В каком-то смысле им выпал счастливый жребий – золотари крупнейшей из трущоб ЮАР имели и работу, и крышу над головой.

Зато статистического будущего не имели. Большинство из них ожидал скорый уход из жизни – от туберкулеза, пневмонии, кишечных инфекций, таблеток, алкоголя или различных комбинаций вышеназванного. Редким представителям этого сословия удавалось дожить до пятидесяти. Как удалось, например, заведующему одной из ассенизационных контор в Соуэто. Да и тот был уже сильно потрепанным и не особо здоровым индивидом: слишком давно он начал запивать слишком много обезболивающих таблеток слишком большим количеством пива в слишком ранние часы. Вследствие чего однажды позволил себе ответить сквозь зубы инспектору, присланному из Йоханнесбургского муниципального департамента санитарии. Кафр возомнил о себе! Об инциденте было немедленно доложено по инстанции вплоть до начальника департамента, и на другой день на утреннем кофе-брейке тот сообщил сотрудникам, что неграмотного в секторе «Б» пора менять.

На очень приятном, кстати говоря, кофе-брейке: в то утро к кофе подали торт – в честь прибытия нового секретаря муниципальной службы. Для двадцатитрехлетнего Пита дю Тойта эта должность стала первой после окончания университета.

Ему-то и предстояло разруливать ситуацию в Соуэто – так уж повелось в муниципалитете Йоханнесбурга. Каждого новенького отправляли к неграмотным – для профессиональной закалки. Все ли ассенизаторы Соуэто были неграмотны, достоверно никто не знал, однако называли их так. В школу, по крайней мере, никто из них не ходил. Жили они в хижинах. И с великим трудом понимали, что им говорят.

Пит дю Тойт переживал. Это был его первый визит к дикарям. На всякий случай отец – торговец предметами искусства – дал ему с собой телохранителя.

Войдя в ассенизационную контору, двадцатитрехлетний молодой человек не смог сдержать неудовольствия по поводу запаха. По другую сторону стола сидел заведующий, которому вскоре предстояло перестать заведовать. А стоящая рядом с ним девчонка, к изумлению нового секретаря, открыла рот и заметила, что говну вообще-то присуще такое неприятное свойство – вонять.

Пит дю Тойт даже подумал, уж не издевается ли она, но нет, это было невозможно.

Так что реплику он пропустил мимо ушей. И лишь уведомил заведующего, что его, заведующего, дальнейшее пребывание на этом посту исключено, поскольку так решили наверху, зато он, заведующий, может рассчитывать на три месячных оклада, если до конца недели сумеет подобрать столько же кандидатов на освободившееся место.

– А вы разрешите мне снова пойти простым черпальщиком, чтобы хоть немного зарабатывать? – спросил уволенный заведующий.

– Нет, – сказал Пит дю Тойт. – Не разрешу.

Секретарь дю Тойт и его телохранитель вернулись спустя неделю.

Уволенный заведующий сидел за своим столом – надо полагать, в последний раз. Рядом стояла та же самая девчонка.

– А где три кандидата? – спросил секретарь.

Уволенный извинился, что двое присутствовать не смогут. Одному накануне вечером перерезали горло в уличной драке. Куда подевался другой, бывший заведующий не знал. Но допускал очередной рецидив.

Чего именно, Питу дю Тойту знать совершенно не хотелось. Зато страшно захотелось уехать, причем как можно скорее.

– А третий кто? – спросил он сердито.

– А вот же, девчонка, что со мной. Она мне уже пару лет помогает. Большая умница, надо вам сказать.

– Какого черта, не могу же я поставить девчонку двенадцати лет заведовать ассенизацией?

– Четырнадцати, – поправила девчонка. – Из них девять я работаю по специальности.

В кабинет сочилось зловоние. Пит дю Тойт испугался, как бы оно не въелось в его костюм.

– Наркоманка? – поинтересовался он.

– Нет, – ответила девчонка.

– Беременна?

– Нет, – ответила девчонка.

На несколько секунд секретарь умолк. Лишний раз наведываться сюда ему совершенно не хотелось.

– Имя? – спросил он.

– Номбеко, – сказала девчонка.

– Номбеко, а дальше?

– Вроде бы Майеки.

Боже, эти сами не знают, как их зовут!

– Тогда, думаю, ты годишься на это место, если сможешь не бухать, – сказал секретарь.

– Смогу, – сказала девчонка.

– Ладно. – И секретарь повернулся к уволенному. – Мы договорились – три месячных оклада за трех кандидатов. Получается, один кандидат – один оклад. Минус оклад за то, что не нашел никого старше двенадцати лет.

– Четырнадцати, – сказала девчонка.

Пит дю Тойт удалился не попрощавшись. Вместе с телохранителем, почтительно державшимся на два шага позади.

Девочка, вдруг ставшая начальницей своего начальника, поблагодарила его за помощь и сообщила, что теперь он назначен ее правой рукой.

– А как же Пит дю Тойт? – спросил бывший начальник.

– А мы тебе имя поменяем! Секретарь ни за что не отличит одного негра от другого.

Так сказала девочка четырнадцати лет, выглядевшая на целых двенадцать.

Новоиспеченной заведующей ассенизацией сектора «Б» Соуэто ходить в школу так и не привелось. Не только потому, что у ее матери были другие приоритеты, но и в силу того, что при всем богатстве выбора девочка умудрилась родиться в ЮАР, да еще в начале шестидесятых, когда детей вроде Номбеко политическое руководство страны не видело в упор. Тогдашний премьер прославился риторическим вопросом – зачем черным школы, если они способны только таскать дрова да воду.

В данном случае он ошибался: Номбеко таскала не дрова и не воду, а бадьи с экскрементами. Тем не менее оснований полагать, что, повзрослев, девочка будет запросто общаться с королями и президентами, не было никаких. И что она нагонит страху на целые страны. И даже повлияет на судьбы мира.

Не будь она такой, какой была.

Но она была именно такой.

В частности, работящей. Уже в пять лет она таскала бадьи размером с себя. И получала за их опорожнение почти столько, сколько требовалось маме, чтобы каждый день посылать дочку за бутылкой растворителя. Мама брала бутылку со словами «спасибо, детка», выкручивала пробку и принималась глушить нескончаемую боль от того, что ни у нее, ни у ее ребенка нет будущего. Что до отца Номбеко, то он исчез с горизонта дочери спустя двадцать минут после ее зачатия.

Номбеко росла, и за день ей удавалось опорожнять все больше бадей, так что денег хватало уже не только на растворитель. Поэтому мама стала добавлять к нему таблетки и алкоголь. Но девочка сообразила, что долго так продолжаться не может, и предложила маме выбирать: или она завязывает с этим делом, или ей кранты.

Мать кивнула: она поняла.

Народу на похороны пришло немало. В ту пору большинство населения Соуэто занималось в основном двумя вещами: медленно убивало себя и ходило прощаться с теми, кому это уже удалось. Мамы не стало, когда Номбеко было десять лет, а папы, как сказано выше, она и вовсе сроду не видала. Девочка прикинула, не продолжить ли дело матери в смысле создания постоянной химической защиты от реальности. Но, получив первую после маминой смерти зарплату, решила все-таки купить себе еды. Утолив голод, она огляделась и сказала себе: «Что я тут забыла?»

Но тотчас поняла, что выбора у нее особо нет. На южноафриканском рынке труда десятилетние неграмотные девчонки были востребованы не то чтобы в первую очередь. И не то чтобы во вторую. А в этой части Соуэто рынок труда отсутствовал и вовсе, зато в избытке присутствовали безработные.

Однако опорожнять кишечник свойственно даже беднейшим представителям рода человеческого, так что способ заработать у Номбеко оставался. А поскольку маму уже похоронили, то заработок она могла оставлять себе.

Чтобы скоротать время за тасканием бадей, Номбеко еще с пяти лет приноровилась их считать:

– Одна, две, три, четыре, пять…

Став старше, она усложнила себе задачу, чтобы было интереснее:

– Пятнадцать бадей умножить на три ходки, умножить на семь человек плюс одного, который ничего не делает, потому что пьян… это будет… Триста пятнадцать.

Мама Номбеко не особенно интересовалась окружающим миром, за исключением бутылки с растворителем, однако все-таки заметила, что дочь умеет как складывать, так и вычитать. И в последние свои годы призывала ее на помощь всякий раз, когда предстояло разделить между соседями очередную поступившую партию таблеток разного цвета и эффективности. Все же бутылка растворителя – это всего лишь бутылка растворителя. А чтобы разделить таблетки по пятьдесят, сто, двести пятьдесят и пятьсот миллиграммов в соответствии с пожеланиями и финансовыми возможностями заказчика, требовалось владение всеми арифметическими действиями. И десятилетняя Номбеко ими владела. Да еще как.

Однажды, например, она оказалась рядом со своим непосредственным начальником в тот момент, когда он пытался составить ежемесячный отчет по количеству и тоннажу.

– Девяносто пять умножить на девяносто два, – бормотал начальник. – Где арифмометр?

– Восемь тысяч семьсот сорок, – сказала Номбеко.

– Детка, помоги лучше арифмометр найти.

– Восемь тысяч семьсот сорок, – повторила Номбеко.

– Что ты такое говоришь?

– Девяносто пять умножить на девяносто два будет восемь тысяч семь…

– Откуда ты знаешь?

– Ну как? Девяносто пять – это без пяти сто, девяносто два – сто без восьми, сложим, вычтем из ста, будет восемьдесят семь. А пять на восемь будет сорок. Восемьдесят семь сорок. Восемь тысяч семьсот сорок.

– А как ты догадалась? – спросил изумленный начальник.

– Не знаю, – честно ответила Номбеко. – Может, вернемся к работе?

В тот день ее повысили в должности до помощницы заведующего.

Но неграмотная девочка, хоть и умела считать, но все больше досадовала, что не в состоянии прочесть распоряжений йоханнесбургского руководства, которые ложились на стол ее начальника. Тот и сам не особенно дружил с буквами. Он с трудом продирался сквозь каждый текст, параллельно листая африкаанс-английский словарь, чтобы перевести совсем уж неудобочитаемые слова на худо-бедно понятный язык.

– Что им надо на этот раз? – спрашивала Номбеко.

– Вроде бы требуют, чтобы мы тщательнее заполняли мешки, – отвечал заведующий. – Так мне кажется. Или хотят закрыть какую-то очистную станцию. Не поймешь, – вздыхал заведующий.

Заместительница ничем не могла ему помочь и поэтому тоже только вздыхала.

На счастье, как-то в душевой при раздевалке ассенизаторов к тринадцатилетней Номбеко пристал мерзкий старикашка. Впрочем, он тотчас передумал, не успев ни до чего добраться, поскольку девочка воткнула ему в ляжку ножницы.

На другой день она отыскала старикашку по ту сторону ряда отхожих будок в секторе «Б». Тот сидел в складном кресле перед своей зеленой хижиной. Ляжка у него была забинтована, а на коленях лежали… книги?

– Ну, чего тебе? – спросил старикашка.

– Дяденька, я, кажется, забыла свои ножницы у тебя в ляжке и вот пришла их забрать.

– Я их выбросил, – сказал старикашка.

– В таком случае ты задолжал мне ножницы, – сказала девочка. – А где ты научился читать?

Мерзкого старикашку звали Табо, и половина зубов у него отсутствовала. Ляжка отчаянно болела, и он не испытывал ни малейшего желания беседовать с рассерженной девчонкой. С другой стороны, впервые за все время его пребывания в Соуэто хоть кто-то заинтересовался его книгами. Они заполонили всю его зеленую хибару, за что соседи прозвали старикашку «Полоумным Табо». Но девчонка спросила о них скорее с завистью, чем с насмешкой. А ну как ему за это кое-что обломится?

– Будь ты посговорчивей и не кидайся на людей с ножницами, дядюшка Табо, глядишь, и подумал бы насчет того, чтобы тебе за это кое-что рассказать. Он мог бы даже научить тебя разбирать буквы и слова. Но это если ты будешь посговорчивей.

Однако проявлять большую сговорчивость, чем накануне в душе, Номбеко не собиралась. К счастью, ответила она, у нее остались еще одни ножницы, их она приберегает для другой ляжки дядюшки Табо. Но если дядюшка Табо попридержит руки и научит ее читать, то о целости другой своей ляжки он может не беспокоиться.

Табо не понял – девчонка что, угрожает?

Хоть в глаза это и не бросалось, но Табо был человек состоятельный.

Родился он под брезентом в порту города Порт-Элизабет, что в Восточной Капской провинции. Когда ему было шесть лет, полицейский забрал его маму, да так и не выпустил. А папа решил, что мальчик уже достаточно большой, чтобы о себе позаботиться, – даром что с заботой о себе у него как раз имелись проблемы.

– Осторожнее там, – кратко напутствовал он сына, хлопнул его по плечу, а сам отправился в Дурбан, где был застрелен в ходе не до конца продуманного налета на банк.

Шестилетний мальчик жил тем, что удавалось стащить в порту, и предстояло ему в лучшем случае вырасти, попасться и угодить либо за решетку, как матери, либо под пулю, как отцу.

Однако в той же трущобе уже много лет обитал испанский моряк, он же корабельный кок и поэт, некогда выброшенный за борт дюжиной голодных матросов, которые рассчитывали на обед, а не на сонеты.

Испанец доплыл до берега, нашел себе хижину, заполз туда и зажил с того дня исключительно стихами – чужими и собственными. С годами зрение у него стало садиться, и моряк поспешил найти себе мальчишку, которого силой выучил книжной премудрости в обмен на хлеб. Потом мальчишке за дополнительную порцию хлеба пришлось читать старику вслух: тот полностью ослеп и наполовину спятил, так что на завтрак, обед и ужин питался исключительно Пабло Нерудой. Матросы оказались правы: на одной поэзии долго не протянешь. Старик вскоре умер с голоду, и Табо унаследовал все его книги. Все равно никому они были не нужны.

Грамотность позволяла мальчишке перебиваться в порту случайными заработками. А по вечерам он читал стихи и прозу – особенно книги о путешествиях. В шестнадцать лет парень открыл для себя противоположный пол, который двумя годами позже, в свою очередь, открыл его для себя. Именно в восемнадцать лет Табо изобрел безотказную формулу. Она состояла на треть из неотразимой улыбки, на треть – из выдуманных историй о путешествиях по континенту, предпринятых пока что исключительно в воображении, и на треть – из прямого вранья о вечной любви.

Но настоящего успеха Табо добился, когда стал добавлять к улыбке, историям и вранью капельку поэзии. В унаследованной библиотеке он нашел сделанный испанским моряком перевод «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния» Пабло Неруды. Песню отчаяния Табо из тетрадки выдрал, а двадцать стихотворений о любви употребил применительно к двадцати разным девушкам портового квартала, причем девятнадцать раз добивался непродолжительной взаимности. Да и в двадцатый раз все бы получилось, не добавь придурок Неруда в конце одного из стихов строчку «Я разлюбил, уверен…», которую Табо обнаружил, когда было уже поздно.

Два года спустя большинство обитателей квартала наизусть выучило все приемы Табо, и его шансы на получение дальнейших литературных наград сильно упали. Не помогло и то, что о своих подвигах он врал больше, чем в свое время король Леопольд II о благополучии туземцев в Бельгийском Конго, которым в свое время лично распорядился отрубать руки и ноги за отказ работать бесплатно.

Разумеется, однажды Табо настигло возмездие (как и короля бельгийцев, – тот сперва лишился колонии, потом всех денег, просаженных на франко-румынскую фаворитку, а затем и жизни). Но прежде он покинул Порт-Элизабет, отправился прямиком на север и оказался в Басутоленде, где, если верить молве, обитают женщины с самыми завлекательными формами на свете.

Он нашел основания задержаться там на несколько лет, меняя деревни, когда того требовали обстоятельства, всегда имел работу благодаря умению писать и читать и в конце концов стал главным переговорщиком с европейскими миссионерами, искавшими доступ к непросвещенному населению страны.

Верховный вождь территории Басутоленд, его превосходительство Сиисо, в обращении своего народа в христианство особого смысла не видел, но полагал, что было бы неплохо избавиться от местных буров. Поэтому, когда миссионеры по наводке Табо предложили Сиисо автоматы в обмен на право раздавать библии, тот сразу клюнул.

В страну хлынули пасторы и адъюнкты, дабы отвратить народ Басуто от скверны. С собой они привезли библии, автоматы и пару-тройку противопехотных мин.

Автоматы позволяли держать врагов в рамках, а библии отлично горели в очагах холодных горных хижин, обитатели которых и читать-то не умели. Узнав об этом, миссионеры поменяли стратегию и за короткий срок возвели целый ряд всевозможных христианских святилищ.

Табо подрабатывал при пасторах алтарником и даже изобрел собственную технику наложения рук, каковую практиковал крайне избирательно и в глубоком секрете.

Неудачу на любовном фронте он потерпел только раз – когда жителям одного из горных селений стало известно, что единственный мужчина, певший в церковном хоре, поклялся в вечной любви не менее пяти из девяти юных хористок. О планах своего регента пастор-англичанин давно догадывался, поскольку петь его певчий не умел от слова «совсем».

Пастор вошел в контакт с родителями всех пяти девушек, и пятеро отцов постановили провести допрос подозреваемого в соответствии с местным обычаем. То есть воткнув в Табо копья с пяти сторон в ночь полнолуния, предварительно посадив задержанного голым задом на муравейник.

В ожидании положенной фазы луны Табо заперли в хижине, за которой неусыпно надзирал сам пастор, пока не получил солнечный удар и не отправился к реке проповедовать бегемоту. Осторожно возложив руки животному на нос, он сообщил, что Иисус открыт для…

Договорить он не успел: бегемот разинул пасть и перекусил пастора пополам.

После пропажи пастора и тюремщика в одном лице Табо при поддержке Пабло Неруды уговорил надзиравшую за ним женщину отпереть хижину и выпустить его на свободу.

– А как же я? – вскричала надзирательница вдогонку Табо, припустившему во все лопатки по саванне.

– Я разлюбил, уверен! – крикнул Табо в ответ.

Если не знать всего дальнейшего, можно было бы подумать, что Табо пребывает под прямой защитой Господа: на протяжении всей двадцатикилометровой ночной пробежки до столичного города Масеру ему не встретился ни лев, ни гепард, ни носорог и никто другой из той же оперы. По прибытии он предложил вождю Сиисо услуги советника. Тот его вспомнил и услуги принял. Вождь как раз вел переговоры о независимости с надменными британцами – без особого успеха, пока подключившийся к ним Табо не заявил, что если господа британцы намерены упираться и дальше, то Басутоленд может обратиться за помощью к Жозефу Мобуту в Конго.

Британцы остолбенели. К Жозефу Мобуту? Человеку, только что сообщившему миру о намерении сменить нынешнее имя на Всесильный Воин, Который Благодаря Своей Выносливости И Непреклонности Будет Идти От Победы К Победе, Оставляя Позади Только Пламя?

– К нему к самому, – подтвердил Табо. – Моему старинному приятелю, кстати сказать. Для краткости я называю его просто «Джо».

Британская делегация потребовала закрытых консультаций, по результатам которых пришла к выводу, что региону нужнее мир и покой, нежели правитель, возомнивший себя всесильным воином. И вернулась за стол переговоров со словами:

– Раз так, забирайте эту страну.

Территория Басутоленд превратилась в Лесото, вождь Сиисо стал королем Мошвешве II, а Табо – абсолютным королевским фаворитом. Король относился к нему как к родному и подарил мешочек необработанных алмазов с главного рудника страны ценой в целое состояние.

Но однажды Табо сбежал. С непреодолимой форой в двадцать четыре часа, спустя которые королю стало известно, что Масеисо, его младшая сестренка и свет его очей, забеременела.

Чернокожему, грязному и наполовину беззубому влиться в мир белых Южно-Африканской Республики 1960-х было невозможно ни под каким видом. Поэтому после скандального происшествия в бывшем Басутоленде Табо продал самый невзрачный из алмазов местному ювелиру и тотчас поспешил в Соуэто.

Найдя в секторе «Б» свободную хижину, он поселился в ней, набил ботинки купюрами, а половину алмазов зарыл в глинобитном полу. Другая половина заполнила зияющие в его деснах полости.

Прежде чем снова приняться за бесчисленные посулы бесчисленным женщинам, он выкрасил свою хижину в нарядный зеленый цвет, который так нравится дамам. И застелил земляной пол линолеумом.

Дам он обольщал во всех секторах Соуэто, хотя со временем решил воздерживаться от этого в собственном, дабы его не дергали лишний раз, когда в перерывах между похождениями он сядет почитать перед своей лачугой.

Помимо чтения и обольщения, Табо занимался тем, что путешествовал. По всем уголкам Африки, дважды в год. Из путешествий он привозил опыт и новые книги.

Несмотря на обретенную финансовую независимость, он неизменно возвращался в свою хижину. Не в последнюю очередь потому, что половина его имущества по-прежнему лежала на тридцатисантиметровой глубине под линолеумом: в силу приличного состояния нижних зубов места во рту на все богатство не хватало.

Прошло несколько лет, и по трущобам Соуэто поползли кривотолки. Откуда этот полоумный с книжками берет деньги?

Не дожидаясь, пока слухи разрастутся, Табо решил найти себе работу. Проще всего оказалось наняться ассенизатором на несколько часов в неделю.

Его коллегами были в основном молодые пьющие мужчины без будущего. Но имелись и дети. В их числе тринадцатилетняя девочка, всадившая Табо ножницы в бедро всего лишь за то, что он нечаянно открыл не ту душевую кабинку. Или на самом деле ту. Просто девчонка в ней оказалась не та. Слишком молодая. Без всяких форм. Годная для таких, как Табо, только на самый крайний случай.

От удара ножницами бедро болело. А девчонка стояла перед его хижиной и требовала, чтобы он научил ее читать.

– Я бы помог тебе с большой охотой, но завтра я уезжаю, – сказал Табо и подумал, что и впрямь лучше так и поступить.

– Уезжаешь? – удивилась Номбеко, за все свои тринадцать лет жизни ни разу не покидавшая Соуэто. – А куда?

– На север, – сказал Табо. – А там поглядим.

Пока Табо был в отъезде, Номбеко не только стала на год старше, но и пошла на повышение. А вскоре и проявила себя на новом посту. Благодаря остроумной системе разделения подотчетного сектора на округа по демографическому признаку, а не по размеру или репутации, эффективность размещения отхожих мест значительно повысилась.

– На тридцать процентов, – похвалил ее предшественник.

– На тридцать и две десятые, – уточнила Номбеко.

Предложение рождало спрос, и наоборот, так что в бюджете появились средства на четыре новых прачечно-помывочных пункта.

Лексический запас четырнадцатилетней девочки поражал, особенно на фоне повседневной речи окружавших ее мужчин (каждый, кто когда-либо беседовал с золотарем из Соуэто, знает, что половина его словаря невоспроизводима печатно, а другая половина – даже мысленно). Способность складывать слова в предложения была у нее отчасти врожденной. Вдобавок в углу ассенизационной конторы стоял радиоприемник, который Номбеко привыкла включать всякий раз, когда проходила мимо. И всегда ловила разговорные станции и с интересом слушала не только то, что говорилось, но и как.

Благодаря еженедельному радиожурналу «Африканское обозрение» девочка узнавала о мире за пределами Соуэто. Не то чтобы он был лучше или перспективнее. Но он был за пределами Соуэто.

Вот, скажем, только что обрела независимость Ангола. Партия независимости ПЛУА объединилась с партией независимости КПА, образовав партию независимости МПЛА, которая вместе с партиями независимости ФНЛА и УНИТА добилась того, что португальское правительство горько пожалело об открытии этой части Африканского континента. Притом что за четыреста лет своего правления не дало себе труда основать в ней ни одного университета.

Неграмотная Номбеко не вполне уловила, какая из аббревиатур чего конкретно добилась, но как бы то ни было, результатом стали перемены – слово, которое, наряду со словом «еда», представлялось девочке самым прекрасным на свете.

Как-то она даже предположила при сотрудниках, что эти перемены могут коснуться их всех. Но те наябедничали, что их начальница на работе рассуждает о политике. Мало того что дерьмо таскаешь с утра до вечера, так еще и вот это вот всё слушать?

Как заведующей очисткой отхожих мест Номбеко приходилось иметь дело не только с непрошибаемыми подчиненными, но и с секретарем Йоханнесбургского муниципального департамента санитарии Питом дю Тойтом. В ходе своего первого после ее назначения визита он сообщил, что взамен запланированных четырех помывочных пунктов останется только один – в связи с бюджетными трудностями. Номбеко взяла реванш на своем поле:

– Кстати, а какие прогнозы у господина секретаря насчет развития ситуации в Танзании? Социалистический эксперимент Джулиуса Ньерере провалится?

– В Танзании?

– Да, ведь дефицит зерна в стране на сегодня приближается к миллиону тонн. Что бы делал Ньерере, если бы не Международный валютный фонд? Или, на взгляд господина секретаря, МВФ и сам по себе проблема?

Так сказала девочка, которая никогда не училась в школе и ни разу не покидала Соуэто. Своему начальнику. Отучившемуся в университете. Но понятия не имевшему о политической ситуации в Танзании. Белый от рождения, секретарь после этих ее слов побелел еще больше.

Неграмотная четырнадцатилетняя девчонка унизила Пита дю Тойта. Да еще и раскритиковала его смету по санитарному финансированию.

– Как, кстати, господин секретарь получил вот эту цифру? – спросила Номбеко, научившаяся счету самостоятельно. – Почему он перемножил расчетные показатели?

Неграмотная, а считать умеет.

Как он ее ненавидел.

Как он ненавидел их всех.

Через несколько месяцев вернулся Табо. И тотчас обнаружил, что девчонка с ножницами стала его начальницей. И что она больше не девчонка: у нее наметились формы.

В душе полубеззубого мужчины вспыхнула внутренняя борьба. Инстинкт призывал его довериться своей, уже местами зияющей дырами улыбке, таланту рассказчика и Пабло Неруде. Но на другой чаше весов лежал девчонкин начальственный статус. И ее ножницы.

Табо решил соблюсти осторожность, но позицию обозначить.

– Самое время начать учить тебя читать, – сказал он.

– Замечательно! – обрадовалась Номбеко. – Давай приступим прямо сегодня после работы. Мы явимся к тебе домой – я и мои ножницы.

Табо оказался неплохим учителем. А Номбеко – прилежной ученицей. Уже на третий день она выводила палочкой по глине перед хижиной Табо все буквы. На пятый – писала слова и целые предложения. Поначалу сплошь с ошибками. Спустя два месяца – почти без.

В перерывах между уроками Табо рассказывал ей о своих приключениях в разных странах. Номбеко сразу поняла: ей скармливают смесь выдумки и правды в пропорции как минимум два к одному, но ее это устраивало. Безрадостной правды и так хватало с лихвой, и добавки не требовалось.

В последний раз Табо побывал в Эфиопии с целью низложить Его королевское величество, Льва Иуды, Избранника Божия, короля королей.

– Хайле Селассие, – сказала Номбеко.

Табо не ответил; он предпочитал говорить, а не слушать.

История императора, которого изначально звали Рас Тэфэри, что после превратилось в «растафари» и породило целую религию, не в последнюю очередь в Вест-Индии, была настолько вкусной, что Табо приберегал ее для решающей атаки.

Впрочем, теперь отца-основателя согнали с престола, а его ошарашенные апостолы по всему миру сидели, курили и только диву давались, как такое могло случиться: предреченного Мессию, воплощение Бога, вдруг взяли и свергли. Как это вообще – свергнуть Бога?

Номбеко не стала спрашивать о политической подоплеке этой драмы, полагая, что Табо не имеет о ней ни малейшего понятия, а лишние вопросы только испортят удовольствие.

– А дальше? – подбодрила она рассказчика.

Табо решил, что дело на мази (это просто поразительно, как легко люди принимают желаемое за действительное). Приблизившись к девушке на шаг, он сообщил, что на обратном пути дал крюка до Киншасы, чтобы помочь Мухаммеду Али во время «Грохота в джунглях» – его поединка с другим боксером-тяжеловесом, Джорджем Форманом.

– Невероятно, – сказала Номбеко, потому что сюжет и правда выглядел именно так.

Табо улыбнулся так широко, что в промежутках между оставшимися зубами кое-что сверкнуло.

– На самом деле подмога-то нужна была Непобедимому Форману, но я почувствовал, что… – начал Табо и закончил, только когда Форман оказался отправлен в нокаут в восьмом раунде и Али поблагодарил своего верного друга за неоценимую помощь. – Жена у Али, кстати, оказалась прямо конфетка.

– Жена Али? – переспросила Номбеко. – Ты хочешь сказать, что…

Табо расхохотался так, что во рту у него загремело, после чего посерьезнел и подошел еще ближе.

– Номбеко, ты такая красивая, – сказал он. – Гораздо красивее, чем жена Али. Отчего бы нам с тобой не быть вместе? Взять и отправиться куда-нибудь вдвоем?

И он обнял ее за плечи.

Номбеко решила, что «отправиться куда-нибудь» – это чудесно. Причем практически куда угодно. Только без старикашки. Урок на сегодня, похоже, подошел к концу. Номбеко воткнула ножницы в другую старикашкину ляжку и удалилась.

На другой день она снова подошла к хижине Табо и заявила, что тот не явился на работу, не предупредив об этом заранее.

Табо ответил, что у него болят обе ляжки, особенно одна, и что госпожа Номбеко в курсе, по какой причине.

Госпожа была в курсе, однако он еще легко отделался, потому что в другой раз, если дядюшка Табо не уймется, она всадит ему ножницы не в левую ляжку и не в правую, а примерно посередке.

– К тому же вчера я видела и слышала, что ты держишь в своей поганой пасти. Так что берегись, не то об этом узнает каждый встречный и поперечный.

Табо тотчас опомнился. Он слишком хорошо понимал, что не проживет и лишней минуты после того, как информация о его алмазных месторождениях станет достоянием гласности.

– Чего ты от меня хочешь? – жалобно спросил он.

– Хочу ходить сюда и разбирать по складам твои книжки. И не брать с собой ножницы. Ножницы – вещь дорогая. Во всяком случае для тех, у кого во рту зубы, а не что еще.

– А ты не можешь просто уйти отсюда? – предложил Табо. – Оставь меня в покое, и получишь алмаз.

Прежде взятки помогали ему выкрутиться – но не на этот раз. Номбеко сказала, что не собирается вымогать у него алмазы. Что ей не принадлежит, то не принадлежит.

Много позже и в другой части света она поймет: мир устроен несколько сложнее.

По иронии судьбы жизнь Табо оборвали две женщины. Обе выросли в Португальской Восточной Африке и кормились тем, что убивали белых фермеров и забирали их деньги. Бизнес шел бойко всю гражданскую войну.

Но как только страна получила независимость и стала называться Мозамбиком, всех оставшихся там белых фермеров попросили покинуть страну в сорок восемь часов. Женщинам ничего не оставалось, кроме как переключиться на зажиточных черных. Что оказалось не лучшей бизнес-стратегией: почти все чернокожие, у которых было что украсть, состояли теперь в правящей марксистско-ленинской партии. Так что спустя недолгое время государство объявило обеих в розыск и пустило по их следу напуганную новой властью полицию.

Потому-то обе и отправились на юг. Они шли и шли, пока не обнаружили превосходное убежище – Соуэто, пригород Йоханнесбурга.

Если преимуществом самой крупной южноафриканской трущобы была возможность затеряться в толпе (если, конечно, ты черный), то к числу недостатков относилось то, что имущества у одного белого фермера в Португальской Восточной Африке было больше, чем у всех восьмисот тысяч обитателей Соуэто, вместе взятых (не считая Табо). Тем не менее женщины заглотнули по несколько таблеток разного цвета и отправились на промысел. Вскоре они забрели в сектор «Б» и там, за рядом отхожих мест, заметили зеленую лачугу, выделявшуюся на общем ржаво-серо-коричневом фоне. Тот, кто красит свою хижину в зеленый или любой другой цвет, у того денег больше, чем ему нужно для собственного блага, рассудили они и, вломившись к Табо среди ночи, всадили ему в грудь ножик и повернули его. Сердце мужчины, разбившего столько сердец, само оказалось искромсано на куски.

Едва он умер, женщины в поисках денег принялись перетряхивать одну за другой его громоздившиеся повсюду книги. Какого придурка они укокошили на этот раз?

В конце концов они нашли-таки пачку купюр в одном ботинке жертвы и еще пачку в другом. И опрометчиво уселись делить их на пороге лачуги. Но принятая ими очередная доза таблеток в соединении с половиной стакана рома заставила обеих утратить чувство места и времени. И сидеть с ухмылкой на губах до тех пор, пока внезапно не появилась полиция.

Обе были схвачены и на тридцать лет превратились в расходную статью южноафриканской пенитенциарной системы. Купюры, которые они пытались сосчитать, исчезли уже на начальной стадии полицейского следствия. А тело Табо осталось лежать до следующего дня. У южноафриканских полицейских это было своего рода спортивное состязание – кто больше оставит сменщикам мертвых негров.

Еще ночью Номбеко разбудил шум по другую сторону отхожих мест. Она оделась, пошла на звук и примерно поняла, что произошло.

Когда полицейские скрылись вместе с убийцами и деньгами Табо, Номбеко зашла в хижину.

– Ты был мерзкий тип, но врал занятно. Мне будет тебя не хватать. Во всяком случае, твоих книг.

С этими словами Номбеко открыла Табо рот и извлекла четырнадцать необработанных алмазов – точно по числу дырок, оставшихся от зубов.

– Четырнадцать дырок – четырнадцать алмазов, – подытожила Номбеко. – Тютелька в тютельку, а?

Табо не ответил. А Номбеко приподняла линолеум и стала копать.

– Так я и думала, – сказала она, обнаружив то, что искала.

Потом принесла воду и тряпку, обмыла Табо, вытащила его из хижины и, пожертвовав своей единственной простыней, накрыла тело. Все-таки покойник заслуживал некоторого уважения. Не то чтобы какого-то особенного. Но все же.

Зашив все алмазы в шов своей единственной куртки, Номбеко вернулась к себе в хибару и снова легла.

Наутро заведующая очистной конторой позволила себе поспать чуть подольше. Предстояло много чего осмыслить. Когда она наконец вошла в кабинет, все ассенизаторы были уже в сборе. В отсутствие руководства они принимали свое третье утреннее пиво, причем уже после второго интересы работы оказались оттеснены на второй план стремлением и дальше сидеть и обличать индийцев как низшую расу. Самый заносчивый уже принялся рассказывать историю про индуса, который попытался заделать протечку в крыше хижины куском гофрокартона.

Номбеко оторвала их от этого занятия, убрав недопитые бутылки и вслух предположив, что в головах у ее сотрудников примерно то же самое, что у них в бадьях. Неужели они до того глупы, что не понимают: глупость от расы не зависит?

Самый дерзкий ответил, что заведующая, вероятно, сама не понимает, что после первых утренних семидесяти пяти бадей людям хочется спокойно попить пива и не слушать про то, что все люди охренеть какие одинаковые и равноправные.

Номбеко прикинула, не запустить ли ему в лоб рулоном туалетной бумаги, но пожалела рулона. И вместо этого велела вернуться к работе.

Когда она возвратилась в свою хижину, то вновь задалась вопросом:

– Что я тут забыла?

На следующий день ей исполнялось пятнадцать лет.

В день пятнадцатилетия у Номбеко состоялась давно запланированная встреча с Питом дю Тойтом из Йоханнесбургского муниципального департамента санитарии. На сей раз он подготовился получше. Разобрался с каждой закорючкой в каждой ведомости. Теперь двенадцатилетняя девчонка у него попляшет!

– У сектора «Б» одиннадцатипроцентный перерасход выделенных средств, – сказал Пит дю Тойт и посмотрел на Номбеко сквозь очки для чтения, не то чтобы необходимые, но придававшие солидности.

– У сектора «Б» никакого перерасхода нет, – сказала Номбеко.

– Раз я сказал, что у сектора «Б» одиннадцатипроцентный перерасход выделенных средств, значит, так и есть, – сказал Пит дю Тойт.

– А раз я сказала, что господин секретарь считает, как ему в голову взбредет, значит, так и есть. Дайте-ка на секундочку, – сказала Номбеко, выхватила расчеты Пита дю Тойта у него из рук, проглядела цифры и ткнула пальцем в двадцатую строчку. – Скидку, о которой мы договаривались, я получила в форме дополнительной поставки. Если вы пересчитаете ее по фактической скидочной цене, а не по условной прейскурантной, то никаких одиннадцати процентов вы не увидите. Кроме того, вы перепутали плюс и минус. Если бы мы считали, как господин секретарь, у нас был бы одиннадцатипроцентный недорасход. Что тоже, кстати, неверно.

Щеки у Пита дю Тойта побагровели. Девчонка забыла, с кем разговаривает? Что будет, если кто угодно станет сам решать, что верно, а что нет? Он ненавидел девчонку сильнее, чем когда-либо, но не мог придумать, как ей ответить. Поэтому сказал так:

– Мы говорили о тебе в департаменте.

– Вот как, – сказала Номбеко.

– На наш взгляд, с тобой трудно работать.

Номбеко поняла, что сейчас ее уволят, подобно предшественнику.

– Вот как, – снова сказала она.

– Боюсь, тебя придется перевести на другую должность. Рядового сотрудника.

Получается, ей предложили даже больше, чем предшественнику! Видимо, решила Номбеко, секретарь муниципальной службы сегодня в настроении.

– Вот как, – сказала она опять.

– А кроме «вот как» тебе что, больше нечего сказать?

– Ну почему, я могла бы, конечно, сказать господину дю Тойту, что он придурок, но он вряд ли сможет осознать данный факт: годы работы с золотарями меня кое-чему научили. Придурков у нас тоже хватает, чтобы вы знали, господин дю Тойт. Так что лучше я сразу отсюда уйду, чтобы больше не видеть господина дю Тойта, – сообщила Номбеко и так и сделала.

Все сказанное было сказано в таком темпе, что Пит дю Тойт среагировал, только когда девчонка выскользнула прочь. Идти искать ее по трущобам – такое было невозможно себе даже представить. Пускай и дальше прячется там, рассудил он, пока не сдохнет от туберкулеза, наркоты или от рук других неграмотных.

– Тьфу, – сказал Пит дю Тойт и кивнул нанятому отцом телохранителю.

Пора возвращаться в цивилизацию.

Разумеется, после такой беседы с секретарем муниципальной службы накрылась не только руководящая должность Номбеко, но и работа как таковая. Вместе с шансами получить расчет.

Рюкзак с немудрящими пожитками был собран. В нем лежала смена одежды, три книги из собрания Табо и двадцать полосок вяленого антилопьего мяса, только что купленные на последние монеты.

Книги Номбеко давно прочитала и знала наизусть. Но в них было некое обаяние – в самих по себе. Примерно как в коллегах по очистному делу, только наоборот.

Наступил вечер, стало прохладно. Номбеко натянула единственную куртку. Легла на единственный матрас и укрылась единственным одеялом (единственную простыню пришлось пожертвовать покойному Табо). С утра она отправится в путь.

И вдруг Номбеко поняла, куда именно.

Она вчера прочла в газете. Ей надо в Преторию, на Андрис-стрит, 75.

В Национальную библиотеку.

Библиотека, насколько Номбеко было известно, не входила в число заведений только для белых, и при некоторой удаче у нее был шанс туда попасть. Что еще делать в Претории, кроме как дышать и любоваться видами, Номбеко не знала. Но для начала хватит и этого. Дальше подскажут книги.

С этой уверенностью Номбеко улеглась спать – в последний раз у себя в хижине, пять лет назад полученной в наследство от матери. И улыбнулась, прежде чем заснуть.

Чего с ней прежде не случалось.

А наутро отправилась в дорогу. Путь предстоял неблизкий. Она, впервые в жизни выйдя за пределы Соуэто, собиралась преодолеть девяносто километров.

Спустя шесть часов, или двадцать шесть километров, Номбеко попала в центр Йоханнесбурга. Это оказался другой мир! Взять хоть то, что почти все вокруг были белые и поразительно походили на Пита дю Тойта. Номбеко с интересом смотрела по сторонам. Куда ни глянь – неоновые вывески, светофоры, шум и гам. И сверкающие новенькие автомобили неведомых Номбеко моделей. Когда она повернулась еще на пол-оборота, чтобы приглядеться получше, то увидела, что один из них несется прямо на нее – причем по тротуару.

Номбеко успела отметить, что машина красивая.

Но отскочить в сторону уже не успела.

Вторую половину дня инженер Энгелбрехт ван дер Вестхёйзен провел в баре отеля «Хилтон-Плаза» на Квартц-стрит. А затем уселся в свой «опель-адмирал» и поехал на север.

Но управлять машиной с литром коньяка в организме непросто – и никогда не было просто. Инженер едва добрался до ближайшего перекрестка, когда его вместе с «опелем» вынесло на тротуар, и – дьявольщина! – он что, еще и кафра задавил?

Девушка под машиной инженера звалась Номбеко и прежде работала в ассенизационной очистке. Ровно пятнадцать лет и один день назад она появилась на свет в жестяной хижине посреди крупнейшей трущобы Южной Африки. Обреченная чуть-чуть пожить в окружении алкоголя, растворителя и таблеток и умереть в грязи между выгребными ямами сектора «Б» Соуэто.

Номбеко удалось оттуда вырваться – единственной из всех. Она оставила свою лачугу – раз и навсегда.

Но не успела добраться до центра Йоханнесбурга, как оказалась под колесами «опель-адмирала».

«И это всё?» – подумала она, проваливаясь в беспамятство.

Но это было не всё.