— Мамедов, ты чудовище! — прошептала Ляля.

Голая, она уселась на Мамедова верхом и по-кошачьи запустила пальцы в густую шерсть у него на груди.

— Ты мой Юпитер, бык, а я твоя Европа… Только это я тебя похитила!

Мамедов не очень понял, о чём она говорит.

Уже два дня «Межень» стояла в Нижнем Новгороде у пирса, к которому в навигацию обычно был пришвартован дебаркадер общества «Волга». Из иллюминатора Мамедов видел каменную стенку Софроновского съезда с чугунной оградой поверху и строгой надписью внизу: «Чаль за кольца, решётку береги». Раскольников сутки напролёт пропадал в городе, команде «Межени» дали увольнение, и на борту находились только вахтенные, боцман и Ляля с матерью. Ляля явилась в каюту Мамедова сама и сама всё начала.

— Ты признаёшь, что я тебя победила? — тихо спросила она.

— Ты побэдыла, — согласился Мамедов. — Гдэ твой муж?

Фёдор Фёдорович всё-таки получил желанное назначение в Штаб военно-морских сил республики — поближе к начальству. Его вызвал контр-адмирал Альтфатер — командующий флотом. Но сначала Раскольников должен был уладить все дела флотилии, разделённой на Волжский и Камский отряды.

— Фёдор ненадолго вернётся в Сарапул. На твой промысел высадят десант из бойцов комдива Азина. Фёдор сейчас готовит новые канонерки.

Флагманскую канонерку Ляля назвала в честь Сени Рошаля, своего однокашника по Психоневрологическому институту. Сеня и познакомил её с Фёдором. Непримиримый большевик, Сеня погиб на румынском фронте. А Фёдор теперь будет поднимать адмиральский вымпел на канлодке «Рошаль».

— Ты сдался мне, чтобы узнать о планах Фёдора и бежать из-под ареста? — улыбаясь, спросила у Мамедова Ляля.

— Да, — сказал Мамедов.

— Мамедов, твоё восточное коварство наивно, как уловки толстого и глупого домашнего кота. Не надо убивать вахтенных. Я тебя сама отпускаю.

Ляля была удовлетворена победой и хотела, чтобы в финальном действии тоже лидировала она. А Фёдору плевать на побег Мамедова — ему не до этого.

— Ты свободен, дикий зверь из Согдианы! — царственно объявила Ляля.

…Хамзат Хадиевич прошёл по пирсу от парохода к набережной как обычный пассажир. Никто его с «Межени» даже не окликнул. По съезду он не спеша дошагал до Софроновской площади и помедлил, привыкая к воле.

Над слиянием Оки и Волги в бледной синеве сверкало маленькое стылое солнце поздней осени. Без дебаркадеров, уведённых на зимовку, линия берега выглядела голой, ограбленной. Но всё же это был Нижний — всегда и богатый, и босяцкий, богомольный и окаянный, расчётливый и безумный, исполненный ощущения близкой удачи. Банки, церкви, конторы, гостиницы, рестораны и магазины сейчас стояли закрытые, с заколоченными окнами, без экипажей у тротуаров. На бурых кручах Дятловых гор вздымались краснокирпичные стены и башни кремля; тесовые крыши и шатры обметало инеем.

Фуникулёр, конечно, не работал. Хамзат Хадиевич пешком двинулся к Зеленскому съезду. Он знал, где раньше жил Алёша Якутов.

Благовещенская площадь, Архиерейский сад, Кулибинское училище, здание удельного управления, дом пароходчицы Якутовой… Вход со двора по чёрной лестнице на второй этаж… Мамедов постучал в фанерную дверь.

В узкую щель, не снимая цепочки, настороженно выглянула высокая женщина — темноволосая, красивая по-дворянски, но измождённая и нервная. Мамедов отступил назад, чтобы его было видно.

— Настасья Лвовна, я дрюг вашего сина, — сказал он.

— Вы старше его втрое, — зло ответила женщина. — Убирайтесь!

— Альоша поэхал за сэстрой в Пэрм. Он смэлый, но глюпый. У нэго в комнатэ за шкафом спрятан нэмэцкий пэхотный нож.

Женщина отодвинулась за дверь и затихла. Хамзат Хадиевич понял, что она плачет. Потом цепочка в проёме звякнула и упала.

В маленьких комнатках было опрятно и бедно. Настасья Львовна усадила Мамедова за круглый стол с кружевной скатертью и зажгла примус. Вместо чайника она поставила на огонь изящную посеребрённую турку.

— К чаю могу дать только хлеб, господин Мамедов.

— Ны к чьему, Настасья Лвовна.

Пока Хамзат Хадиевич рассказывал, Настасья Львовна тонкими пальцами ощупывала свой лоб, словно у неё болела голова. Забытая турка клокотала на примусе, и Мамедов, потянувшись, прикрутил барашек.

— Я думала, он погиб, — опустошённо призналась Настасья Львовна.

— Он жив. Я найду йэго и Катэрину и увэзу обоых в Москву к Шухову. Владымыр Грыгорьич мнэ нэ откажет. Обэщаю, Альоша будэт в бэзопасносты.

Настасья Львовна посмотрела на Мамедова измученными глазами.

— А вам это зачем, Хамзат Хадиевич?

Мамедов огладил полуседую бороду.

— Он станэт вэликым ынженэром.

Этот странный азиат говорил странные слова — неуместные в разорённом городе посреди разорённой страны. Но в странных словах была спасительная вера в будущее, было уважение к божьему дару, и Настасья Львовна Якутова, знаменитая пароходчица, женщина волевая и строгая, снова заплакала.

…От дома Якутовых на Большой Печерской Мамедов отправился на Ярмарку: мимо Архиерейского сада и на Осыпную, далее через Театральную площадь и провал Почаинского оврага, потом вниз по Сергиевской до съезда и на плашкоутный мост. За год большевистской власти город обветшал и продырявился разбитыми витринами, сорванными с петель воротами в арках и поваленными оградами. Огромная Ярмарка обезлюдела: мёртвые пассажи, безмолвная громада собора, мусор и хлам на Кулибинской улице, череда пристаней без пароходов, чайные склады без чая. Нобелевский городок с могучими белыми цистернами находился на берегу Волги за Ярмаркой.

Господина Скворцова, управляющего, Мамедов отыскал на квартире. Василий Павлович паковал вещи для отъезда.

— Компании «Бранобель» больше нет, — сказал он. — Сам Нобель бежал из Ставрополя от красных. Хагелин в Стокгольме, Тулин умер от оспы, Белямин в Киеве. Бакинские промыслы захвачены мусаватистами, турки отказались проводить денационализацию, и Лесснер бессилен; он занимается спасением армян от резни, прячет их на «Вилле Петролеа». А в Петрограде брошены в тюрьму Йоста и Эмиль. Сделка с большевиками провалилась.

Йоста и Эмиль Нобели, члены совета директоров, были младшими братьями Эммануила Людвиговича. Мамедов понял, почему в Сарапуле его арестовали: большевики задумали обезглавить компанию.

— Сможете прыстроить мэня на поэзд? — тотчас спросил Мамедов. — Мнэ надо в Пэтроград. Я должен вытащит Эмыля и Йосту.

Хамзат Хадиевич принял это решение мгновенно. Он не сомневался, что Алёше в Уфе ничего не грозит, Горецкий его сбережёт, а младших Нобелей надо было выручать немедленно — их могли и расстрелять.

— Начальник Московского вокзала мой друг, — ответил Скворцов. — Смогу.

…До вокзала они шли грязной просёлочной дорогой по выпасам и через село Гордеевское. На станции свистели паровозы, лязгали буфера эшелонов, скрипели буксы; всюду без всякого порядка сновал народ, люди пролезали под вагонами; из теплушек красноармейцы выводили лошадей. Скворцов оставил Хамзата Хадиевича на перроне караулить багаж и отправился за билетами.

Мамедов терпеливо ждал — и вдруг в потоке пассажиров увидел Лялю. Ляля пробивалась сквозь толпу под руку с мамой, а за ними два матроса несли их вещи — саквояж и обмотанный ремнями чемодан.

— Максимушка, будь внимательней!.. — тревожно оглядываясь, говорила Екатерина Александровна. — На вокзалах всегда жулики, я-то знаю! Выхватят чемодан — и не догнать!.. Ты не за ручку его держи, а руками прижми к себе!..

Ляля тоже увидела Мамедова.

От недавней близости их отделяло всего несколько часов — а казалось, что несколько лет. Глядя на Лялю, Мамедов молча приложил два пальца к сердцу. Ляля мягко улыбнулась в ответ и незаметно махнула рукой на прощанье.