Когда Сами Фархан с трудом втащил коляску в лифт, было десять утра. Первые полгода после рождения сына они оставляли коляску внизу, в подъезде, пока пару месяцев назад ее не украли. Карин получила по страховке новую коляску, и они решили больше не рисковать. «Интересно, что на уме у человека, ворующего детские коляски», – задавался вопросом Сами, чертыхаясь в тесном лифте.

На улице неожиданно оказалось очень светло. Сами не торопясь прогулялся по улице Сконегатан. Не успел он дойти до конца подъема, как Йон уснул.

Сами вошел в парк Витаберг и, толкая перед собой коляску, направился к церкви святой Софии. У входа в святое место стоял мужчина в черной куртке. На бритом черепе бросался в глаза обрамляющий голову широкий рубец: будто бы на голову сверху упал нимб и прожег кожу. Тоомас Мандел.

– Вот непруха, черт побери, – сказал Мандел вместо приветствия.

Сами вздохнул: о случившемся знает весь город. Он не мог понять, кто растрезвонил эту новость, точно не он. Но теперь с этим остается только смириться: все в курсе, что его надул проклятый турок, который как сквозь землю провалился. Всем известно, что затея с замороженными морепродуктами пошла прахом.

Сами лишь пожал плечами и продолжил, как плуг, толкать перед собой коляску, а Мандел подстроился под его темп. Вместе они направились в сторону площади Нюторгет.

– Ну что, ты обдумал идею? – спросил Мандел.

Сами кивнул:

– Не знаю… правда не знаю, понимаешь? У меня тысяча вопросов… или сотня, не меньше.

– Валяй. Но не уверен, что смогу ответить на все вопросы, – уклончиво ответил Мандел. – Но я работаю над этим.

– Расскажи еще раз о воротах. Они закрываются, когда срабатывает сигнализация, да? И там же охранников чертова туча…

– Вечером на объекте шестнадцать охранников, – уточнил Мандел.

– Но ведь эти шестнадцать вызовут подкрепление! Понимаешь? Если каждый охранник позвонит в полицию, и приедет столько же машин… Сотня ментов… Сколько у нас времени?

Это насущный вопрос: при ограблении ипподрома в Тэбю нужно уметь быстро уносить ноги. Деньги хранятся в закрытой комнате, охранники забирают их около полуночи. Попасть в комнату – нехитрое дело, а вот как из нее выбраться… этот вопрос висел в воздухе.

Пока Мандел объяснял свой замысел, они успели пройти весь парк. Сами внимательно слушал и задавал вопросы.

С того момента, когда Сами стоял в порту в тщетном ожидании корабля с креветками, прошло десять дней. В то утро он вернулся домой без запланированного шампанского, зато с плохо скрываемым разочарованием.

Карин сидела на кухне и ела подсушенные, но еще липкие черносливины прямо из пакета. Стены их дома были все в трещинах, по полу гулял сквозняк. Карин затянула потуже длинный белый махровый халат – подарок мужа:

– Я тебе теперь противна, да?

Сами, который еще не успел снять куртку, изобразил улыбку, покачал головой и сказал, что он привык.

– А что, в тот раз я тоже ела чернослив тоннами?

– Ага.

Карин неудержимо тянуло к черносливу и год назад, когда она носила Йона. Срок этой беременности уже перевалил за семь месяцев, роды ожидались в начале апреля – младенец будет всего лишь на год младше Йона.

– Нужно запретить зачинать детей сразу после родов, – сказала Карин, со злостью глядя на чернослив.

После каждого съеденного пакета она часами просиживала в туалете. Сами помнил о ее просьбе не разрешать ей есть так много чернослива, но не мог сказать «нет» любимой женщине, жаждущей этого лакомства.

– Почему я не подсела на что-нибудь полезное? Некоторые едят только брокколи, – посетовала Карин. Сами не ответил, и она подняла глаза: – Что с тобой? Что-то стряслось?

Беспечности в ее голосе как не бывало: нахмурившись, Карин строго посмотрела на мужа.

Когда Сами влюбился в Карин, ему только исполнилось пятнадцать. Она была совершенно недосягаемой: как они попали в один класс, остается загадкой. Она – городская девушка, он – парень из пригорода, она из семьи среднего класса, он – из простых. Долгие месяцы он не осмеливался даже заговорить с ней – что говорить о том, сколько времени прошло прежде, чем он пригласил ее на свидание. С братьями Сами всегда говорил о девушках открыто, но о Карин он не проронил не слова, опасаясь, что старший или младший брат проявят к ней интерес, а он останется не у дел.

Они начали встречаться, когда Сами было семнадцать. Первые месяцы напоминали ему сцены банального американского фильма для подростков: казалось, все песни и стихи посвящены исключительно их с Карин любви. Но однажды вечером он проговорился ей об одном своем поступке, о краже. Ну как проговорился… хотел похвастаться. Сами чувствовал себя крутым взрослым парнем. Он пошел на то дело со старшим братом, а что они в тот раз стащили, стерлось из памяти. Реакция Карин была прямо противоположна той, на которую он рассчитывал: она порвала с ним в ту же минуту. Без разговоров. Девушка четко дала ему понять, что никогда и ни за что не будет встречаться с преступником.

На то, чтобы вернуть возлюбленную, Сами потребовалось два года, но потом история повторилась – и не один раз. Карин согласилась завести ребенка только после того, как он поклялся, что с криминальным прошлым покончено раз и навсегда: она не хочет постоянно трястись, что в один прекрасный день его арестуют, закроют в тюрьме и выбросят ключ. Она заявила Сами: то, что она поверила ему, – доказательство ее любви. Но с тех пор эта вера не раз подвергалась испытанию на прочность, и образовавшиеся на лбу морщины были явным тому подтверждением.

Сами рассказал жене все, как есть, и Карин выдохнула:

– Ничего, это дело поправимое!

Откуда в ней столько оптимизма?

Когда Сами тем же вечером рассказал о происшедшем братьям, они, в отличие от Карин, разразились криками и ругательствами, а на следующий день прочесали весь город в поисках Хассана Кая. Но турок будто сквозь землю провалился или спрятался с деньгами в какой-нибудь пещере в Таврических горах у себя на родине. В общем, след его затерялся. Осознав это, братья повздыхали, еще немного поругались и сказали Сами, что это не только его вина: деньги вложили они втроем, а значит, проклятый турок надул их всех. И нечего тут больше обсуждать. Никто в этом не виноват, кроме Хассана Кая, и если этот урод только высунет свой сопливый нос…

Когда слух об обмане дошел до вложившихся в это дело друзей, они стали названивать один за другим. Сами неустанно повторял одно и то же: он все уладит, он вернет все деньги. Уговаривая друзей стать инвесторами, Сами заверял их в том, что это выгодное вложение, и обещал проценты от прибыли. И они их получат – только это будет не прибыль от замороженных морепродуктов, а кое-что другое.

То же самое Сами говорил всем знакомым – всем, кто считал, что причина неудачи – в его слабости и доверчивости. Сами все еще планировал наладить жизнь, укрепиться в роли отца семейства, оставить криминальное прошлое.

Однако сначала он должен вновь обрести утраченное равновесие, а для этого нужно провернуть крупное дело и чем быстрее, тем лучше.

«Я знаю, как это звучит, – сказал Сами Манделу, позвонив ему узнать, не замышляет ли эстонец чего-нибудь масштабное. – Понимаешь, о чем я? Я и сам знаю, что ты мне не веришь. Но клянусь тебе, мне нужно сходить только на одно дело – твое или кого-то другого – неважно, главное – сроки».

Сами внезапно остановился.

– Что такое? – забеспокоился Тоомас Мандел.

– Тихо!

Сами прислушивался. Мандел последовал его примеру, но ничего не услышал.

– Полиция?

Сами склонился к коляске и достал Йона из многочисленных слоев одеял и пеленок. Тихие всхлипывания теперь переросли в плач – так часто бывало, когда он пробуждался от глубокого сна. Сами подозревал, что малыша пугают сны.

– Черт… он что, настоящий?! – воскликнул Мандел.

– Ты что, свихнулся?

– Я думал, эта штука – просто муляж.

– Муляж?

– Ну да, для полиции.

– У тебя точно крыша поехала, – констатировал Сами.

На руках отца малыш постепенно успокоился и заснул. Мандел неодобрительно покачал головой.

– Ничего страшного, – поторопился заверить его Сами, укладывая ребенка в коляску, – он не будет гулить.

Мандел закатил глаза, но промолчал. Они повернули обратно. По дороге Мандел поделился своими соображениями насчет расположения команды и дележа добычи.

– Мне нужно шесть миллионов, – сказал Сами. – Как хочешь, но это мой минимум. Понимаешь? Если ты не можешь гарантировать мне шесть миллионов, я не в деле.

– Там будет больше, намного больше, – пообещал Мандел.

Они вернулись к церкви Софии, величественный силуэт которой резко выделялся на фоне голубого неба.

– Дело в том, что оттуда всего три минуты до лодочной станции, – продолжал Тоомас Мандел. – Никто и не догадается, куда мы скачем. А доберемся до катера – считай, уже дома. Полицейские катера – в Ваксхольме, а нам до Бергсхамры – от силы минут десять, менты точно не успеют. А там мы оторвемся настолько, что уйдем без проблем.

– Ты что, хочешь сказать, что мы поскачем до катера верхом? – спросил Сами. – Ну не знаю, я никогда не сидел в седле…

С каждым днем этот план вызывал у Сами все больше сомнений.

– Возможно, – уклончиво ответил Мандел.

– Но ведь на этом проклятом ипподроме полно наездников. Они же профи.

– Я же говорю, это только один из вариантов! Может, это и не самая лучшая идея, но верхом мы доберемся до лодочной станции, не рискуя нарваться на полицию и военных.

Сами в задумчивости покачал головой:

– Ну не знаю: все, что угодно, только не это. Не знаю. Сам план неплохой, но ты должен найти другой способ выбраться с ипподрома. Понимаешь?

– Поищу другие пути, – кивнул Мандел.