Глава двадцать первая
Случается, что именно в стрессовой ситуации все встает на свои места. Когда чувствуешь себя в полном загоне и уже ничего не понимаешь, организм порой мобилизует какие-то силы, готовый, чего бы это ни стоило, пережить следующие шестнадцать часов бодрствования.
Когда я вторично появилась у доктора Джеллхорн, она спросила, сплю ли я. Я ответила, что прописанные ею таблетки сработали — меня практически вырубало. Но наутро часто я просыпалась с ощущением, что голова превратилась в телевизор без антенны — сплошные помехи. Доктор покачала головой: «Это не очень хорошо, Элис», — и предложила мне попробовать новомодный препарат валиум, он же бензодиазепин, способный и наладить сон, и снять тревожность. Как и с любым новым лекарством, нужно было настраиваться на полосу проб и ошибок. Мне хотелось послать все к черту и вообще отказаться от любых лекарств. Конечно, я понимала важность сна, и мне даже нравилось странное густое облако, которым окутывал меня дарвон. Но сейчас я училась на дневном отделении и в первом семестре взвалила на себя целых пять учебных курсов, а снотворное пагубно сказывалось на концентрации внимания. Однако валиум оказался более эффективным. По ночам он погружал меня в глубокий сон, зато днем оставлял голову намного более ясной. Две чашки кофе и бег трусцой помогали полностью очистить голову от ночной мути. Но мне не нравилась роль валиума, этого «маминого маленького помощника» в дневные часы. Итак, с одобрения доктора Джеллхорн в часы бодрствования я принимала таблетку, только если чувствовала, что меня начинает сильно трясти.
У горя странные и непостижимые пути. С утра тебе кажется, что день начался неплохо (неплохо в моем случае — уже большая победа), но тут взгляд падает на влюбленную парочку твоего возраста, которая гуляет, держась за руки, или слышится хлопок в карбюраторе автомобиля, или ты видишь что-то зеленое определенного оттенка, напоминающего потрепанный твидовый пиджак Киарана, его любимый (в нем он, собственно говоря, и погиб)… Любая подобная мелочь была способна моментально отправить меня в нокаут, если бы не валиум, но и теперь все напоминало: Все это останется с тобой и не исчезнет завтра, как по волшебству. Теперь это часть тебя. И так будет всегда.
Доктор Джеллхорн никогда не заводила со мной разговоров о каких-либо моих переживаниях. Здесь, в Вермонте, лучшим лекарством от стресса считалась бодрая прогулка по берегу озера Шамплейн, и Джеллхорн одобряла мои планы выходить на ежедневную пробежку. Я даже вложила семьдесят пять долларов в новый гоночный байк «швинн» с пятью передачами. Уговорила меня побаловать себя велосипедом Рейчел, которая как-то незаметно взяла на себя роль моей старшей сестры. Именно Рейчел помогла мне и найти квартиру-студию в небольшом многоквартирном доме в центре города. Такое жилье меня вполне устраивало. Дом располагался в узком переулке и потому не слишком бросался в глаза. Но ему было присуще особое обаяние ретро, а арендная плата оказалась невысокой. Я буквально вцепилась в этот вариант. В квартире я ничего не стала менять, только купила постельное белье, полотенца и кое-какую кухонную утварь. Я ничего не развешивала по стенам, но в магазине подержанных вещей приобрела узкую пятиярусную книжную полку, уже к Рождеству битком набив ее книгами.
Чтобы справляться с пятью учебными курсами, нужно было много читать — отличный предлог для меня, позволявший не включаться в жизнь колледжа. Мои однокашники оказались дружелюбными, увлеченными ребятами, меня часто приглашали на кофе, пиво, на вечеринки по выходным. Я всегда вежливо отказывалась, объясняя, что в последнее время очень загружена. Я старалась вести себя сдержанно, избегая любого упоминания или реакции на свой «инцидент». Возможно, это объяснялось тем, что я не хотела позволять кому бы то ни было разделять свое горе. Разве могла я объяснить, что человек, рядом с которым я надеялась прожить всю жизнь, теперь лежит в вечно сырой земле Ольстера… а его лицо все равно маячит перед моими глазами везде, куда бы я ни посмотрела?
Когда одна из преподавательниц литературы, Джейн Сильвестер, переехавшая сюда из Англии и носившая скромные твидовые юбки и свитера крупной вязки, упомянула, что «прекрасно понимает, как мне тяжело справляться с последствиями полученной травмы», я довольно злобно огрызнулась:
— Что, разве по факультету разослали сообщение: «Осторожно, среди нас есть неуравновешенная девица, пережившая взрыв бомбы»?
Профессор Сильвестер объяснила, что она получила эту информацию от Рейчел, поскольку у нее ужасное плоскостопие, а Рейчел — лучший рефлексотерапевт в этих краях. Сама я тоже оценила массажный талант Рейчел и согласилась на ее предложение проводить три сеанса рефлексотерапии в неделю за весьма умеренную плату. Во время следующего сеанса, выдержав ее обычные приветственные объятия, я развязала ботинки, сняла носки и тихо, вежливо, не повышая голоса, попросила ее никому больше не рассказывать о моих ранах и травмах.
Сперва Рейчел стала оправдываться:
— Да я была уверена, что твои преподаватели и так обо всем знают.
— Вряд ли я стала бы писать об этом в заявлении о переводе в колледж, — огрызнулась я.
Когда же Рейчел начала массировать мои ступни, пытаясь нащупать узлы напряжения, я попыталась расслабиться и закрыла глаза. Я ненавидела себя за то, что набросилась на нее, что была такой колючей по отношению к своему единственному другу в Берлингтоне. Вместе с тем я задалась вопросом (Берлингтон — очень маленькое место), что известно обо мне всем остальным. Рейчел, должно быть, прочитала мои мысли, она сильнее нажала на пальцы ног и сказала:
— Неважно, кто что-то знает, а кто не знает ничего. Что тебе действительно необходимо усвоить, Элис, так это то, что все, случившееся с тобой в Дублине, стало теперь частью твоего существа. Тебе нужно просто принять этот факт, как и те изменения, которые он внес в самую твою сущность. Это значительный психический сдвиг, настолько значительный, что тебе понадобится время, чтобы научиться воспринимать мир с учетом этого. Но как бы ужасно ни было все то, что случилось с тобой и с тем юношей, которого ты так любила, другой удивительный аспект этой трагедии заключается в том, что ты выжила, ты была спасена. Тебе нужно двигаться дальше. Ведь тебе было позволено и дальше пользоваться даром жизни. Нет, я не верю в божественное вмешательство, руку Бога и все такое. Но я верю в карму, в силы Вселенной, которые приходят нам на помощь в определенный момент. Что-то кармическое спасло тебя, Элис. Можешь отмахнуться и считать это чушью. Но я совершенно уверена, что какая-то сила решила: Она не готова уйти, ей еще есть над чем поработать, она еще может внести свой вклад. Она заслуживает получить больше времени. Я отдернула ноги:
— То есть ты хочешь этим сказать, что Киаран был готов уйти, а эти твои кармические силы решили, что ему самое время умереть?
— Едва ли. Я знаю лишь одно: карма может иногда защитить, послужить щитом. Твоя карма именно так и поступила.
— Но она не защитила человека, которого я любила.
— Всех нас рано или поздно призывают в мир иной, и трудно, почти невозможно знать, что определяет этот переход, а что удерживает нас здесь.
— Прошу прощения, но я честно считаю, что все это полная ерунда, — сказала я, хватая свои носки и ботинки. — Ты хоть представляешь, чего мне стоит прожить каждый гребаный день?
Рейчел снова взялась за мою правую ногу. Как я ни старалась стряхнуть ее руки, мне это не удалось, и она возобновила свой рефлексологический массаж. Рейчер оказалась куда сильнее, чем можно было подумать, и так надавила на ступню чуть пониже пальцев, что я поморщилась от боли, но одновременно с этим большая часть накопившегося напряжения улетучилась. Это удивило меня, особенно когда после сеанса я ощутила легкость и приятное головокружение, как после пары бокалов вина.
— Ну и стерва же ты, — сказала я, когда Рейчел закончила с обеими моими ногами и я почувствовала, что слегка пошатываюсь.
— Ты — это то, что ты пережила, — сказала Рейчер. — Может быть, с этого момента ты начнешь по-другому смотреть в будущее. А теперь вот что: я хочу, чтобы ты приходила ко мне через день, чтобы я побольше с тобой поработала. Еще я хочу, чтобы ты больше занималась физическими упражнениями и бывала на свежем воздухе столько, сколько сможешь. Тебе необходимо начать заниматься собой, это поможет сбрасывать негативную энергию.
Я посидела с закрытыми глазами. И сказала:
— Прости меня, пожалуйста.
— Тебе не за что просить у меня прощения. Лучше попроси его у самой себя.
Какой бы странной и дурашливой на вид ни была Рейчел, эти ее слова врезались в мое сознание и помогали каждый раз, как только у меня начинался очередной приступ самобичевания или меня захлестывали клокочущие в душе негативные эмоции. Я даже поддалась на ее уговоры и раз в две недели стала посещать занятия йогой. Время от времени я принимала приглашение Рейчел поужинать у нее дома, обычно в компании ее друзей-единомышленников, больших любителей поговорить. Когда дни стали короче и наступили холода, говорили о неминуемом падении Сайгона, и о том, какой позор, что Форд позволил Никсону избежать уголовного преследования, и о довольно крутом (слышал о нем кто-нибудь?), хотя и с христианскими перегибами, губернаторе Джорджии по фамилии Картер, который был настоящим прогрессистом и к тому же не из Вашингтона.
Я ходила на эти ужины эпизодически. Кроме того, записалась в клуб любителей бега и почти каждую субботу с группой из десяти человек бегала по велосипедной дорожке рядом с озером Чемплейн. Я ответственно относилась к учебе и активно занималась, не пропуская занятий. Раз в неделю я неукоснительно ходила к специалисту по слуху Фреду на отладку слуховых аппаратов — и начала слышать существенно яснее. Раз в месяц я посещала доктора Джеллхорн. Я сохраняла видимость общительности, но умудрялась в то же время никого не подпускать слишком близко. Почти все вечера я проводила в одиночестве. Допоздна работала в университетской библиотеке. По будним дням ложилась спать в десять вечера, так как занятия обычно начинались в восемь утра. По субботам я бегала с группой, охотилась за книгами в разных магазинах в центре города, закупала продукты. Иногда позволяла себе посмотреть интересное кино или зайти в один из фольклорных клубов и послушать, как там поют песни протеста или что-то в этом роде. По воскресеньям я всегда покупала «Нью-Йорк таймс», готовила себе солидный завтрак, переходящий в обед, пыталась кататься на велосипеде, пока не выпал снег. Я упорно трудилась на академическом фронте, так как была полна решимости сделать все необходимое для получения диплома уже к концу летнего семестра 1975 года. У меня не было никаких контактов с моей матерью, что я воспринимала как настоящее благословение. А от папы были только случайные звонки время от времени. Он не только платил за мое обучение и пересылал мне по двести долларов в месяц на оплату квартиры и еду, но и приобрел привычку раз в месяц присылать мне по почте конверт с вложенной в него пятидесятидолларовой купюрой. Наши телефонные разговоры неизменно были краткими.
— Как дела, малышка?
Папа, по сути, не особо хотел вникать во все те внутренние сложности, которые я преодолевала, как и во многое другое, связанное с моей жизнью. Почти по семь месяцев в году он проводил тогда в Чили. Приезжая в США, останавливался в большом старом отеле «Рузвельт», рядом с Центральным вокзалом и неподалеку от офиса его компании.
— Поедешь домой на Рождество? — спросил он меня как-то.
— А как ты думаешь?
— Да, я знаю, что она вела себя паршиво…
— Давай не будем об этом, пап.
— Я только хотел сказать, я там буду, и Адам тоже будет. Ты могла бы приехать в канун Рождества и укатить обратно двадцать шестого. Чтобы сделать предложение привлекательнее, скажу: я забронирую тебе номер в «Рузвельте» с двадцать шестого до Нового года. Только подумай, целая неделя со мной на Манхэттене.
— Я не хочу уезжать из Берлингтона.
— Но ты же будешь совсем одна.
— С этим я справлюсь.
— Никто не может справиться в одиночку на Рождество.
— Пап, я ценю твою заботу. Но сейчас мне невыносимо любое сочувствие. Невыносимо душевное тепло, невыносима доброта. Мне нужно только…
Я смолкла на полуслове, не в силах окончить фразу.
Папа повел себя правильно.
— Не переживай, детка, — сказал он. — Я все понимаю.
Вечером в канун Рождества в дверь постучал курьер из «Вестерн Юнион». За ночь все покрыл свежий снег. Мир за порогом моей квартиры был девственно-чист и непорочен… хотя бы на несколько часов. Парень из «Вестерн Юнион» протянул мне телеграмму. Я открыла ее прямо сразу.
Только что перевел тебе $ 500 на отделение «Вестерн Юнион» Берлингтона. Жаль, что тебя здесь нет, но ты умница, что не согласилась приехать. Счастливого Рождества.
Папа.
Я спросила у парня, где в городе офис его компании. Оказалось, недалеко от Мэйн-стрит, но мне нужно было поспеть туда до одиннадцати утра, потому что они рано закрываются на праздники. Я приняла душ, оделась и уже в девять пятнадцать, с водительскими правами в руке, стояла у окошка, наблюдая, как кассир отсчитывает двадцать пять банкнот по 20 долларов. На ужин в Рождество и на рождественский обед меня приглашали к себе Рейчел и профессор Сильвестер. Патрисия с Дунканом тоже зазывали провести каникулы в их манхэттенском гнездышке. А я знала, что не выдержу всего этого, усиленного праздником дружелюбия. Что уж говорить о том, чтобы общаться. Но я зашла в винный магазин, купила бутылку «Асти Спуманте» в подарочной упаковке и, дойдя пешком до дома Рейчел, оставила ее на пороге с запиской:
Поздравляю тебя с Рождеством. Мне нужно провести этот «радостный сезон» подальше от радости. Ты отличный друг. Мои ноги тоже тебя благодарят.
С любовью, Элис
Потом, испугавшись, что вино на морозе может замерзнуть, я позвонила в дверь и поскорее пошла прочь, пока Рейчел меня не увидела.
После этого я купила еды и еще две бутылки вина, добавила к этому новый альбом Джони Митчелл, «Miles of Aisles», решив, что он будет моим подарком к Рождеству самой себе. Я пересчитала деньги — оставалось еще 478 баксов. Заскочила в банк, успев перед самым закрытием, и, оставив себе 48 долларов — этого вполне хватало на следующие две недели жизни, — положила остальные на свой счет. Ирландские десять тысяч по-прежнему оставались нетронутыми. Использовать их у меня не поднималась рука, а месяц назад в письме родителям Киарана я предложила отдать им эту сумму целиком. Я искренне описала свои чувства к их сыну, рассказала, как почти с самого начала поняла, что он — любовь всей моей жизни, и призналась, что никогда, наверное, не сумею преодолеть боль. Я писала, что они прекрасные люди, образец того, какими должны быть хорошие родители, что я только начинаю постигать всю неимоверную тяжесть свалившегося на них горя. Там же я упомянула, что хотела бы передать им сумму, которую получила, как пострадавшая от бомбы.
Ответ Джона добирался до меня довольно долго. Его письмо было напечатано на машинке. Я прочла его один раз, отложила и не могла заставить себя перечитать. Слишком грустным оно было.
Дорогая Элис!
В последнее время я мало куда выхожу из дому. Мы оба почти не выходим. На Би-би-си Энн предоставили оплаченный отпуск на шесть месяцев. Я прочитал последнюю в семестре лекцию в день, когда убили Киарана, так что могу не встречаться со студентами (только на экзаменах), а на осенний семестр университет тоже дал мне оплаченный отпуск.
Сказать, что твое письмо тронуло меня и Энн, значило бы не сказать ничего. Читая, мы с ней оба плакали в три ручья — такое с нами частенько случается. Пользы от слез немного, если не считать того, что после этих приступов в последующие несколько часов чувствуешь себя чуть более сносно. Может, горе так устроено — со всем этим ужасом смиряешься постепенно. Но до этой точки принятия еще далеко. А пока каждый день мучителен.
Знай, что мы оба очень много думаем о тебе — мы ведь возлагали большие надежды на ваше с Киараном совместное будущее. Ты предлагаешь деньги, это очень великодушно, но мы бы хотели, чтобы ты оставила их себе. У тебя впереди вся жизнь, и мы с Энн чувствуем, что тебе хватит сил и стойкости все преодолеть и вырваться из этого круга. Ты должна всеми силами постараться это сделать. А эти средства потрать на что-то по-настоящему интересное и в то же время памятное. Жизнь так хрупка, так недолговечна. Ты просто обязана наслаждаться ею сполна. Киаран хотел бы, чтобы твоя жизнь была как минимум интересной, так постарайся.
Пожалуйста, знай, что ты постоянно в наших мыслях. Я очень надеюсь, что когда-нибудь наступят лучшие времена, мы сможем встретиться и конечно же поплакать вместе о несбывшемся, но это будут тихие и светлые слезы, без мучительных страданий, которые пока еще не отпускают ни на миг.
Мужайся, мы оба тебя любим,
Джон
В рождественский вечер я посмотрела на часы около пяти и подумала, что в Белфасте сейчас десять. Как они выдержат даже мысль о Рождестве, если с ней сопряжены воспоминания о широко открытых восторженных глазах их мальчика, когда он был совсем крохотулей, устремленных на елку с огнями, на подарки? Мне захотелось снять трубку и позвонить оператору и заказать разговор с Белфастом. Я боялась, конечно, что могу не справиться с их болью, учитывая глубину моей собственной. Но после небольшой порции «Блэк Буш», любимого виски Киарана (у меня в глубине кухонного шкафа всегда была припрятана бутылка), я решилась, открыла свою телефонную книжку, набрала «0» и продиктовала ответившей женщине длиннейший номер для трансатлантического звонка. Подключение заняло около минуты. После шести долгих гудков на мой вызов ответили:
— Да?
Голос Энн. Приглушенный. Надтреснутый.
— Это я, Элис.
Она тут же зарыдала… и продолжала плакать довольно долго. Наконец я услышала в отдалении голос Джона. Энн пыталась объяснить ему, что это я, но не могла закончить фразу. Потом Джон взял трубку:
— Элис… ты смелая девчушка, что позвонила нам сегодня.
— Простите меня. Я не должна была…
— Нет, ты молодец, это просто чудесно. Но…
Он замолчал, не в силах продолжать. Я догадывалась, что он делает отчаянные усилия, чтобы не заплакать.
Пауза была долгой и ужасной. Затем:
— Благослови тебя Господь, Элис!
И звонок прервался.
После этого я очень долго сидела в кресле с мокрым от слез лицом и спрашивала себя: иссякнет ли когда-нибудь эта боль? сумеют ли Джон и Энн с ней справиться? и будет ли моя жизнь омрачена ею до самого конца?
Домой я позвонила на другой день, ожидая, что мама будет разговаривать со мной холодно и отстраненно, давая понять, что недовольна моим отсутствием. Но она вела себя как ни в чем не бывало, называла меня солнышком, говорила, как скучает, выражала надежду, что я хорошо встретила «независимое» Рождество, и спрашивала, не соблазнюсь ли я съездить вместе с ней в Нью-Йорк на ближайшие выходные.
Папа тоже ненадолго взял трубку. Я поблагодарила его за деньги и уверила, что распоряжусь ими с умом. Он передал трубку Адаму, который удивил меня неожиданно жизнерадостным настроением. Брат сообщил, что у него хорошие новости: его берут тренером в школьную хоккейную команду при Рай Кантри Дей, довольно известном приготовительном колледже, располагавшемся всего в двадцати минутах езды от его квартиры в Уайт-Плейнс.
— Ого, вот так поворот в карьере, — прокомментировала я.
— Я решил на какое-то время отойти от мира бизнеса, — сказал Адам, понизив голос. — А на это место меня порекомендовал мой бывший тренер из Сент-Лоренс после того, как я с ним созвонился и сказал, что подумываю о том, что пора отдать долг обществу.
Насколько адекватно тренировки с агрессивными школярами в одном из самых агрессивных командных видов спорта соответствовали возвращению долга обществу? Я решила не задавать Адаму этот вопрос. Сказала только:
— Здорово, я за тебя рада.
В шесть вечера зазвонил телефон, и оказалось, что это Питер. Он сообщил, что находится на единственной круглосуточной телефонной станции в Париже. Мне он показался немного навеселе.
— Угадай, что я сделал часов пять назад? — спросил брат, как только трансатлантический оператор соединил нас.
— Неужели напился с Симоной де Бовуар?
— Только в мечтах. Но зато я закончил свою книгу… пока только вчерне.
— О Чили?
— Да, и больше я ничего не скажу.
— А я и не спрошу. Но поздравляю, это отлично. Это вполне себе достижение.
— Не хвали, пока не прочтешь. Может еще оказаться, что это полный провал.
— Я рада, что ты тоже не позволяешь праздничной эйфории себя увлечь.
— Ты можешь меня за это упрекнуть?
— Едва ли. Я только что говорила с мамой. Она искренне не понимает, почему я не возвращаюсь домой. А Адам решил отказаться от делового мира и будет тренером по хоккею в приготовительном колледже. Уж там у него не будет возможности вляпаться в государственный переворот.
— Только насилие на льду между мальчишками… Что ж, это ему прекрасно удавалось.
— Адам играл жестко?
— В этом спорте нельзя добиться успеха, если не играть жестко. И эта жесткость остается с тобой во всех твоих будущих делах. Адам куда сложнее, чем хочет показаться.
— Ну, если говорить о тебе, Питер… ты вообще один из самых сложных людей в моей жизни. Да и сама я изъясняюсь не самым примитивным образом.
— Слушай, а прыгай-ка ты в самолет да прилетай сюда на остаток праздников? Сколько у тебя до начала занятий — недели две?
— Но приехать в Париж — значит, бодриться и делать вид, что все в ажуре. А это сейчас за пределами моих возможностей. Плюс я готовлюсь к следующему семестру. У меня цель — к концу лета окончить колледж. А у тебя? Теперь, когда ты закончил великие мемуары «Американец в Чили»?
— Меня познакомили с литературным агентом из Нью-Йорка. После того как я доработаю рукопись и перепечатаю всю эту чертову штуку на машинке, она в конверте отправится на Манхэттен. Есть надежда, что агент сможет продать ее издателю. Но, как здесь говорят, on verra. Посмотрим. А пока, чтобы пополнять свой скудный фонд, даю частные уроки английского. И как только отправлю книгу в Нью-Йорк, сразу же куплю себе билет в Индию в один конец.
— В поисках духовного просветления?
— Просто хочу оттянуть момент, когда придется всерьез задуматься о том, чем реально зарабатывать на жизнь, и о том, чем я хочу заниматься дальше.
— Но если книга будет опубликована…
— То это, конечно, может все изменить. Но пока это под большим вопросом.
— Рождество в Париже. Счастливчик! Ты один или с кем-то?
— Эпизодически. Ничего серьезного у меня сейчас и быть не может. А ты? Очень скверно было сегодня?
— Паршиво. Но я держусь. Приятно слышать твой голос, Большой Брат.
Еще несколько часов — и Рождество закончилось. Я съела довольно большой лотарингский пирог, салат и выпила два бокала вина. Потом, как требовалось, выждала три часа между вином и моментом, когда смогу принять снотворное. И легла. Я натянула одеяло на голову. Произнесла небольшую благодарственную молитву за то, что пережила этот самый душераздирающе эмоциональный из всех праздников, попрощалась с годом, который очень хотела забыть, и обошлась без вымученного веселья и натужного оптимизма новогодней вечеринки.
В последующие месяцы я по-прежнему держалась особняком, но активно занималась. Пять учебных курсов означали, что я работала без остановки. Но непрерывная работа — вкупе с бегом трусцой, ездой на велосипеде и сеансами рефлексотерапии у Рейчел — неплохо помогала справляться с последствиями травмы и постепенно приходить в себя.
Зимой я раз в неделю получала от Питера открытки. Первая — из Парижа — сообщала, что он собирается сесть на самолет и улететь в Бомбей. После этого почти каждую неделю приходили глянцевые прямоугольники с каким-нибудь экзотическим обратным адресом: Бомбей, Бангалор, Дели, Ришикеш, Шимла, Коломбо. А во время последнего большого снегопада в том сезоне — в День дураков — я обнаружила открытку с видом Аннапурны, штемпелем Катманду и кратким сообщением:
Забраться на эту непреодолимую гору мне не под силу. Зато мне удалось все-таки найти агента, и мою книгу купили «Литтл, Браун»! Надеюсь, ты в относительном порядке. Вернусь в середине июня.
С любовью, Питер
Боже, это были отличные новости. В тот же вечер я позвонила Адаму. Я колебалась, не зная, как рассказать ему об успехе Питера, но, с другой стороны, понимала, как неприятно ему было бы узнать об этом из третьих рук. Триумф нашего брата его, судя по всему, не очень обрадовал.
— Ты знаешь, про что там речь?
— Он мне не рассказывал содержания.
— Но ведь речь там о Чили, да?
— Ну да.
После долгого молчания Адам снова заговорил:
— Не говори папе.
— Можешь мне поверить, не скажу.
Тем более что мы с ним общались раз в месяц, не чаще, а с мамой я решила больше не разговаривать, а вместо звонков каждые десять дней посылала ей письма с незамысловатой информацией о моих делах, учебе, чтении и физических упражнениях. Она, в свою очередь, присылала мне такие же банально-нейтральные ответы, где рассказывала о своей волонтерской работе, обсуждала политические новости и писала, как радуется моим письмам. Мы поддерживали связь, но на безопасном расстоянии, и обеих это вполне устраивало.
Наступила весна. К середине апреля последний снег стаял, и земля впитала влагу. В середине мая я закончила свои выпускные письменные работы и сдала последние экзамены. В начале июня мне позвонил папа, которому, поскольку именно он оплачивал мое обучение, тоже прислали мои оценки. Я сдала все на отлично и готовилась к тому, чтобы летом окончательно завершить учебу и получить диплом.
— Ты правда нацелилась окончить колледж этим летом? — спросил папа.
— Да, собираюсь.
— А что потом?
— Есть кое-какие мысли.
— А какие у тебя мысли о книге Питера?
Невольно я вздрогнула. Затаив дыхание, я сказала себе: прикинься дурочкой.
— Какой книге? Для меня это новость, папа. Питер звонил тебе из Индии?
— Вот еще… и я знаю, что ты мне врешь.
— Кто же тебе сказал?
— А как ты думаешь?
— Мама?
— Попробуй еще раз.
Не говори папе. Адам, Адам, подумала я, почему ты всегда уступаешь этому человеку? Тем более что ты ведь не хуже всех нас умеешь лгать. А если никак не можешь наврать, то хоть держал бы рот на замке.
— Но я правда ничего про это не знаю, пап.
— Да кто бы сомневался. Поздравляю с отличными оценками.
В трубке зазвучали гудки.
Это был последний наш разговор с отцом, после которого я не слышала его несколько долгих недель. Между экзаменами и началом летнего семестра у меня было полных десять дней. Дункан и Патрисия пригласили меня на Манхэттен. Видит Бог, мне даже хотелось пожить десять дней в большом городе, походить по музеям, театрам и джаз-клубам. Но я побаивалась, как бы не спровоцировать откат к тому состоянию оглушенности, в котором оказалась прошлым летом. На очередном приеме у доктора Джеллхорн я поделилась своими опасениями и сказала, что пока боюсь выходить за пределы тихого и безопасного Берлингтона. Ее ответ был по-медицински прямым:
— Нью-Йорк подождет, успеется. Оставайся здесь, пока не почувствуешь, что готова отправиться куда-нибудь еще.
Я так и поступила. Берлингтон меня устраивал. Небольшой населенный пункт, но уровень культуры и шансы найти интересных, интеллектуальных собеседников были достаточно высоки, чтобы воспринимать его как город. Мне нравилось озеро. Нравилась близость гор. Мне нравились местные левые политики, стремление создать настоящую социал-демократию и тот факт, что даже республиканцы в этом штате верили в общее благо. А еще мне нравилось, что рядом со мной нет никого из близких, кого я могла бы напугать.
Все так и было, пока однажды ночью, незадолго до полуночи, не зазвонил телефон. Я уже была в постели и ждала, пока подействует снотворное, поэтому проигнорировала первую серию звонков. В конце концов они прекратились… но через пару минут возобновились. На этот раз у меня не было выбора, пришлось встать и, пошатываясь, подойти к телефону, висевшему на стене моей мини-кухоньки. Не успев поднести трубку к уху, я издали услышала голос матери:
— Я знаю, что ты там. Почему не сняла трубку в первый раз?
— Потому что я уже легла. Поздно уже. А почему ты звонишь в такое время?
— Потому что я сейчас в своей новой квартире на Манхэттене.
— Где?
— В своей новой квартире. Угол Семьдесят четвертой улицы и Третьей авеню.
— И давно ты там живешь? — спросила я, неуверенная, что правильно расслышала.
— Почти тридцать шесть часов. Я вчера уехала из дому.
— Почему?
— А как ты думаешь? Я наконец приняла окончательное решение расторгнуть брак. Мне потребовалось на это всего каких-то двадцать девять лет. И вот я снова одинокая женщина.
