Судьба Жоржа Вольпе

Мы приехали с Жоржем в мас утром, – за табаком и за старыми газетами. Позавтракав, мы все время сидели на кухне, шутили с Кармен и с молодой Марцеллой, помогли им чистить картофель – и все время, с табачного голода, курили.

Пообедав, мы поднялись наверх и улеглись на пустых от простынь и одеял кроватях, начали дремать. Пребывала такая полдневная тишина в окрестности, что лишь из конюшни доносилось пофыркиванье лошадей, – стояли там и наши, распряженные и с отпущенными подпругами.

В этой беленой комнате глухие ставни были закрыты, полумрак способствовал дреме. Свесив ноги за край кроватей, мы молчали, против обыкновения не беседовали об Австралии, о Японии, о кочегарской жизни, любезной нам обоим. Светлая пыль простиралась в луче, щелью ложился свет на пол, каменный и засоренный сеном.

Вдруг во дворе послышался дружный стремительный лай, и дальше – крики и говор. Мы оба вскочили с постели, – дремота лишила нас полного сознания. Мы слушали, стоя друг против друга. Потом Жорж нагибается, поднимает свое рыжее сомбреро, спешит к двери, и, неслышные на веревочных подошвах, мы спускаемся во двор.

Мы откидываем брезентовую занавеску. Испанский июньский зной ослепляет нас подобно молнии. Невольно мы приостанавливаемся… И начинаем видеть, что под кроной самого высокого платана, – самого высокого во всей окрестности, – стоят оба хозяина, рыжий Симон, Кармен и Клара – шестнадцатилетняя дочь старшего хозяина, – они все смотрят вверх, на платан. Приближаясь, мы видим, что на платане сидит, высоко вскарабкавшись на ствол, рыжий котенок Клары; тут же прогуливаются виновато Мисс и Леона, борзые, напугавшие любимца Клары.

А Клара готова плакать; она сжимает руки и зовет котенка. Оба хозяина вторят ей, так же, как и Кармен. Молчит один Симон, заглядевшись, как очарованный.

– Э, давай лестницу, – толкает его в бок Жорж. – Не можешь догадаться, значит? – он раскуривает свой окурок, с которым дремал, и обращается к старшему хозяину: – Сейчас мы доставим его вам!

Жорж не смотрит на Клару при этом, он никогда не смотрит на нее. Но я замечаю его волнение: как он поправляет платок на шее и свой широкий пояс; а сигарета его опять потухла.

Симон приносит лестницу, приставляет к стволу, и Жорж поднимается. Лестница не достает до нижних сучьев, но Жорж преодолевает это препятствие. Вот он стоит уже на нижней ветке, котенок выше его головы на аршин.

Все молча наблюдают за ним и… все вздыхают, когда котенок начинает царапаться выше от протянутой руки Жоржа.

– Не надо, не надо, он упадет! – кричит Клара. – Он напуган!..

Но Жорж продолжает взбираться. Сухой и всегда ловкий, он даже шляпу ухитряется не уронить там, среди ветвей. Листва скрывает по временам и его, и котенка, но вот опять появляется желтый комочек меха или нога Жоржа в широкой синей штанине, подвязанной внизу как у велосипедиста, коричневая, загорелая по локоть рука, красный платок его, алый пояс.

Надо сказать, что на этом платане был большой сухой сук; он рос, – а, вернее, не рос, а торчал – высоко, почти равняясь с зеленой маковкой, сам серый, со многими сучками.

И вот на этот сук пополз в страхе своем котенок.

Клара издала резкий крик и зарыдала, Кармен обняла ее за плечи.

– О, Жорж!.. – крикнул младший хозяин. – Оставь его там! Спускайся. Он сам слезет.

Жорж, опустив лицо, смотрел вниз. Неразличимы были отсюда, с земли, его чувства там, в лазури, среди листвы платана. Он молчал и не двигался.

– Нет, хозяин, я достану его, – слышится наконец почти спокойный голос, – дерево прочное, – и он положил руку на толстый сухой сук.

Признаюсь, вслед за дальнейшими движениями Жоржа, у меня началось неприятное переживание. Какое-то обмиранье, холод испытал я, когда на сук выползло во весь рост, четко определяясь в безоблачном разверстом зное, тело Жоржа.

Я чихнул. И этот звук совпал с громким вздохом, нечто колыхнулось там, в верху платана!

Жорж пал, как тяжкий куль, вместе с обломком сука. Котенка не было. (Котенок, как говорил мне потом Симон, был все же в руке Жоржа. Он скакнул аршина на два и умчался, хвост трубою, в сад.)

Жорж приподнялся на руке. Лицо его как бы потеряло свой крепкий загар, глаза были хмельны, с тяжелыми веками. В тишине, в неподвижности изумления и ужаса, он пытается поднять другую руку, – указательный палец ее отставлен, – но силы оставляют его. Он содрогнулся, как в припадке рвоты, и что-то удержал во рту; щеки его надулись. Он упал на бок, протянутая рука, пальцы ее, зацарапали землю, кровь хлынула у него изо рта, засочилась из ноздрей. Нежными и счастливыми стали его невидящие глаза. Он всхлипнул и вытянулся.

Тут послышались крики и рыдания, а Симон сказал надо мною:

– Закрой ему глаза.