Лёд на Каме ещё не окреп, поэтому от затона они пошли берегом. Тропа бежала по гривам, огибая пологие впадины — заливные озёра поймы. Кое-где из снега торчали космы пожухлой травы. Позёмка поднимала белую пыль. Мутное небо неясно светилось. Издалека была видна прямая линия дамбы, устремлённая к железнодорожному мосту с ритмичными дугами пролётов. По дамбе время от времени с тихим гулом и перестуком катились длинные поезда, паровозы волокли за собой тёмные ленты дыма с тающими хвостами.

— Если бы я без вас был, — сказал Алёшка, — то зацепился бы за вагон, и уже через пять минут на Заимку приехал.

— Не приехал бы, — возразил Иван Диодорыч. — На мосту — караул. Тебя бы подстрелили, дурака, и валялся бы ты под насыпью.

— Я удивляюсь твоему безрассудству, Алёша! — добавила Катя.

Тропа вывела к дамбе. Алёшка, Иван Диодорыч и Катя вскарабкались наверх к будке охраны. Красноармеец в шинели потребовал документы.

— Да чёрт бы тебя побрал!.. — расстроился Иван Диодорыч.

— Разве не видно, что мы не террористы? — спросила Катя.

Алёшка полез в карман полушубка и вытащил мятую пачку махорки.

— Куришь? — подмигнул он красноармейцу.

Дощатая пешеходная дорожка тянулась вдоль шпал рельсовой колеи. В клёпаных фермах моста посвистывал ветер. Внизу гудела страшная высота, снежные вихри завивались вокруг могучих каменных устоев. Один раз пришлось сойти на маленький железный балкончик и переждать грохочущий мимо эшелон. Иван Диодорыч смотрел на распахнутый простор зимней реки; на этих бесконечных плоских пространствах, окоченело-сизых и безмолвных, гражданская война казалась бессмысленной и мелкой суетой.

От моста они опять двинулись по берегу мимо товарных дворов, складов и мастерских Заимки. Никакие производства сейчас не работали, людей не было. Алёшка шнырял то направо, то налево и заглядывал в тёмные окна.

— Какой он, твой Михаил, Катюша? — негромко спросил Иван Диодорыч.

Катя оглянулась. Её румяное лицо в охвате пухового платка неудержимо потеплело, в глазах мягко светилась любовь.

— Он очень хороший, дядя Ваня.

Иван Диодорыч только вздохнул. Ему не нравился Великий князь. Он был чужой, случайный, словно бы всегда отворачивающийся, но Катя его любила — и спорить было не о чем. Эта девочка стала так дорога Ивану Диодорычу, что он принимал всё, лишь бы она была счастлива. Иван Диодорыч ощущал, что ему доверили тайное чудо, будто огонёк лучинки, и надо его сберечь.

Длинная улица Монастырская, задев широкую площадь перед собором, вывела к скверу Козий Загон; от его ротонды открывался вид на особняк Дмитрия Платоновича. Приближаться к дому отца Кате было слишком больно, поэтому Иван Диодорыч свернул на Сибирскую. Чтобы не вспоминать о папе — время для этого ещё не наступило, — Катя прицепилась к Алёшке:

— Алёша, сегодня же напиши письмо тёте Насте! Она же волнуется за тебя! Ты когда-нибудь задумывался о последствиях своего поступка?

— Сама дура, — тотчас огрызнулся Алёшка. — Тебе папа тоже велел к тёте Ксене ехать, а ты в Перми осталась!

Иван Диодорыч хлопнул Алёшку по шапке. Катя обиженно замолчала.

За Королёвскими номерами они перешли на Торговую. Справа за голыми тополями сквера возвышалась громада оперного театра. Иван Диодорович на всякий случай ткнулся в дверь конторы «Бранобеля» — заперто.

— Жаль, — сказал Иван Диодорыч. — Я надеялся, что Викфорсы здесь… Зимой они чаще в квартире при конторе живут, а не в Нобелевском городке.

— На кой они тебе? — полюбопытствовал Алёшка.

— Не щенячьего ума дело.

Ивану Диодорычу был нужен не Ханс Иванович Викфорс, управляющий Нобелевским городком, а его жена Анна Бернардовна.

— У этих Викфорсов есть связь с Нобелем? — спросил Алёшка.

— Не знаю, Лексей. Наверное, как-то сообщаются…

— Надо, чтобы они для меня узнали у Нобеля про дядю Хамзата.

Про дядю Хамзата Алёшка говорил Ивану Диодорычу десять раз в день.

— Попрошу, если встречу. Скучаешь по нему?

— Он мой друг! — серьёзно заявил Алёшка. — Он самый лучший! Он умеет по-персидски на ножах драться и меня с Шуховым познакомит!

— Ничего, Лёша, найдётесь, — вздохнув, пообещал Иван Диодорыч.

Он даже немного заревновал Алёшку к этому Мамедову.

Наискосок через город они добрались до кладбища. В пустых и ледяных кронах берёз мелькали какие-то тени. Неровно лучилось завьюженное небо. Памятники и железные ограды тускло блестели инеем. Покой кладбища был мучительным и неестественным, приходилось принуждать к нему душу.

Иван Диодорыч в первый раз видел могилу Мити. Ни забора, ни лавочки, ничего. Земляная грядка просела. Крест покосился. Нет, Митя не в могиле. Он — в памяти, он живой, с ним можно поговорить, только руку пожать нельзя. Алёшка и Катя молча рассматривали насыпь, под которой лежал их отец. И у обоих на лицах было тягостное недоумение. Неверие в смерть.

— Побудьте с ним одни, ребятки. — Иван Диодорыч чуть приобнял Катю и Алёшку. — Ему это нужно.

— Алёша, сбегай к сторожу за лопатой, — сухо сказала Катя.

На этом погосте у Ивана Диодорыча была и другая могила — могила жены.

Неужели ещё и года не миновало, как Фрося умерла?.. Да, не миновало. Но на самом деле Фрося умерла раньше. Умерла, когда принесли извещение о гибели Сашки в далёких мазурских лесах. Сердце у Фроси остановилось, душа остановилась, жизнь остановилась, и дальше Фрося жила уже мёртвая. Она просто ждала, когда смерть заберёт её, а смерть три года была занята другими делами.

Наконец на город навалился тиф, и Фрося с благодарностью слегла. В больнице в соседней палате находился Сергей Алексеевич Строльман; он выкарабкался, потому что боролся с болезнью, а Фрося не сопротивлялась. Она попросила только об одном: чтобы Иван Диодорыч высыпал в её могилу ту горсть земли, которую вдова генерала Самсонова нагребла с могилы Сашки.

Иван Диодорыч сидел в ограде на скамеечке, и по лицу его ползли слёзы.

— Ты прости меня, Фросенька… — прошептал он. — Я ведь тогда сам хотел горевать, а твоего горя не почуял, пренебрёг им, родненькая моя…

Он ничего не сделал для Фроси. Не увидел, не услышал, не понял её. Он был словно контужен несчастьем и не спас жену своей заботой. Даже кованый крест на могилу заказал в мастерских Мотовилихи не он, а верный Серёга Зеров. А он, капитан Нерехтин, ничего не сделал для Фроси. Ничего.

— Сука я!.. — морща лицо, каялся Иван Диодорыч.

Он себя не простил, а вот Фрося его простила. Где-то там, за облаками, она сказала богу: «Ты не серчай на Ваню, всеблагой, дай ему подняться». И бог даровал Ване Дарью. А Ваня и Дарью погубил. А Фрося всё равно сказала господу: «Помилуй ещё раз… Последний раз…» И бог даровал Катю.

Иван Диодорыч тяжело пошагал обратно.

Могила Дмитрия Платоновича была уже обихожена — подбита по краям и выровнена сверху. Катя выпрямляла деревянный крест.

— А Лёшка где?

— Велела ему лопату вернуть. Этот лентяй хотел её здесь бросить.

Иван Диодорыч погладил Катю по голове. Душа его была расслаблена.

— В дедушки меня примешь, Катюша? — мягко спросил он.

Катя резко оглянулась — испуганно и недоверчиво. В серых её глазах были и гнев, и вина, и какое-то испытующее внимание: да, я такая, и я не отступлю от своего, ну а ты, дядя Ваня, останешься ли хорошим, добрым, правильным?..

— Всё я знаю, дочка, — сказал Иван Диодорыч и обнял Катю, прижимая к себе. — Сколько можно хоронить? Пора и рожать… Но не мне же!..

Он и вправду думал, что нет ничего страшного, если появится младенец. Война?.. Дак что война? Из-за неё нельзя нарушать предустановленный свыше порядок жизни. Как-нибудь прокормят ребёнка. Он, капитан, не бросит Катю.

Катя поняла ясные мысли Ивана Диодорыча — и засмеялась, и заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь. Она ощущала неимоверное облегчение.

— Анна Бернардовна Викфорс по вашим женским делам доктор, — сказал Иван Диодорыч, похлопывая Катю по спине. — Надо бы нам к ней наведаться.