Большевики не успели перегородить горло затона плашкоутным мостом, да это и не помогло бы. Махина «Фельдмаршала Суворова» — длинная, белая, сложно устроенная, — двигалась к выходу прямо и точно, с неуклонностью природной силы. Грозно дымили две чёрных трубы с красными полосками. На полукруглом «сиянии» перекрещивались торговые флаги погибшей империи, яростно вращались гребные колёса, и под широкими обносами клокотала пена.

Броневик, такой маленький в сравнении с лайнером, торчал на съезде и лаял как бульдог — бил из пулемёта: его башенка медленно поворачивалась вслед за судном. Вокруг рассыпались красногвардейцы и тоже гвоздили по «Суворову» из винтовок. Пули дырявили белые стены надстройки, летела щепа; будто взбесившись, на прогулочной галерее прыгали и кувыркались плетёные кресла; бешено полыхая на солнце, лопались оконные стёкла.

Нижняя команда укрывалась от пуль за машиной и котлом. Матросы лежали на полу в кубрике, в трюме на решётках стлани; с матросами был и Костя Строльман. Пароход казался пустым, только в рубке у штурвала стоял капитан Аристарх Павлович — красногвардейцы видели его с берега. Белое плечо кителя у капитана было окрашено кровью. Первый помощник сидел в углу рубки мёртвый. Аристарх Павлович поднял руку и потянул за стремя на тросике: покидая затон, «Суворов» дал низкий тройной гудок — знаменитый гудок компании «Кавказ и Меркурий». Впереди свободно блистала Кама.

Вслед за «Суворовым» как за вожаком примерялись ускользнуть и другие пароходы — два пассажирских гиганта и пять буксиров. Огонь из броневика охладил мятежников, и они испуганно сворачивали с кильватера флагмана, беспорядочно выруливая по затону. Но Гришка Коногоров выдерживал курс.

Гришка сжимал рукояти штурвала, а Иван Диодорович за спиной у него в бинокль смотрел совсем в другую сторону — на реку за тополями дамбы. Там, на реке, дымил трубой ещё один буксир. Нерехтин сразу опознал его: это «Медведь» из Королёвского затона. Иван Диодорович давно водил дружбу с капитаном «Медведя», у которого и фамилия была подходящая — Михайлов.

— Гришка, твоей затее конец, — сказал Нерехтин. — «Медведь» идёт.

— Ну и хрена ли? — сквозь зубы огрызнулся Гришка.

— Михайлов за большевиков. На буксире — красные.

— «Суворов» же не сдрейфил.

Иван Диодорович тоже не трусил. Его злила очевидная глупость мятежа. Он слишком долго командовал сам, чтобы сейчас вытерпеть дурь от неуча.

— «Суворов» шарашит двадцать две версты. Мы — семнадцать. «Медведь» — на версту больше. Нас он догонит, а «Суворова» — нет.

Правь к берегу!

«Суворов» мог выдать и большую скорость. Как-то раз нижегородский губернатор отчаянно спешил в Казань, и господин Тегерстедт, тогда — капитан «Суворова», разогнал пароход до двадцати пяти вёрст. Его дымовые трубы раскалились, и матросы поливали их водой, а волна от парохода выбрасывала на берег рыбачьи лодки.

Тот рекорд «Суворова» никому не удалось превзойти.

— Да всё, дядь Вань, получится! — с тупым упрямством ответил Гришка.

Нерехтин, обозлившись, перекинул рукоятку машинного телеграфа на положение «стоп». Телеграф жалобно звякнул.

— Ты чего? — изумился Гришка, сдвигая рукоятку на «малый вперёд».

Тогда Нерехтин выдернул деревянную пробку из жерла старомодной переговорной трубы и закричал в трюм:

— Прокофьев, глуши машину!

— Эй!.. — гневно завопил в ответ Гришка.

Нерехтин с силой оттолкнул его в сторону и повернул штурвал.

Гришка всё понял и рванулся обратно, но Иван Диодорович обхватил его, не подпуская к управлению. Они сцепились и оба повалились. Гришка бился и лягался, выдираясь, а Нерехтин держал его за форменку. Гришка орал:

— Сука ты, дядя Ваня!.. Гнида!..

Он ударил Нерехтина в скулу, но Нерехтин не разжал рук. Гришка ударил снова, потом снова. Они ворочались в рубке на полу, хрипели от ненависти, колотили локтями и пятками в настил, в стенки и в стойку парового штурвала, выбили дверку, а буксир плавно отклонялся от выхода из затона и нацеливался носом на берег. Машина ещё работала — её невозможно было остановить мгновенно, но клапаны уже истошно свистели сброшенным паром.

— Бе… беги… с борта! — под ударами в лицо выдохнул Гришке Нерехтин.

Буксир ткнулся форштевнем в отмель и грузно выехал носом на песок.

«Суворов» таял в блещущем просторе Камы, а «Лёвшино» бессильно грёб колёсами под берегом, поднимая донную муть. От броневика к буксиру с винтовками наперевес мчались красногвардейцы, впереди — Ганька Мясников.

На подавление бунта в затоне Губсовет направил чекистов. Отряд Пашки Малкова с пулемётами погрузился на буксир «Медведь», а Ганьке дали ненадёжный «Остин». Броневик закатили на железнодорожную платформу и перевезли на правый берег, от разъезда он добирался до затона своим ходом.

Ганька быстро сообразил, что случилось с этим судном — с «Лёвш ином». Команда хотела юркнуть за «Суворовым», но наложила в штаны. Чекисты вскарабкались на пароход, принялись распахивать двери и люки. Смущённые и оробевшие речники поднимали руки и выбирались на палубу. Чекисты столкали всех на корму. Впереди стоял пожилой капитан — рожа в крови.

— Контрреволюцию затеяли, да? — спросил Ганька. — Кто зачинщик?

Иван Диодорович видел, что разболтанному командиру чекистов весело. Да и прочие бойцы пересмеивались, довольные лёгкой победой.

— Я — капитан, я и главный, — мрачно ответил Нерехтин.

— Герой выискался! — широко улыбнулся Ганька. — Георгиевский кавалер! А чего у тебя люминатор вдребезги? Кто бил? За что?

Речники молчали. Над затоном летали чайки, взбудораженные пальбой.

— Вы, братцы, устроили бунт против советской власти!

— Да мы не против власти! — загомонили матросы. — Мы же токо на хлеб заработать! Мы без оружия! Какой бунт?! Мы буксир социализировали!..

— Советская власть приказала вам сидеть тихо, — назидательно пояснил Ганька. — А вы её приказ нарушили! Это бунт! И за него к стенке прислоняют!

Ганька напоказ вытащил наган и помахал в воздухе стволом.

— Сдурили ребята, — буркнул Нерехтин, пытаясь уменьшить вину.

— Всё одно кто-то первым гавкать начал, — напирал Ганька. — Кто?

— Да все болтали… Весь затон гудел… На «Суворове» зачинщики!..

Но Ганька не купился на отговорки. Ему хотелось насладиться властью.

— Нет главного — значит, все главные!

Ганька играючи наставил наган на Федьку Подшивина и выстрелил.

Федька рухнул. Речники шарахнулись в разные стороны. Чекисты тотчас вскинули винтовки. Ганька жеманно сдул дымок со ствола нагана.

— Или ты главный? — Ганька наставил наган на кочегара Челубеева.

— Да что же оно?.. — побелел и задёргался Челубеев.

Иван Диодорович понял суть глумливого чекиста: петрушка из балагана. Такой будет убивать, пока не натешится превосходством. Пока не сломает.

— Гриша Коногоров заводилой был, — глухо произнёс Нерехтин.

Ему было уже наплевать на грех. Просто хотелось скорей прекратить это невыносимое измывательство. А Гришка заслужил своё. Его предупреждали.

— Я?! — охнул Гришка и скомкал пятернёй форменку на своей груди.

Ганька перевёл наган на Гришку и снова выстрелил.

Гришка упал на палубу с дробным стуком, будто развалился на части.

— Вот это и есть диктатура пролетариата! — удовлетворённо заявил Ганька.

Речники потрясённо смотрели на Федьку и Гришку, лежащих на палубе у них под ногами. Как же так? Только что были живы! Этого не может быть! Так не делается! Мятеж — его же как бы не всерьёз затевали, не до смерти!..

— Имеются ещё недовольные? — победно осведомился Ганька.

— Больше нет, товарищ командир, — ответил Нерехтин.