Я шагаю по горной тропинке от дома Эгги в резервацию — а именно, в Центр общины Расписных земель, где располагается школа и заодно канцелярия Морагу, — а мои мысли заняты недавно состоявшимся разговором. На протяжении всего пути из головы у меня не выходит фраза старой художницы: «Будь с ней поосторожнее. Лисьи сестрицы — трикстеры».

Какого черта все это значит? Понятия не имею, почему Эгги вздумалось предостерегать меня насчет Калико. Я пребываю в некотором замешательстве, но затем вспоминаю, что следом старуха упомянула про верность антилоп и добавила, что, возможно, мне ничего и не грозит. Надеюсь, хм, так оно и есть.

Вынужден признать, при первом появлении Калико я решил, что у меня галлюцинация из-за накатившего кислотного флешбэка. Хоть я и вдоволь наслушался у индейских костров всяких историй о майнаво — или «кузенах», — мне все равно понадобилось какое-то время, чтобы смириться не только с присутствием Калико, но и со степенью ее личного интереса ко мне. Ладно, сказать «личный» — все равно что ничего не сказать. В плане секса моя подружка озабоченностью может поспорить с пресловутым кроликом, о чем и дает знать при каждом удобном случае. Калико — одно из проявлений красоты здешних краев, которые я, кажется, благодаря ей полюбил даже еще больше. Просто мне хотелось держать наши отношения в тайне. А Сэди растрепала Эгги, и остается лишь надеяться, что дальше история не разойдется. Как и в любом захолустье, обитателям резервации только дай посмаковать пикантные сплетни, так что разлетаются они здесь стремительно.

Центр общины располагается в длинном невысоком глинобитном строении. По его виду можно предположить, что его достраивают всякий раз, как только возникает необходимость в дополнительном пространстве — и это именно так. У стен здания теснятся мескитовые деревья и пустынная акация, одинокий старик карнегия да обязательные заросли опунций и кустарника.

Я останавливаюсь перед стеклянными дверьми, пытаясь напоследок собраться с мыслями, и переступаю порог.

За стойкой регистрации сидит Джанет, уставившаяся в экран компьютера.

— Ойла, Стив, — бросает она.

— Привет, Джанет. Морагу у себя?

— Шутишь? Иногда мне кажется, он живет в своем кабинете. Как раз сейчас у него никого.

— Спасибо.

Под гомон школьников, что доносится из спортивного зала, я иду по коридору в кабинет Морагу. Он исполняет обязанности шамана племени, а заодно заведует всем Центром и общежитием дальше по дороге. В последнем проживают дети, по тем или иным причинам лишившиеся семьи. В основном они из других племен — яки, апачи, тохоно-оодхам, — но есть и несколько маленьких мексиканцев, потерявших родителей при переходе пустыни и не имеющих родственников в США. Вообще-то их полагается депортировать, но Морагу умеет обходить законы, если для детей так оказывается лучше.

Когда я вхожу в кабинет, он разговаривает по телефону, однако показывает мне на стул. Мебель тут прочная и основательная, в суровом миссионерском стиле, отчасти смягченном подушечками и ковриками в ярких узорах кикими. Если не обращать внимания на современное оборудование — компьютер, принтер, дорогущий телефон, — и ощущаешь себя тут как в традиционном доме, а не в рабочем кабинете.

Морагу — чистокровный кикими, хотя на соплеменников не похож. Те в основном полноватые, круглолицые и темноволосые, а он отличается худобой, невероятными янтарными глазами, точеными чертами узкого лица и темными рыжевато-коричневыми волосами. Помню, как-то раз я задал ему вопрос о причинах подобного расхождения, и он ответил, что, по-видимому, несколько поколений назад в число его предков затесался краснохвостый сарыч.

Тогда я рассмеялся. А теперь, после замечания Эгги о заглядывающих к ней кузенах, не настолько уверен в шуточности ответа.

Морагу заканчивает разговор традиционным «ойла» и вешает трубку. На языке кикими слово это означает как «привет», так и «пока».

Я тоже отпускаю «ойла», после чего он осведомляется:

— Как настрой, Бродящий-под-Лунным-Светом?

— Ощущаю себя дурак дураком. И хватит выдумывать для меня эти якобы индейские имена.

При каждой нашей встрече он называет меня по-новому. Пока мое самое любимое имя — Ссущий-как-Конь. Но разве я виноват, что у меня такой большой мочевой пузырь?

— Чувствовать себя дураком — хорошее начало восхождения к мудрости, — изрекает шаман.

— Не так высоко. Просто Эгги кое-что мне сказала. Мол, кое-кто из людей, кого я здесь встречаю, необязательно является человеком.

— И ты задумался об этом только сейчас? — улыбается Морагу.

— Господи, ты-то хоть не начинай!

Шаман разводит руками.

— Так уж устроен наш мир. — После небольшой паузы он осведомляется: — Ты пришел поговорить со мной об этом?

Я трясу головой.

— Тогда наверняка о той белой девочке, что ты оставил у Эгги.

— Как, черт побери, ты узнал о ней?

Шаман кивает в окно. На согнувшейся ветке мескитового дерева, едва ли не касающейся стекла, сидит парочка ворон.

— Вороны вон судачат.

Эгги настолько выбила меня из колеи, что мне даже подумалось: «А Морагу-то сейчас не шутит». Вообще-то, он постоянно несет подобный вздор, но только теперь я всерьез стал задумываться, сколько же в его словах правды.

В конце концов я решаю игнорировать ворон и прочее и выкладываю шаману, что узнал о Сэди.

— По-твоему, это хорошая затея? — вопрошает он по окончании моего рассказа. — Меж собой дети ладят, но они и с соплеменниками общаются. И она окажется среди них единственной белой.

— Эгги говорит, пока Сэди может пожить у нее.

— Допустим. А ты уверен, что она серьезно настроена на учебу? Мы только отвадили Оливию от истерик, и новый источник смуты нам совершенно ни к чему.

— Может, тебе лучше самому поговорить с ней, чтобы оценить ситуацию? Все-таки возвращаться ей некуда.

— Это я понимаю, но вдруг кто-нибудь за ней заявится? — продолжает сомневаться Морагу.

— Ты серьезно? Собственный папаша выбросил ее, как ненужный хлам.

— Извечная проблема в том, — вздыхает шаман, — что очень многие сначала выбрасывают вещи, а потом вдруг решают, что лучше их все-таки подобрать.

— Сэди — человек, а не вещь.

— Да знаю я. Понимаешь, насчет индейских и мексиканских детей мы уверены, что никто их назад не потребует. Потому как их родители или мертвы, или в тюрьме, или же сидят на метамфетамине и уже ни черта не соображают. Пускай папаша Сэди и сущее чудовище, но сбрасывать со счетов его все-таки нельзя. Если из-за девчонки начнутся неприятности, это может сказаться на всех.

— Просто пообещай, что поговоришь с ней и подумаешь насчет ее зачисления. Большего я не прошу.

— Конечно, я поговорю с ней. Черт, если ты действительно хочешь, чтобы мы ее взяли, так и скажи.

Я качаю головой.

— Нет, когда мы затеяли все это, я не ставил никаких условий. Решать только тебе.

— Да, но…

— Так не пойдет, — перебиваю я Морагу. — Либо она поступает в школу на общих основаниях и по твоему распоряжению, либо я начинаю подыскивать для нее другие варианты. Если ты вздумаешь сделать мне одолжение, я догадаюсь, — я поднимаюсь со стула.

— А как же. Ты домой? Тетушка Нора затевает грандиозный обед для детей. Можешь с нами и поесть.

— Нет, мне нужно вернуться к себе и все как следует обдумать.

Я хочу развернуться к двери, но Морагу не сводит с меня глаз, и мне никак не отвести взгляд.

— Главное, не придумывай, будто новые сведения разрушат твою жизнь. Отнесись к этому как к возможности глубже понять те миры, в которых живешь.

— Что ты имеешь в виду?

Шаман отвечает вопросом на вопрос:

— Пойдешь к себе по горной тропе?

Я киваю.

— Сделай мне одолжение — когда вернешься в трейлер, достань карту и измерь расстояние отсюда до каньона Расписное Облако.

— Знаю я это расстояние. Да я этой тропой тысячу раз ходил, всего-то час пути.

— Ничуть не сомневаюсь, — кивает он. — И все-таки исполни мою просьбу, взгляни дома на карту.

— А нельзя обойтись без этой таинственной шаманской ахинеи?

— Я совершенно серьезно. Но если у тебя потом появятся вопросы, ты знаешь, где меня найти.

Сегодня все будто сговорились!

— Обязательно, — только и отвечаю я.

— Ойла, брат, — улыбается Морагу.

Перед его улыбкой устоять невозможно. Хоть ты бесишься, хоть тоскуешь — все равно на нее ответишь.

И продолжая радостно улыбаться, я машу на прощание Джанет и выхожу из Центра общины.

Под склоном горного кряжа за резервацией я решаю засечь время и смотрю на солнце, а только потом начинаю восхождение. До самой тропы подъем довольно крутой. На небе ни облачка, солнце палит нещадно. Двинувшись по тропе в северном направлении, я замечаю тройку грифов-индеек — они лениво кружат над скалами. Как бы мне сейчас хотелось оказаться рядом с ними! Раскаленные камни и земля щедро дарят тепло, и потому здесь вдвое жарче, нежели на высоте.

Против обыкновения, минувшее лето испепеляющим не выдалось, однако осень с лихвой восполнила сей климатический недочет, и вот уже многие дни стоит не по сезону жаркая погода. Обычно к этому времени начинаются дожди, охлаждая все и вся, но на этот раз с самых весенних муссонов не выпало ни капли.

Я стараюсь сохранять размеренный темп, так что времени для размышлений у меня предостаточно.

Понятия не имею, что за хитрость затеял Морагу. Опоссум показал мне эту тропу еще в нашу первую встречу, и с тех самых пор я по ней хожу, как и сказал шаману. Мне знаком каждый метр тропинки, каждый открывающийся пейзаж. Совершенно не понимаю, что такого покажет мне карта. А Морагу меня всегда поддерживал — меня и Опоссума. Сколько раз он вытаскивал нас из разного дерьма! Черт, да я знаю его гораздо дольше любого, кто только приходит на ум — как в самой резервации, так и за ее пределами, — поскольку познакомился с ним задолго до того, как перебрался на Расписные холмы. Ладно, поверю уж ему. Допустим, у него есть веская причина для весьма необычной просьбы.

На повороте к дому я по положению солнца прикидываю, что дорога отняла у меня примерно час, плюс-минус несколько минут. Как и всегда.

Тропинка, извиваясь между скал, заканчивается в лощине как раз за моим трейлером. Отсюда к выступу скалы, где он установлен, ведет небольшая сквозная пещера.

Лощина, кстати сказать, весьма необычное местечко размером с задний двор богатой фермы. Как бы жарко или холодно ни было в самом каньоне или наверху на тропе, температура здесь неизменно сохраняется умеренной. Все дело, по-видимому, в собственном микроклимате.

В одном конце лощины под тенью двух платанов дремлет родниковый прудик, а другой ее конец открыт солнечным лучам — когда-то Опоссум разбил там огородик, который я трудолюбиво поддерживаю. У меня растут кукуруза, морковь, горох, перец, бобы и разнообразные виды тыкв, а на приподнятой грядке сбоку — всяческие травы.

Сразу за деревьями, между прудом и скалой, открывается отличный вид на долину. Много-много лет назад, еще до знакомства со мной, Опоссум поставил там деревянную скамейку, чтобы любоваться закатом, и теперь это стало моей привычкой. Смотреть на луну я тоже люблю — особенно на полную, — когда на пустыню ложатся тени и создается ощущение, будто перед тобой совершенно чужой мир.

Я не прочь посидеть на скамеечке прямо сейчас, но загадочная просьба Морагу подогревает мое любопытство. И потому я, быстро преодолев лощину, спускаюсь по коротенькой естественной каменной лестнице в пещеру и через пару мгновений оказываюсь на мысу, где стоит трейлер.

Будь я проклят, если знаю, как Опоссуму удалось его сюда затащить. По сути, управиться удалось бы только с помощью мощного крана: от края каньона до моего жилища метра три, а сам трейлер отнюдь не игрушечный — стандартный десятиметровый «Эйрстрим». Нависающая скала надежно прикрывает его от прямых солнечных лучей, а места между ним и краем скалы достаточно для стола и кострища. Все в трейлере работает на пропане. Менять баллоны мне помогает Рувим Маленькое Дерево — привозит, когда попрошу, свеженький на квадроцикле, — но нести его со дна каньона приходится на спине.

Все это, конечно, странно, но чертовщина заключается в том, что поднимающиеся по каньону люди не видят трейлер практически в упор. Я могу сидеть снаружи за столом и бренчать на гитаре, а они даже не глянут в мою сторону. Когда я задал Опоссуму вопрос насчет природы этого феномена, он пожал плечами и пробурчал что-то про звук, который в здешних горах распространяется иначе, чем того следовало бы ожидать, а после добавил, что трейлер установлен под таким углом, что снизу его трудно заметить. Да только я сам, спускаясь на шоссе, отлично видел свой домишко. По правде говоря, сложно не обратить внимания на большущую блестящую трубу на колесах, которая красуется на каменном мысу, где ей попросту не место.

Зайдя в «Эйрстрим», я хватаю бутылку воды из холодильника, достаю рулон карт, спрятанный между книжным шкафом и стенкой, и выкатываюсь наружу. Отыскав нужную, раскладываю ее на столе, придавливая уголки камнями, и пальцем отслеживаю маршрут от резервации до тропинки, ведущей к лощине.

Да твою же мать! Не может такого быть!

Я хмурюсь, перепроверяю расстояние, но и более тщательный подход ошеломительного результата не меняет.

Тогда я решаю зайти с другой стороны. Отыскиваю место, где папаша Сэди вышвырнул дочурку в пустыне, и отмечаю наш путь до дорожки в резервацию. Топали мы три часа — и согласно карте на него требуется примерно столько же времени. А что же такое происходит с маршрутом до трейлера? Сколько ни измеряй, он тоже должен занимать около трех часов. То есть в три раза дольше, нежели в действительности.

Это явно чьи-то шуточки. Я бы погрешил на карту, да только сам ее покупал и в точности не сомневаюсь. Просто именно этот маршрут мне в голову не приходило проверить. Значит, все-таки Морагу? Но на кой ляд ему меня морочить?

— Чем занимаешься?

При звуке голоса Калико я едва не роняю бутылку с водой.

Она неспешно выходит из пещеры и усаживается на скамейке напротив меня, поднимая пыль пушистым хвостом. На губах у нее подначивающая улыбка, в глазах блестит озорной огонек.

— Наверно, я все-таки тупой.

Калико вопросительно вскидывает бровь.

— Да вот Эгги говорит, будто кое-кто из моих знакомых на самом деле майнаво, как и ты.

— Так и есть, — отвечает она. — Но с чего тебе беспокоиться об этом?

— Откуда же мне теперь знать, что реально, а что нет?

— Тебе нужен практичный ответ или же философский?

— Который я смогу понять, — вздыхаю я.

— Ты имеешь в виду, что действительно хочешь понять — или все-таки поверить?

— Наверно, и то и другое.

— Это не так-то просто. За сорок с лишним лет ты зарекомендовал себя редкостным упрямцем, способным игнорировать то, что находится прямо у тебя под носом.

Я устало отираю лицо.

— Может, у меня просто флешбэк.

— Многолетней давности? Видишь, ты опять за свое. Ты и меня за флешбэк принимал, пока я действием не доказала тебе обратное, — Калико заговорщицки улыбается.

Я тянусь вперед и провожу пальцем по веточкам ее рожка, как делал это сотню раз прежде. Нет, она точно не плод моего воображения. Но над тем, кто она, я никогда не задумывался.

— Так что же ты такое? — вопрошаю я.

— А что я сказала тебе во время нашей первой встречи?

— Сказала, что ты майнаво. Что твоя мать — лань, отец — лис.

— И это правда.

— Но такого индейского племени не существует. На языке кикими майнаво означает «кузен».

— Тоже верно, — кивает она. — Так друг друга называют звериные племена. Кузены, кузины.

— То есть ты хочешь сказать, что лис и лань совокупились и у них родилась девочка, которую они назвали Калико?

— Вроде того.

— Да это физически невозможно!

Она хохочет.

— Ну, они наверняка были не в звериных обличьях.

— Получается, твои родители могут выбирать, как они выглядят: людьми или животными?

Калико кивает.

— И ты такая потому, что твои папа с мамой относились к разным видам?

— Ты об этом? — она прикасается к рожкам, затем к уху.

Теперь киваю я.

Калико снова смеется.

— Нет, я всего лишь дразню тебя! Я все надеялась, что до тебя все-таки дойдет одна простая истина: ты видишь то, что перед тобой и находится. Правда, произошло это гораздо позже, нежели я могла себе представить.

В горле у меня пересыхает, голова идет кругом.

— Так… — я откашливаюсь и делаю глоток воды. — Так как ты выглядишь в действительности?

— Как ты видишь, — отвечает моя подруга. — Или вот так.

Опираясь на стол, внезапно склонившаяся ко мне женщина-лисолопа становится настоящей лисицей с острой мордочкой; взгляд ее темных глаз скользит по моему лицу. А затем на месте лисы появляется маленькая антилопа, которая стоит на скамейке и столешнице, как на отвесной красной скале каньона.

— Или так, — продолжает Калико, снова становясь собой, но на этот раз обличье ее полностью человеческое — ни рожек, ни лисьих ушей, ни хвоста.

Я закрываю глаза и ложусь щекой на карту.

— Я слетаю на хрен с катушек.

— Да почему же? — удивляется она.

— Либо это, либо я долгие годы жил во лжи, — отвечаю я.

— Никакой лжи. Кузены врать не способны — а значит, я говорю тебе правду. Ты должен вытащить мир из ящика, в который сам же и запихал его, и принять его таким, какой он есть, а не каким должен быть по-твоему.

Я открываю один глаз и смотрю на нее.

— Ах вот как? У меня в башке завелись тараканы, а ты советуешь принимать это как должное?

Идиома, однако, Калико непонятна:

— Тараканы?

Я усаживаюсь и тычу пальцем в карту.

— А как насчет этого? Я трачу час с небольшим на переход, на который, согласно этой вот карте, требуется целых три!

— Ах, это место. Ну, это другая история. И долгая к тому же.

— Я никуда не спешу.

Она склоняет голову.

— Знаешь, Опоссум воспринимал все это гораздо проще, чем ты.

— Он был твоим любовником до меня?

Вопрос вызывает у Калико улыбку.

— Не, он сошелся с моей теткой по материнской линии. Из антилоп.

Я снова укладываюсь на карту и издаю стон.

— Ладно, — воркует моя подруга, гладя меня по щеке. — Кажется, тебе сложно. Я имею в виду, нормально воспринимать все это, — она ложится подбородком на руки, и теперь наши лица разделяет всего пара сантиметров. — Опоссум впервые появился здесь в начале 1900-х. По-моему, тогда ему только перевалило за двадцать.

Здравая часть моего рассудка производит необходимые арифметические подсчеты, согласно которым Опоссум получается непостижимо старым, однако я воздерживаюсь от замечания. Я покачиваюсь на волнах ее рассказа и отчаянно пытаюсь воспринимать его непредвзято.