Книга: Будущее нашего мира. Процветание или гибель?
Назад: Предисловие автора
Дальше: II. Ум ретроспективен до конца

I. Разуму приходит конец

Автор находит весьма веские основания полагать, что в течение периода, измеряемого неделями и месяцами, а не эпохами, произошли фундаментальные изменения в условиях, при которых жизнь, не просто человеческая жизнь, но и в целом все бытие переменилось. Сам себе удивляешься, сознавая, что выводы будут совершенно неприемлемы для обыкновенного рационального человека.
Если ход мыслей трезв и основателен, то этот мир оказался на пределе натяжения своего поводка, своей узды. Конец всего, что мы называем жизнью, близок, и его нельзя избежать. Сейчас автор излагает вам выводы, к которым реальность привела его собственный ум, и, ему думается, вас они могут достаточно заинтересовать, чтобы принять их во внимание, но он не пытается их вам навязывать. Он сделает все возможное, чтобы показать весь путь, на котором он уступил столь ошеломляющему предположению. Разворачивать всю картину придется мало-помалу, и это потребует внимательного прочтения. Он не пытается добиться вашего согласия с тем, что должен сказать. Он пишет, понукаемый своим научным воспитанием, которое обязало до предела сил и способностей искать разъяснения своему разуму и своему миру.
«От 42-го по 44-й» теперь кажется ему чисто случайным делом. Так вспоминаются крики рассерженных людей в поезде, который промчался мимо и ушел навсегда. Его возрождающийся разум обнаруживает теперь, что мы сталкиваемся со странными реальностями, настолько ошеломляющими, что он бы день и ночь сосредоточенно терзался мыслями, в смятении и умственной борьбе, об окончательной катастрофе, надвигающейся на наш вид.
Но мы совсем не такие. Какие бы ужасающие реалии ни открывались перед нами в наших ограниченных рассуждениях, наша нормальная жизнь, к счастью, состоит из личных амбиций, привязанностей, щедрости… смеси почти в каждом человеке самых узких предрассудков, ненависти, соперничества и ревности с порывами самого бескорыстного и очаровательного свойства, светлого дружелюбия, готовности самим прийти на помощь. И все это, как ежедневная основа нашего мышления, всегда будет достаточно ярким, чтобы затмить любое устойчиво навязываемое интеллектом убеждение в надвигающейся катастрофе. Мы живем в соответствии с прошлым опытом, а не с будущими событиями, какими бы неизбежными они ни были.
Требуется огромное и сосредоточенное усилие мысли, требующее постоянных напоминаний со стороны нормального интеллекта, чтобы осознать, что космическое движение событий все более и более враждебно тому устройству нашего мышления, которым руководит повседневная жизнь. Это осознание самому автору чрезвычайно трудно в себе поддерживать. Но пока ему это удается, значимость Разума тает. Секулярные процессы теряют свою привычную видимость ментальной упорядоченности.
Слово «секулярный» автор употребляет здесь в том же смысле, что и в выражении «sescula seculorum», то есть Вечности. Он пришел к убеждению, что той связи с умом, которую человек приписывает секулярным процессам, на самом деле нет вовсе. Секулярный процесс, как он теперь видит его, полностью совпадает с такими немыслящими ритмами, как накопление кристаллического вещества в минеральной жиле или движение метеоритного потока. Два процесса шли параллельно в процессе того, что мы называем Вечностью, а теперь внезапно они расходятся друг от друга по касательной – точно так же, как комета в своем перигелии зловеще висит в небе в течение сезона, а затем устремляется прочь на века или навсегда. Человеческий разум воспринял секулярный процесс как рациональный и не мог поступить иначе, потому что он и развился как его неотъемлемая часть.
Многое из этого, между прочим, писатель изложил в маленькой книжке с громким названием «Завоевание времени», опубликованной в 1942 году «К.А. Уоттс и Компания». Такая книга скорее писалась Временем, чем Человеком. Tempus edati rerum.
«Время, вечно бегущий поток, всех своих сыновей уносит.
Они отлетают забытые как сон с наступлением дня».
Реальность предстает в холодном и суровом свете, способном оторвать разум от утешительных иллюзий нормальности и встретиться лицом к лицу с беспощадным вопросом, одолевшим автора. Такие люди обнаруживают, что в жизнь вторглась пугающая странность. Даже самые ненаблюдательные из нас теперь время от времени испытывают некое удивление, исчезающее и мимолетное чувство, что что-то происходит и жизнь уже никогда не будет такой, как прежде.
Главным в этом ощущении становится внезапное открытие доселе неожиданного восходящего предела материальной приспособляемости. Разверните и изучите схему событий, и вы окажетесь лицом к лицу с новой схемой бытия, доселе не вообразимой человеческим умом. Этот новый холодный блеск насмехается над человеческим разумом и ослепляет его, и все же такова упрямая жизненная сила в умах, обладающих ненасытной философской тягой того, что они все так же способны даже под его холодной непреложностью искать какой-то выход из тупика или в его обход.
Автор убежден, что выхода нет ни в обход, ни напрямую. Это конец.
Его жизненной привычкой стало любопытство и критическое ожидание. Обо всем он спрашивает: «К чему это приведет?» И для него было естественным предположить, что существует предел, установленный для изменений, что новые вещи и события будут являться согласованно, сохраняя естественную упорядоченность жизни. Так что в нынешнем огромном хаосе нашего мира оставалось действительным предположение о конечном восстановлении рациональности, приспособлении и исцелении. Оставался только вопрос, восхитительный вопрос о том, какие формы примет эта новая рациональная фаза, какой Сверхчеловек прорвется сквозь преходящие тучи и смятение. На это автор и обратил свой ум.
Он по мере сил следовал за тенденциями этой восходящей спирали к новой фазе их слияния в истории жизни. Но чем больше он взвешивал открывавшиеся перед ним реалии, тем меньше ему удавалось обнаружить хоть намек на их будущее слияние. Изменения перестали быть систематическими, и чем глубже он оценивал курс, по которому они движутся, тем большим представлялось их расхождение. До сих пор события развивались в определенной логической согласованности между собой, как небесные тела удерживаются вместе известным нам законом притяжения, золотым шнуром Тяготения. А теперь похоже на то, будто этот шнур исчез, и все так понеслось куда угодно и как угодно на неуклонно возрастающей скорости.
До того предел упорядоченного секулярного развития жизни, казалось, был определенно установлен, так что можно было набросать схему грядущих событий. Но этот предел был достигнут и перешел в доселе невероятный хаос. Чем больше автор вникал в окружающую нас действительность, тем труднее становилось набросать какую-либо Схему Грядущих Событий.
Расстояния были уничтожены, события стали практически одновременными на всей планете, жизни предстояло приспособиться к этому или погибнуть. Таков был ультиматум, в котором исчезала Картина Грядущих Событий.
События теперь следуют одно за другим в совершенно ненадежной последовательности. Никто не знает, что принесет завтрашний день, но и никто, кроме современного научного философа, не может полностью принять эту ненадежность. Но и в его случае она не играет никакой роли в его повседневном поведении. Тут он полностью сливается с обычной толпой. Единственное отличие состоит в том, что в нем постоянно живет твердое, суровое убеждение в близком окончательном конце всей жизни. Это убеждение никак не сказывается на его повседневной жизни. Оно не мешает ему иметь свои повседневные привязанности и интересы, свои поводы для возмущения и так далее. Он сделан из глины, которая любит жизнь, то есть скорее готов рискнуть ею, чем уступить антагонистическим силам, которые доведут ее до самоубийства. Он был порожден волей к жизни, и он умрет, сражаясь за жизнь.
Он вторит Хенли:
Пусть я ввергнут в Яму, пусть ночи покров
Накрыл меня, черный и необозримый,
Благодарю всех возможных богов
За то, что душа моя непобедима.
Там, за пределами гнева и слез,
Поднялись последнего Ужаса тени,
И все же ничто из грядущих угроз
Вовек не поставит меня на колени.

«Непокорённый»
Здесь, при всей философской ясности понимания, мы видим в его непобедимой привязанности к жизни и воле к жизни параллели с обычным большинством, которое упорно существует в этом постоянно сокращающемся СЕЙЧАС нашей повседневной жизни – совершенно не осознавая того, что делает наше существование столь тягостным, ускользающим и усиливающим нашу потребность во взаимном утешении и искупительных актах доброты. Он-то знает, но большинство просто не расположено знать и потому никогда не узнает.
Философский ум – не то, что люди называют здоровым жизнерадостным умом. «Здоровый ум» принимает жизнь такой, какой она есть, и больше не беспокоится об этом. Никто из нас не начинает жизнь философом. Мы становимся философами раньше или позже, либо умираем, не успев стать философами. Осознание ограниченности и разочарование являются началом горькой мудрости философии, а этого «здоровый ум» благодаря своему врожденному дару к бессвязной и мелочной увертливости и легковерию никогда не изведает. Он принимает заверения священника, самоуверенные заявления вождя, неправильные истолкования текста… Та же Библия – благословенна будь! – скажет вам все, что вы от нее хотите, любые старые истины, надо только выхватить подходящий вам отрывок, а еще лучше, если вы позволите выбрать подходящие отрывки своим религиозным утешителям – так, что в целом ее никто никогда и не воспринимает. В этом непобедимом невежестве тупой массы заложен ее иммунитет ко всем настойчивым вопросам недовольного ума.
Толпа никогда не узнает. Поведение мелководья, в котором она живет, движется и существует, еще в течение короткого времени будет служить материалом для того благодарного, ликующего, трагического, жалостливого или насмешливого комментария, который составляет искусство и литературу. Разум уже, возможно, на последнем натяжении своего поводка, и все же эта повседневная драма будет продолжаться, потому что она является нормальным устройством жизни и нет ничего, чем бы ее заменить.
Если допустить возможность наблюдателя из какого-то далекого, совершенно чуждого космоса, то ему вполне может представиться, что вымирание надвигается на человека подобно безжалостной громоподобной команде «Стоп!».
Но «Стоп!» никогда не приходит всеобщим ударом грома. Он приходит к этому сегодня и к тому на следующей неделе. Для оставшихся всегда сохраняется «Что дальше?». Нас может все стремительнее и стремительнее вовлекать в водоворот вымирания, но этого мы не воспринимаем. Для тех из нас, кто не умирает, в нашем мире всегда есть завтрашний день, который при всех переменах мы привыкли воспринимать его как Нормальное Бытие.
На нас надвигается жесткая новизна, выходящая за пределы того, что мы до сих пор привыкли считать определенными границами твердого факта. Твердый факт ускользает от анализа и не дается в руки.
Неслыханная странность в количественных соотношениях объема и вещества уже очевидна для современного философского анализа. Предел размера и пространства сжимается и продолжает неумолимо сжиматься. Быстрый каждодневный ход этого неумолимого маятника, новый эталон отсчета, донельзя ясно доводит до нас, что твердый факт обгоняет любой принятый до сих пор стандарт.
Мы вступаем в суровое сияние невероятной доселе новизны. Оно побивает пытливое воображение. Чем больше усилий, тем меньше удается ухватить. Чем напряженнее анализ, тем неизбежнее ощущение умственного поражения. Перед нами простыня киноэкрана. Она – настоящая ткань Бытия. Наша любовь, наша ненависть, наши войны и сражения – не более чем фантасмагории, танцующие на этой ткани, и сами по себе они бесплотны как сон. В нашем сне мы можем впасть в ярость. Мы можем проснуться в бушующем негодовании, разъяренные тем или иным неэффективным несменяемым генералом, дипломатом, военным министром или безжалостным эксплуататором наших собратьев, осуждать и обвинять его в нашем праведном гневе. «От 42-го по 44-й год» был составлен из такого рода вспышек. Но есть тысячи подлых, извращенных, злонамеренных, беспечных и жестоких личностей, каждый день выходящих на свет дневной, преисполненных решимости расстроить добрые намерения человека. В «Crux Ansata» ваш автор еще раз позволил себе свободно закипеть от ярости. Тем не менее это сон.
Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра»
Крадутся мелким шагом, день за днем,
К последней букве вписанного срока;
И все «вчера» безумцам освещали
Путь к пыльной смерти. Истлевай, огарок!
Жизнь – ускользающая тень, фигляр,
Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это – повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума и страстей, но смысла нет.

Сон проходит, и вскоре становится смутным, неясным, искаженным и, наконец, навсегда забытым.
В самом начале повествования нашего идиота мы открываем жизнь как стремление к существованию настолько сильное, что каждая форма, которую она принимает, имеет тенденцию увеличиваться в размерах и количестве, питаться и перерастать свой запас пищевой энергии. Группы или совокупности отдельных особей возрастают не только в числе, но и в размерах. Идет междоусобная борьба за существование. Более крупные совокупности или отдельные особи устраняют меньших и потребляют все больше и больше. Запасы их пищи истощаются, и возникают новые формы, способные потреблять материал, который более примитивные не были приспособлены усваивать.
Так открывается новая фаза в развитии истории бытия. Рассказ нашего идиота – не рассказ о вчерашнем дне в том смысле, в котором мы, краткая случайность в истории жизни, привыкли воспринимать вчерашнее. Он охватывает все три миллиарда лет Органической Эволюции. На всем ее протяжении мы наблюдаем одно и то же зрелище существ, истощающих свои средства существования и выталкивающих своих собратьев из нормального образа жизни в странные места обитания, с которыми они никогда бы не смирились, если бы не это стремление жить во что бы то ни стало и любой ценой, а не умирать.
В течение длительных периодов времени в нашей пространственно-временной системе существовал баланс жизни между различными видами, и их ненужные мутации устранялись. Однако в случае заметного числа доминирующих видов и родов их разрастание привело не только к превышению численности над возможностями пропитания, но и, в случае менее архаичных форм, с которыми мы более знакомы, к потере приспособляемости из-за избыточного роста в размерах относительно способности к изменчивости. Чем больше они доминировали, тем больше оставались прежними.
Непрерывные колебания нормального бытия во времени и его непрекращающиеся мутации столкнули каждую из этих находящихся на грани, гипертрофированных и неустойчивых доминирующих групп с альтернативой либо приспосабливаться, чтобы расширить свой ареал, либо быть замещенными группами и видами, более приспособленными к меняющемуся облику существования. Например, космические и внутрипланетарные сокращения нашей Вселенной (которые все являются частью процесса Времени) порождали повторяющиеся фазы то всемирной «влажной грязи», то вновь исчезновения больших объемов воды из иссушенного мира земли. Солнце – переменная звезда, но мы не можем точно вычислить значения ее перемен. По прецессии равноденствий определяется смена и последовательность наших времен года.
Все та же нарастающая несогласованность во Вселенной, которую мы рассматриваем как нечто реальное, становится все более и более явной. Приспособиться или погибнуть всегда являлось непреложным законом жизни во всей этой постоянно усиливающейся нестабильности, и закон этот все больше насмехается над нами по мере того, как ширится расхождение между тем, что наши отцы имели обыкновение называть Порядок Природы, и новой суровой и непримиримой враждебностью к нашей «личной» Вселенной, ко всему нашему.
Наша вселенная – это наивысший компас нашего разума. Это замкнутая система, которая возвращается в себя. Это замкнутый пространственно-временной континуум, который теперь, когда неведомая сила, породившая его, наконец обратилась против него, завершается тем же стремлением к существованию, с которого он начинался. «Сила», – написал автор, потому что трудно выразить то непознаваемое, которое, так сказать, обратило свое лицо против нас. Но мы не можем отрицать эту угрозу тьмы.
Но и «Сила» неудовлетворительный термин. Нам нужно выразить нечто совершенно вне нашей «вселенной», а «Сила» предполагает что-то внутри этой вселенной, борющееся против нас. Ваш автор опробовал целый ряд слов и фраз и отвергал каждое по очереди, «Х» привлекательно, но возникает ассоциация с уравнением, разрешимым в понятиях конечного бытия. «Космический процесс», «Запредельное», «Неизвестное», «Непознаваемое» – все это тянет за собой несостоятельные смыслы. «Антагонизм» сам по себе слишком усиливает идею позитивной вражды. Но если мы вернемся к структуре греческой трагической драмы и представим жизнь как Протагониста, сопровождаемого бесстрастным хором и возможностью перемен в его роли, мы получим нечто, удовлетворяющее нашим запросам. «Антагонист», таким образом, в этом строгом смысле, является термином, который настоящий автор будет использовать для обозначения той неизвестности, которая благодушно и долго, по нашему счету времени, терпела жизнь, а теперь обернулась против нее, чтобы со всей безмятежностью стереть с лица земли.
По мере того, как наши умы все с большим любопытством исследовали пространственно-временной континуум, которым обрамлена драма эволюции, они открывали один парадокс за другим за правдоподобной личиной «нормального» Бытия.
Ураново-свинцовая, атомная загадка, к которой мы еще обратимся, является лишь одним из последних среди несуразных и трудных вопросов.
Например, лишь недавно нам открылось, что существует предел скорости. Самая высокая скорость,
с которой может двигаться что-либо, – это скорость света. Возникло остроумное предложение сравнить наш нормальный мир с трехмерной системой, падающей на этой скорости сквозь четвертое измерение. Но это четвертое измерение, через которое она падает, подразумевает, что что-то остается от пространственно-временного континуума, в котором находится наша «вселенная». Но ведь этот пространственно-временной континуум и есть наша «вселенная». И это все так же оставляет нас с нашим эволюционным процессом и всем остальным в рамках нашей системы.
Пытливый скептицизм философского анализа автора пришел к тому, что Антагонист – это непреодолимая для него реальность. Но ведь по всей земле с незапамятных времен интроспективные умы, умы размаха задумчивого Шекспира, питали отвращение к потрясениям, досадам и мелким унижениям жизни и находили убежище от них и от страшной мысли о неотвратимости конца всему в уходе в мистику. В целом человечество проявляло терпимость, сочувствие и уважение таким уходам. В этом есть специфически человеческий фактор: повторяющийся отказ удовлетвориться нормальным реальным миром. Вопрос «Это все?» волновал бесчисленные неудовлетворенные умы на протяжении веков, и, представляется, он звучит и сейчас, когда натянулась наша привязь, вопрос все такой же безответный и настойчивый.
Для таких смущенных умов мир нашей повседневной реальности – не более чем относительно занимательная или печальная история на киноэкране. Сюжет достаточно связный; он сильно волнует их, и все же они чувствуют, что это подделка. Подавляющее большинство зрителей принимают все условности сюжета, полностью становятся его частью, живут, страдают, радуются и умирают в нем и вместе с ним. Но скептический ум твердо говорит: «Это заблуждение».
«И золотые парни и девушки должны, как трубочисты, снисходить в прах».
«Нет, – говорит наша врожденная жилка протеста, – за прахом все же что-то есть».
Но есть ли?
Нет никаких оснований утверждать, что есть. Даже скептический ум способен переоценивать полноту своего скептицизма. Как мы теперь обнаруживаем, оставался большой простор для сомнений.
Чем суровее наше мышление, тем яснее становится, что повозки Времени влекут этот прах в мусоросжигательные печи, и там ему приходит конец.
До сих пор повторение казалось основополагающим законом жизни. Ночь сменяла день, а день – ночь. Но в этой странной новой фазе существования, в которую переходит наша Вселенная, становится очевидным, что повторений больше нет. Они уходят все дальше и дальше в непроницаемую тайну, в безмолвную беспредельную тьму, против которой упрямая настойчивость наших неудовлетворенных умов может бороться, но будет бороться только до тех пор, пока не будет полностью побеждена.
Наш мир самообмана ничего этого не признает. Он так и сгинет, глупо отводя глаза. Это похоже на морской караван, затерявшийся во тьме у неизвестных скалистых берегов… Пираты ссорятся в кубрике, а дикари карабкаются по бортам кораблей, чтобы грабить и творить зло, как им заблагорассудится. Вот вам главные черты все более путаной картины на нынешнем киноэкране. Ум, близкий к истощению, все еще предпринимает последние тщетные попытки найти «выход – в обход или насквозь».
Это наибольшее, на что сейчас способен ум. Этот его последний выдыхающийся порыв должен продемонстрировать, что дверь закрывается за нами навсегда.
Нет никакого выхода, ни в обход, ни насквозь.
Назад: Предисловие автора
Дальше: II. Ум ретроспективен до конца