Тина: сезон гриппа и страх

– Вы принесли анализ?

– Да, вот здесь.

Пациентка лезет в сумочку, достает пузырек с красной крышкой, полный золотистой жидкости, и с улыбкой передает его мне.

Это обычный случай при дородовом осмотре: пациентка, зная, что у нее попросят сдать анализ мочи, приносит его с собой и передает в руки Оракула. Оракул, в свою очередь, погружает священную волшебную палочку в жидкость – один, два, три раза, в торжественном молчании – и следит за цветными квадратиками, проявляющимися на ней, а потом изрекает свое заключение.

– У вас белок в моче.

– У вас инфекция.

– В моче глюкоза, – может сказать он сурово, – в семье есть случаи диабета?

– Нет, – отвечает пациентка. – Но перед тем как сюда идти, я съела две тарелки кукурузных хлопьев, шоколадный кекс и выпила капучино с тремя ложечками сахара.

Примерно так происходило и в тот понедельник в декабре, когда меня сорвали с обычной работы в приемном, вызвав на подмогу в дородовое отделение дальше по коридору. Персонал разных отделений тасовали и перераспределяли по всей больнице как колоду карт с васильково-синей рубашкой, и вместо того, чтобы весь день отвечать на телефонные звонки по поводу вагинальных выделений и отсутствия шевелений плода, я оказалась в тесном непривычном помещении, вооруженная только манжеткой для измерения давления, аппаратом Sonicaid и большой пачкой брошюр о тазовых болях. Мне сказали, что ночью в отделении сильно не хватало персонала, и днем, как я могла судить, его не стало больше, что могло продолжаться еще довольно долго. «Сезон гриппа», – сипели акушерки ночной смены вместо объяснения, прежде чем выйти за дверь, закутавшись в зимние пальто и шарфы, отскрести заледеневшее лобовое стекло машины и поспешить домой, в постель.

Помимо захватывающей музыкальной игры «лишний стул» для акушерок, сезон гриппа влечет за собой и прочие аттракционы, включая Программу Вакцинации Персонала (отличное развлечение, которое требует от обязательной медсестры, чтобы она в свой обеденный перерыв отыскала кого-нибудь из коллег, кто введет ей сезонную вакцину в уютном уголке кладовой с лекарствами), а также Гриппоподобные Симптомы (фантастически размытый, подходящий к чему угодно термин, которым могут обозначаться насморк, кашель, боль в горле, жар, озноб, тошнота, диарея, общее недомогание и вообще любое состояние, в котором человек просыпается по утрам в середине зимы).

С учетом вышесказанного у акушерок существует весьма специфический, но точный способ диагностики гриппа: «Даже если с тобой рядом на полу валяется десятка, – как сказала одна моя коллега, – у тебя нет ни сил, ни желания вставать с постели, чтобы ее поднять». Это очень эффективный диагностический инструмент, применимый к акушеркам, зарплаты которых настолько снизились из-за инфляции в последние годы, что лишние десять фунтов в любой другой ситуации повлекут за собой волшебное – как у Лазаря – воскрешение. Однако отличить «просто встревоженную» беременную пациентку от действительно заболевшей бывает куда сложнее, поэтому каждая акушерка постоянно рискует Совершить Ошибку. С учетом количества женщин, которые звонят и приезжают в отделение в каждую смену, и того неизбежного факта, что акушерки (я это уже говорила, но, чтобы лишний раз напомнить, повторюсь) тоже люди, всегда существует вероятность, что симптомы какой-нибудь пациентки пропустят, оценят неправильно или будут неправильно лечить.

В то утро, казалось, у всех пациенток, явившихся на плановые осмотры в дородовое отделение, наблюдались гриппоподобные симптомы, и я, хоть и утешала себя тем, что с пятью женщинами, которых уже успела осмотреть, все было в порядке, на всякий случай вылила на свой стол пузырек дезинфицирующего геля для рук, ведь на него кашляли, чихали и дышали пятью видами микрофлоры. Я смотрела на экран компьютера, дожидаясь, пока наша онлайн-система регистрации справится с собственной зимней хандрой, и задумчиво потирала свои красные от постоянного мытья руки, когда в дверях показалось круглое личико администраторши отделения.

– Пришла ваша последняя пациентка, – сказала она. Губы у нее при этом дрогнули, словно она изо всех сил подавляла смех.

Я оторвала глаза от экрана. Обычно администраторы не приходили сообщить о явке пациентки; в комнате ожидания всегда сидело множество женщин на разных стадиях беременности, скуки и раздражения, и достаточно было просто взять верхнюю карту из стопки, назвать фамилию и одна из них покорно следовала за вами в кабинет.

– ОК, большое спасибо, – ответила я, коротко улыбнувшись, и снова переводя взгляд на компьютер.

Администраторша почему-то по-прежнему торчала в дверях.

– У нее на шее собачий поводок, – с неприкрытым удовольствием сказала она, выкладывая на стол толстую медицинскую карту и отправляясь назад в комнату ожидания.

«Ладно, – подумала я, откидываясь на спинку стула, – в конце концов, это наша работа». Время от времени к нам обращались женщины со всякими необычными предпочтениями, и даже явись пациентка в полной садо-мазохистской экипировке – с собачьим поводком, в кожаной маске и тому подобное, – я бы не удивилась. Собственно, это были бы еще цветочки по сравнению с историями, которые я слышала в сестринской. «Ерунда, – подумала я, пододвигая карту к себе поближе. – Посмотрим, что у нас тут… Джустина». Я пробежалась по записям: первая беременность, двадцать девять недель, в детстве операция на сердце, но с тех пор ничего особенного. Недавно проходила УЗИ, ребенок развивается нормально, плацента на положенном месте. Никаких отклонений. Я поглядела на часы и встала из-за стола; было 12:46 и, при некоторой удаче, я могла быстро разобраться с Джустиной и успеть пообедать, прежде чем возвращаться в приемное к вечернему часу пик.

В комнате ожидания оказалось еще несколько пациенток – розовощеких женщин на разных сроках беременности, листавших потрепанные журналы, попавшие в отделение много месяцев назад, – но только одна из них с поводком на шее. Увидев ее, я сразу поняла, что администраторша все преувеличила ради пущего эффекта: на самом деле поводок, длинная грязная желтая лента, был просто переброшен у нее с одного плеча на другое. С учетом непромокаемого плаща и видавших виды резиновых сапог я сделала вывод, что моя пациентка явилась в больницу непосредственно из лесу или из парка. Возможно, она слишком торопилась, и поэтому не заметила на шее поводка – в пользу этой версии говорили также мелкие веточки, запутавшиеся в ее темных кудрявых волосах. Удивительно, что у ее ног не сидел лабрадор, который замечательно дополнил бы картину. «Как будто ее протащили через живую изгородь за домом», – подумала я, а потом вслух позвала:

– Джустина?

Никто не поднял головы. Я что, ошиблась? Наверняка это женщина с собачьим поводком. Я еще раз обвела комнату взглядом. Женщина, которую я считала Джустиной, продолжала смотреть в пол; густые волосы скрывали ее лицо.

– Джустина? – позвала я еще раз, громче, обращаясь непосредственно к ней.

Другие пациентки переглянулись и вернулись к своим журналам. Возникла молчаливая пауза, а потом медленно, с трудом, будто каждое движение заставляло позвонки в ее шее хрустеть от напряжения, Джустина подняла голову и посмотрела на меня пустыми глазами с расширенными черными зрачками, похожими на бездонные дыры в голове. Щеки у нее запали, губы побелели. Она закашлялась – неудержимо, вся содрогаясь – и невольно зажмурилась; по всему телу пробежала дрожь – верный признак инфекции. Глаза открылись снова, но смотрели на меня словно откуда-то издалека, и тут она прошептала:

– Я Тина.

А потом:

– Это я, – словно едва помнила собственное имя.

Я взяла Тину под руку и повела в свой маленький кабинет, где она непонимающим взглядом обвела кушетку для осмотров, мой рабочий стол и плакаты о грудном вскармливании на стенах. Жестом я показала ей на стул, и она кое-как присела, а ее дутое пальто при этом издало громкий звук, напоминающий выдох.

– Джустина… Тина, я так понимаю, что вы пришли на плановый осмотр в связи со сделанным УЗИ, но выглядите вы неважно. Как вы себя чувствуете?

Она повернула ко мне голову – медленным, мучительным движением, – и поморщилась.

– Мне уже четыре дня как-то нехорошо. Наверное, немного простыла или легкий грипп.

Голос у нее был тонкий, звенящий, с небольшим акцентом, кажется, польским. В последние годы по всему городу открывались польские магазинчики – склепы, – где отоваривалось эмигрантское население; вялость Тины являла собой разительный контраст с крепкими, пышущими здоровьем девушками, которые выкладывали пирамидами фиолетовые сливы и плетеные белые батоны на прилавке перед склепом возле моего дома.

– У меня головные боли и кашель, – продолжала она. – И постоянно усталость. И еще…

Она поднесла трясущуюся руку к ключице; поводок так и болтался у нее на шее.

– Горло? – подсказала я.

– Нет, грудь. В груди болит. Но в понедельник по утрам я работаю, выгуливаю собак – знаете, когда хозяева не могут их вывести, и поэтому сегодня тоже ходила в парк, а там очень холодно. Потом надо было скорее бежать сюда, на осмотр. Мне просто надо выспаться. Это обычная простуда.

Она слабо улыбнулась, и я ответила ей неискренней короткой улыбкой, одновременно пододвигая к себе аппарат для измерения давления и градусник.

– Тина, не могли бы вы снять рукав пальто, чтобы я измерила давление?

Она подчинилась и с большим трудом высвободила руку из свитера и пальто, обнажив восковой бледности кожу. Подняв ее ладонь, чтобы продеть в манжетку, я ощутила, что пальцы Тины холодные, как лед; ногтевые ложа казались голубыми. Озноб, плохая циркуляция крови, пустые глаза: «Если это “легкий грипп”, – подумала я, – не хотелось бы мне познакомиться с тяжелым». Автоматическая манжетка надулась, и аппарат подтвердил мои нараставшие опасения, подав сигнал тревоги: давление 90/48, пульс 51. Я сунула градусник под сухой, обложенный язык, и стала следить за тем, как поднимается и опускается ее грудь, подсчитывая вдохи, частота которых подскочила до 33 в минуту, пока градусник не запищал, оповещая о результате: 38,7.

Считается, что у пациентов на пороге смерти возникает острое чувство страха помимо прочих очевидных и грозных симптомов заболевания, из-за которого они умирают. Однако мало кто знает, что акушерки испытывают то же самое чувство, когда состояние их пациенток начинает ухудшаться. Акушерка и пациентка связаны между собой, как две кинозвезды, которых привязали к железнодорожным путям перед летящим в их сторону локомотивом. Пока я записывала показатели Тины в табличку на столе – и каждый из них означал «красный флаг», сигнал к немедленным действиям, – это фаталистическое чувство впервые за все время работы с такой силой вспыхнуло у меня внутри; я практически слышала грохот приближающегося состава.

«12:58, – записала я. – Пациентка госпитализирована в приемное отделение».

– Тина, – обратилась я к ней, стараясь, чтобы голос звучал как можно уверенней, – думаю, у вас действительно может быть грипп, и вы очень больны. Вы моя последняя пациентка на сегодня, поэтому сейчас я отведу вас в отделение, где вам обеспечат необходимое лечение.

– Прямо сейчас?

Она перевела на меня глаза, словно взвешивая мое предложение, – казалось, оно едва дошло до нее из-за спутанности сознания, – и я почти слышала, как ворочается ее усталый мозг, пытаясь переварить услышанное.

– Сейчас, – ответила я, и, взбудораженная выплеском адреналина, подхватила Тину под руку, помогла ей встать и поволокла к двери. Вместе мы прошли мимо комнаты ожидания, по коридору, мимо больничной столовой с ее густым ароматом мясной подливки из пакетика, и, наконец, добрались до отделения. Мы тащились, словно странные четвероногие звери, держа в руках ее дутое пальто и медицинские документы, а за нами по полу волочился собачий поводок. Нам не было дела до подозрительных взглядов акушерок и пациенток, попадавшихся на пути. Тина, спотыкаясь, ковыляла за мной, я же заботилась только о том, чтобы прокладывать нам дорогу через толпу, идущую с обеда, пока мы не оказались в относительной безопасности в одном из восьми зашторенных боксов главной палаты приемного. Я помогла ей залезть на кровать, где она улеглась в полном молчании, забрала пальто и сняла сапоги. Казалось, добравшись до постели, она негласно сдалась, подчинилась болезни, высасывавшей из нее силы уже несколько дней.

Тина лежала с закрытыми глазами, мои же становились от страха все больше. Я засуетилась вокруг кровати, подключая мониторы и нажимая кнопки, устанавливая настройки так, чтобы они оповещали о показателях каждые несколько минут. Давление 86/45. Кислород 92 %. Пульс слабый, нитевидный, 49 ударов в минуту: медленное биение слабеющего сердца. Все хуже и хуже.

– Прошу прощения, – сказала я Тине, а потом отдернула занавеску и позвала Марту, одну из акушерок, которую видела у поста дежурной, когда тащила Тину в палату.

– Вызывай врача, – сказала я, имея в виду одного из ординаторов, младших докторов, обычно отвечающих за начальную оценку состояния больного и первичное лечение, а потом, заметив усиливающуюся бледность пациентки, добавила:

– И консультанта. Сепсис.

В ситуации как у Тины требовалась консультация специалиста, план действий и неотложные меры. Марта кивнула, отложила карту, которую листала, и подняла трубку телефона. Никаких объяснений не требовалось. Мы с ней неоднократно дежурили вместе, и между нами установилось взаимное уважение и полное доверие во всем, что касается профессии. Достаточно было одного слова и ответного кивка; как со многими другими надежными, проверенными акушерками из нашей больницы я чувствовала, что мне есть на кого опереться.

Повернувшись назад к Тине и считав по-прежнему ухудшавшиеся показатели с приборов, я ощутила, как мой собственный пульс взлетел до небес. Я только пару лет назад получила диплом, и вот теперь мне попалась пациентка со всеми тревожными симптомами, о которых нас предупреждали во время учебы, слишком ужасными, чтобы быть правдой. Инфекция? Есть. Высокая температура? Тоже. Медленный пульс, низкое кровяное давление, охлаждение конечностей от того, что сердце пытается снабжать кровью перегруженную иммунную систему? Есть. Есть. Есть. С болезненной четкостью я вспомнила, что в последней графе этого страшного списка стояла «смерть». Помню, во время учебы нам казалось, что практически все неотложные случаи в акушерской практике могут закончиться смертью, так что мы даже стали над этим шутить. Вывернулась матка в результате слишком далеко вытащенной пуповины? Последствия: шок, кровотечение, смерть. Аллергическая реакция на неверно подобранную донорскую кровь? Последствия: шок, отказ внутренних органов, смерть. Черный кофе с сахаром, поданный старшей сестре вместо чая с молоком? Результат: страшный стыд, публичное унижение, увольнение с работы… иииииии – смерть, смеялись мы – студентки, для которых перспектива осуждения со стороны старшей сестры была куда реальней возможности столкнуться с действительно тяжелой пациенткой. Хоть я и успела повидать сильно больных женщин за то время, что работала в госпитале, таких тяжелых как Тина мне еще не попадалось. В новом приступе ужаса я подумала, что, возможно, увижу, как моя пациентка умрет. «Пожалуйста, только не сегодня, – молча молилась я богам акушерства. – Только не в мою смену».

Марта заглянула к нам из-за шторы.

– Оба врача заняты, – сказала она.

Тина при этом закашлялась и свернулась в клубок на кровати.

– В родильном сразу две операции – срочное кесарево, близнецы на тридцать второй неделе, и наложение щипцов, и еще две пациентки с разрывами третьей степени ждут операции, так что подмоги не жди.

Она поглядела на Тину и, похоже, только сейчас заметила, в каком та состоянии.

– Черт! – шепнула Марта мне на ухо с характерной для нее прямотой; ее оценка ситуации была одинаково точной и краткой.

– Пойду поищу консультанта.

Я склонилась над Тиной, переводя взгляд с одного монитора на другой; стоило отключить один сигнал тревоги, как тут же начинал пищать следующий. Наконец появился консультант. К этому моменту показатели Тины стали еще хуже: те, которым полагалось быть высокими, опасно понизились, а те, что должны быть низкими, неуклонно повышались, грозя катастрофой. Что было еще более тревожно, сама Тина внезапно перешла от глухого полузабытья к внезапному возбуждению. Теперь уже не я одна испытывала описанное в учебниках острое чувство страха: Тина начала крутиться на кровати, широко распахнув напуганные, невидящие глаза.

– Что со мной? – спрашивала она. – Я умираю? Почему мне так плохо?

Я повернулась к консультанту, который в неприкрытом ужасе взирал на эту сцену. Раймонд собирался работать врачом общей практики и недавно поступил на временную должность акушера-гинеколога в нашей больнице; пухлый, с детским лицом, на котором едва пробивалась щетина, он вполне мог сойти за студента-медика, с которым его часто путали пациенты и персонал.

– Где это ты был? – прошипела я.

Раймонд нервно погладил свой именной бейдж. На фотографии он выглядел еще моложе и гораздо счастливей; судя по широкой улыбке, снимок был сделан в первые дни его медицинской практики.

– Сидел в комнате отдыха, обновлял профиль на Tinder, – прошептал он, глядя, как Тина хватает себя за волосы руками.

– Марта сказала, что на старой фотографии я выгляжу как анти-секс.

– Бога ради, Раймонд, ты что, не мог просто выдумать что-нибудь?!

Мне стало немного стыдно при виде того, как он искренне смутился, но не настолько, чтобы пересилить мою тревогу о пациентке в критическом состоянии.

– Тина, первая беременность, двадцать девять недель, сепсис, предположительно грипп. Пониженное давление, брадикардия, а теперь еще и спутанность сознания.

Тина снова свернулась калачиком, обхватив голову руками и плотно сжав веки. Тело ее сотрясали приступы кашля такой силы, что металлический каркас кровати ударялся о стену.

– Я не могу… не могу отдышаться, – прошептала она.

Грудь ее ходила ходуном.

«36 вдохов в минуту», – про себя отметила я, молча считая, пока она сипела глухим, взбудораженным голосом: «Помогите-помогите-помогите».

– Мне нужны две канюли, полный анализ крови, физраствор, парацетамол для внутривенного введения, катетер Фолея и кислородная маска, – сказал Раймонд.

– Все готово, – ответила я, указывая на пакеты и бутылки, уже выложенные на тележке возле кровати. Нас обязательно учат диагностировать и лечить сепсис; я сделала все, что могла, и теперь Раймонду оставалось закончить.

– И амоксициллин.

– Раймонд, ты серьезно? – изумленная, спросила я. – Уж не знаю, чему вас учили в медицинской школе, но грипп – вирусная инфекция. Антибиотик – пустая трата времени.

– Амоксициллин, пожалуйста, – спокойно повторил он. – На случай пневмонии. С лекарствами я сам разберусь, а вы с Мартой организуйте капельницы.

Раймонд начал распечатывать пакеты, готовясь ставить канюли и брать анализы крови.

– Но это же сепсис, вызванный гриппом, – слабо сказала я, стоя в ногах кровати и глядя на Тину уже совсем другими глазами.

– Ну или по крайней мере… да нет, я уверена, что это грипп.

Да, был сезон гриппа, и да, у Тины наблюдались все симптомы – она даже сама поставила себе диагноз, – но я, торопясь провести первичный осмотр и оказать необходимую помощь, упустила из виду тот факт, что клиническая картина быстро менялась. Учащенное дыхание, низкое кровяное давление, холодные руки, жар, спутанность сознания: я пропустила очевидные признаки пневмонии.

В следующие несколько минут Тину удалось стабилизировать и начать необходимое лечение. Мы с Мартой подготовили для внутривенного введения физраствор, парацетамол и антибиотики, и начали вводить их в канюли, которые Раймонд поставил в обе руки. Теперь, когда ситуация была под контролем, я могла, наконец, прослушать ребенка Тины (чей пульс оказался на удивление стабильным и четким, с учетом обстоятельств), а Раймонд оповестил обоих врачей и теперь звонил одному из главных специалистов терапевтического отделения больницы, при которой работал наш роддом. Тина оставалась у нас до момента, пока не освободится каталка, чтобы перевезти ее в терапию и лечить дальше. Каждый внес свой вклад, мы объединили усилия, и хотя нельзя было сказать, что Тина уже вне опасности, ситуация развивалась благоприятно.

Пока Раймонд делал звонки, а почти что дюжина пробирок с разноцветными пробками, в которых была кровь Тины, спешно доставлялась в разные подразделения больничной лаборатории, я присела в ногах ее кровати. Приемное опустело, как иногда бывает между полуденным часом пик и вечерней лавиной, так что за занавесками стояла тишина, нарушаемая разве что приглушенными звонками телефона и негромким скрипом кроссовок Марты по линолеуму. Пока вторая бутыль раствора с лекарствами вливалась в вены Тины, она снова впала в ступор и лежала с закрытыми глазами, полностью расслабившись, поверх простыней.

– Тина? – осторожно спросила я. – Вы как?

– Ммм…

Я попыталась придумать тему, которая могла быть ей интересна, чтобы пациентка не теряла сознание. И тут мне на глаза попался старый желтый собачий поводок, свисавший с перекладины в изголовье кровати.

– А свои собаки у вас есть?

Она кивнула, а потом поморщилась и подняла ледяную бескровную руку к шее.

– Как их зовут?

Тина открыла глаза, посмотрела на меня и крепко задумалась.

– У меня пудель… зовут Марко, и еще спаниель, Биби. И еще одна собака… черная… нет, коричневая, зовут…

Она снова закрыла глаза, сжала веки в попытке сосредоточиться, а потом, с извиняющимся взглядом, сказала:

– Простите. Я не помню.

Мне показалось тревожным сигналом то, что Тина, хотя организму ее больше не грозил немедленный коллапс, до сих пор с трудом соображала. Для собачника забыть имя и цвет питомца все равно что забыть, как зовут ребенка – явственный признак когнитивного нарушения. Я достала из кармана телефон, нажала на кнопку, и на экране появилась заставка: фото моего бостонского терьера в ярко-розовом галстучке в клетку, только-только от грумера. Мне на ум пришла мысль, что делиться такой личной информацией крайне непрофессионально, а в голове тут же проигрался сценарий фильма ужасов, в котором Тина начинает за мной следить и бродит вокруг моего дома по ночам в розовом клетчатом шарфе, – но как только она, сморгнув, посмотрела на экран, то сразу же широко и радостно улыбнулась.

– Ой, какой красавчик! – воскликнула Тина, и впервые с момента, как мы оказались в этом зашторенном боксе без окон, я поняла, что передо мной она настоящая. Несмотря на капельницы, провода, приборы и мониторы, на короткое мгновение мы стали двумя сентиментальными собачницами, любующимися моим «лохматым малышом».

Дверь палаты распахнулась. Вернулся Раймонд – стетоскоп свисает с шеи, щеки раскраснелись, брюки от хирургического костюма сползли вниз так, что выглядывают трусы в розово-голубую полоску. Похоже, белье ему до сих пор покупает мама. Широко улыбаясь, он подозвал меня к себе. Я сжала руку Тины, задернула за собой шторы и последовала за Раймондом к сестринскому посту.

– Тине нашли место в больнице.

– Отлично, Раймонд.

Я испытала громадное, совершенно искреннее, почти физическое облегчение, услышав, что ответственность за Тину переходит к специалистам, привыкшим лечить пациентов в критическом состоянии.

– И знаешь что? Пока я ставил канюли, у меня появилось три совпадения на Tinder! Йесссс!

Он поднял руку, давая мне пять. Не ответить на жест было бы грубо, к тому же он только что спас моей пациентке жизнь. Я хлопнула его по ладони сверху, потом еще раз снизу, потом мы столкнулись кулаками и, наконец, он пошагал обратно к себе.

Работая в приемном, приходится мириться с обидной особенностью: мы редко узнаем, чем закончилась история пациента. Как и предполагает название, в приемное люди поступают для первичного осмотра, а потом отправляются в соответствующее отделение, рожают или уезжают домой. Чему суждено произойти, происходит; тем временем наши телефоны продолжают звонить, а комната ожидания – заполняться. В следующие несколько недель я в редкие свободные минуты просматривала результаты анализов Тины в онлайн-системе, беспокоясь о ее состоянии и гадая, вспомнит ли она когда-нибудь клички всех своих собак, увидит ли их снова, будет ли гулять по лесу с румянцем на щеках и веселой сворой, тянущей поводки. Дни шли, результаты поступали, диагноз подтвердился: грипп, осложнившийся пневмонией. Двойное попадание, как у нас говорят. Получилось, что мы с Раймондом оба были правы.

Некоторое время спустя, когда в приемном начался весенний бэби-бум, Тина вернулась к нам. Она вся сияла, крепкая и здоровая, и дыханием помогала себе переносить схватки. Я вряд ли узнала бы ее, если бы не фамилия на обложке карты. Она же меня не вспомнила вообще.

Я взяла Тину под руку и осторожно повела к пятой кровати, всего в паре шагов от той, где мы оказались в тот страшный день в декабре. Я улыбалась себе под нос, слыша характерные для этой стадии родов интонации: с каждой схваткой у нее изо рта изрыгался поток ругательств на польском. Она была полна жизни во всей ее неприкрытой красе, несмотря на призрак смерти, витавший позади. Пока она рычала и ругалась, я про себя молилась всем высшим силам, сохранившим ей жизнь: и Оракулу, и Марте и даже Раймонду.