«Медведь» увёл баржу с реквизированным хлебом в Пермь, «Соликамск» пошёл с десантом на пристань Галёво, а «Лёвшино» застрял у села Частые: на прибрежном мелководье он погнул бугельные тяги левого колеса и вынужден был заняться ремонтом. Тяги сняли и отправили в кузницу. Оставшись без «Соликамска», Жужгов разместил своих бойцов на ночлег в селе, а на судне и мотопонтонах дежурили небольшие караулы. Густую синеву неба заволокли глухие угольно-чёрные тучи, изнутри их порой внезапно озаряли призрачные и дымные отблески молний. Негромко грохотало. Во тьме накрапывал дождь.

Когда борта «Лёвшина» закрыли бронёй, кубрик совсем лишился света — маленьких, размером с тарелку, иллюминаторов. Теперь здесь, как в каземате, всегда горела подвешенная к бимсу керосиновая лампа, озарявшая железные стены, подволок с тенями балок и двухъярусные нары. Никто из команды не мог уснуть, потому что матрос Егорка Минеев, потерявший отца, скулил в своём углу, как щенок. И сочувствие постепенно сменилось раздражением.

— Слушай, заткнись! — сказал Минееву кочегар Сиваков.

— Отцепись от мальца, — заступился матрос Девяткин. — Горе у него.

— Не хрен мужикам было хлеб зажимать, — угрюмо проворчал Подколзин, помощник машиниста. — Тогда бы и не стреляли по ним.

— А ты бы своё трудовое отдал задарма? — зло спросил матрос Колупаев.

В матросы обычно нанимались крестьяне из бедных, после навигации они расходились по своим деревням, а трюмная команда — кочегары, машинисты и маслёнщики — работали на судах круглый год, как мастеровые на заводах.

— Город голодает, а вы жиреете! — Под грузным Павлухой Челубеевым даже заскрипели нары. — Скопидомы!

— Да мой батя к страде уже одни корки размачивал! — тонко и отчаянно закричал со своих нар Минеев. — Я от жира в матросы-то подался?!

— А рабочим, что ли, дохнуть?! — разъярился Подколзин.

— А нам дохнуть, да?! — свирепо ответил матрос Краснопёров.

— Сволота комиссарская! — словно выхаркнул Колупаев.

Он вытянул ногу и пнул Подколзина, лежавшего напротив.

— Ах ты сука!.. — взвился Подколзин.

— Чего творишь?! — Сиваков спрыгнул с нар и сгрёб Колупаева за грудки.

Матрос Краснопёров вскочил и молча ударил Сивакова в челюсть.

Матросы, кочегары и машинисты повалились с нар. В каждом накипел гнев — непонятно на кого, но бить можно было только ближнего.

— Осподи, братцы!.. — жалобно вскрикивал Митька Ошмарин, маслёнщик. — Да што ж такое-то?! Вы чево?!

Матросы и трюмная команда дрались в тесноте, врезались плечами в углы нар и стойки-пиллерсы. Трещали рвущиеся форменки, мелькали рассаженные кулаки и налитые кровью глаза. Лампа качалась, и по кубрику метались тени. Люди хрипели от ненависти и крыли друг друга матом.

Кубрик находился в трюме парохода, однако ругань и топот донеслись до кают в надстройке. На буксирах в отдельных каютах помещались капитан, старпом, старший машинист и буфетчица с посудницей. Каюта полагалась и лоцманам, однако Нерехтин их не брал — берёг деньги, а каюту отдал боцману Панфёрову. Серёга Зеров оказался в коридоре первым и уже с трапа, ведущего в кубрик, увидел внизу месиво драки. Не раздумывая, он кинулся в трюм.

— Прекратить! — заорал он. — Челубеев!.. Подколзин!.. Зубы вышибу!..

Он вломился в сумятицу побоища, расшвыривая, расталкивая и раздирая озверевших мужиков в разные стороны.

— Не лезь, старпом!.. — крикнул ему кто-то. — Дай подлюку порешить!..

Серёга цапнул буяна за волосы, как утопающего, и швырнул под нары.

Иван Диодорович неподвижно лежал на койке. Разумеется, он слышал шум драки — но слышал и дальние перекаты грозы, и даже тихий плеск волн под бортом. Он не хотел ни во что вмешиваться. Да и что нужно объяснять про голод в городе и про безжалостно расстрелянных крестьян? Всё тут понятно. Спорить не о чем. А кто продолжает спорить, тот умножает бедствия. И пускай спорщики расквасят друг другу морды. Это расплата за то, что с них со всех спрашивалось, а они даже не попытались подумать и ответить.

В тесном коридоре собрались Панфёров, Прокофьев и Дарья.

— Смертный бой в команде — конечно, дело полюбовное, — желчно заметил боцман Панфёров, — но капитану следовало бы вникнуть…

Осип Саныч Прокофьев, старший механик, был по-домашнему в халате, из-под которого торчали подштанники.

— Нет капитана — значит, так и надобно, — ответил он и вернулся к себе.

А Дарья тихонько приоткрыла дверь в каюту Нерехтина.

Она увидела, что Иван Диодорович не спит. В окне беззвучно полыхнула молния, озарив всю каюту мертвенной белизной. Дарья притворила дверь и молча присела на койку в ногах Нерехтина. Она всё поняла о капитане. Бывает, что и сам господь бог вынужден просто терпеть и ждать.

Катя тоже не осталась в каюте. Она проскользнула по коридору за спиной у Панфёрова, стоящего над трапом в кубрик, и по другому трапу спустилась в машинное отделение. Князь Михаил сейчас был на вахте.

Он сидел на месте Осипа Саныча под переговорной трубой. Керосиновая лампа с прикрученным фитилём еле освещала его лицо и стёкла циферблатов. Машинное отделение от кубрика отгораживала только тонкая переборка, и князь Михаил должен был слышать то, что творилось у команды.

Катя прислонилась к опоре котла.

— Зачем вы пришли, Екатерина Дмитриевна? — спросил князь.

— Знаете, Михаил Александрович, папа говорил, что гражданская война — это экономический класс против экономического класса. Но папа погиб не из-за экономики, а потому что гражданская война — это человек против человека.

Михаил задумчиво посмотрел на Катю.

— Странно… — произнёс он. — Все люди здесь мне чужие. А народ — мой.

В это время Серёга Зеров, распихав буянов по нарам, поднялся из кубрика в коридор, сдвинул с дороги боцмана Панфёрова и сунулся в каюту Нерехтина.

— Дядя Ваня, — сказал он с укоризной, — что с тобой делается-то? Твоя же тут команда, твоё судно… Чего ты защелился под рундук?

— Иди, иди, Серёжа, — мягко спровадила его Дарья.

А в кубрике побитые и растрёпанные мужики лежали по своим нарам, и никто из них не чувствовал смирения или опустошения. Души их ещё горели незавершённым порывом. Тлела лампада под иконой на переборке, тлела какая-то подавленная жажда возмездия — но кому? За что?

Егорка Минеев плакал, уткнувшись лицом в тряпьё.

— Иуды вы! — глухо мычал он. — Иуды! Мы всё равно утопим ваш пароход!