда просят, но стократ лучше – все вверить тому, кто не просил ничего». Если бы я не сказал сегодня вечером всего, что сказал, то оставался бы лишь наблюдателем, свидетелем всего происходящего – но не участником жизни.
Произнеся все это, я вздохнул с облегчением: вино помогло мне раскрепоститься.
Афина допила свой бокал; я сделал то же. Появился официант с подносом, принялся рассказывать о заказанных нами блюдах, об их особенностях, ингредиентах, способах приготовления. Он говорил, а мы смотрели друг другу прямо в глаза – Андреа говорила, что для Афины, которая так же вела себя в первую их встречу, это способ смутить собеседника.
Молчание становилось гнетущим. Я уже видел, как она поднимается из-за стола, сказав что-нибудь о своем пресловутом друге из Скотланд-Ярда или что, мол, ей очень лестно, но нужно готовиться к завтрашним занятиям.
– «А разве существует на свете такое, что можно сохранить? Все, чем владеем, когда-нибудь будет у насвзято. Деревья отдают свои плоды, ибо, сохраняя их, положили бы предел своему бытию».
Голос ее, от вина звучавший низко и прерывисто, сковал молчанием все вокруг нас.
– «И больше заслуги – не у того, кто предлагает, но у того, кто принимает, не чувствуя себя в долгу. Мало дает делящийся лишь вещественным, и много – отдающий самого себя».
Она отпила еще немного вина. Я сделал то же. Теперь мне не надо было спрашивать, принят ли мой дар или отвергнут. И на душе стало легче.
– Наверное, ты права. Подарю их публичной библиотеке, а дома оставлю только несколько штук – те, которые наверняка буду перечитывать.
– Ты в самом деле хочешь поговорить об этом?
– Не хочу. Но я не знаю, как иначе поддержать разговор.
– Что ж, тогда отдадим должное здешней кухне. По-моему, это удачная мысль, а?
Нет, я так не считал и хотел бы услышать что-нибудь другое. И, не решившись возразить, заговорил о библиотеках, книгах, поэтах, горько раскаиваясь в том, что заказал такую прорву еды, – теперь уже мне хотелось опрометью выскочить из-за стола, ибо я не знал, как продолжать это наше свидание.
Под конец она взяла с меня слово, что я приду в театр на ее первое занятие, – и для меня это было сигналом. Она нуждается во мне, она принимает то, что я бессознательно мечтал предложить ей, впервые увидев в трансильванском ресторанчике ее танец, но лишь сегодня вечером смог понять.
Или, как сказала Афина, поверить.
