Сидели в гриднице так: во главе длинного стола, на высоком резной кости кресле великий князь, по правой стороне духовник Фотий, старый гридень Лавр и старый конюх Онисим, по левой стороне пленники, на другом торце Ефросинья, единственная здесь женка.

Всеволод, согласно имени всем тут володевший, был самый молодой, двадцати трех лет, еще не обвыкшийся с великокняжеством, с престолосидением, с тем, что его слово теперь закон. Трое пленников были ему родня, все старее годами. Они издавна привыкли считать тихого заику мелкой мелочью, да и сейча́с, невзирая на свое бездолье, нет-нет да взбрыкивали. Глеб Рязанский, багровая рожа, редко когда не гневался. Мстислав Ростиславич с Ярополком Ростиславичем – хоть Всеволоду и племянники, но старше дяди – конечно, помнили, как в прежнее время отвешивали ему затрещины.

Пятнадцать лет назад плыли они в греческую землю на одной ладье, изгнанные грозным Андреем Боголюбским за море. Мстислав с Ярополком, уже юноши, угрюмо толковали между собой о неведомом грядущем, восьмилетний Всеволод крутился близ, подслушивал, они его гоняли.

И после, уже здесь, на Владимирщине, когда их троих сшибла судьба в споре за престол, Ростиславичи своего зеленого дядю за ровню не держали, не желали с ним договориться по-мирному. Но Всеволод был хоть повадкой смирен и разговором мягок, своего отдавать не привык, а при хорошей возможности не отказывался и от чужого. Пока Мстислав с Ярополком в Цареграде учились пить сладкое вино да блудить по лупанариям, прилежный отрок усердно постигал наиглавнейшую византийскую науку рекомую «исихократия», сиречь «тиховластие» – умение ступать на кошачьих лапах, малых мышей съедая, а зубастых псов обходя. Премудрой науке мальчика обучал преподобный Фотий – этот самый, что ныне сидел от великого князя одесную, свесив на грудь длинную седую бороду, прикидывался, что дремлет.

Кроме Глеба Рязанского и его жены Ефросиньи, которая Мстиславу с Ярополком приходилась старшей сестрой, а Всеволоду, стало быть, племянницей, все тут в свое время отведали цареградского житья. Фотий и вовсе был природный грек, последовавший на Русь за своим духовным чадом, когда от Боголюбского пришло соизволение вернуться.

Старый гридень и старый конюх тоже были свои, из верных верные, плававшие с княжичем в заморскую ссылку и с ним же вернувшиеся на Русь. Старыми, впрочем, они звались только по чину – один старшинствовал над гриднями, другой над конюшнями, а так оба были мужи в самом соку: Лавр могучий, кряжистый, чернобородый, Онисим навсегда пропахший конским потом, мастью рыжеватый (про него хотелось сказать «каурый»).

Говорила все время женщина, мужчины молчали.

Ефросинья приехала из своей Рязани просить нового великого князя о прощении для мужа и братьев. Они долго враждовали с Всеволодом, но Божиим ли промыслом (как считал победитель), сатанинским ли происком (как считали побежденные), союзная рать была побита в прах на реке Колакше, и бежали братья Ростиславичи, Мстислав с Ярополком, бежал их зять Глеб, и были поодиночке настигнуты, уловлены, в град Владимир доставлены, в глухие порубы посажены. Оттуда, из безоконных темниц, их ныне и привели в гридницу, ради судьбы решения.

Жизнь пленников висела на волоске. Поэтому голос Ефросиньи дрожал от страха, срывался.

– Всеволодушко, ведь мы родные тебе, от одного деда взращенные! Мало ли что между своими бывает? Ну, побранились, подрались – дело обычное, княжеское. Неужто возьмешь смертный грех на душу? Неужто обагришься братоубийством? Неужто обездолишь меня, горемычную, истребишь моих братьев и мужа? Я ль тебя малюткой в колыбели не качивала? Я ль тебе на день ангела гостинцев не нашивала?

Великий князь именинных гостинцев не помнил, тем более качания в колыбели, но и первое, и второе было очень возможно. Ефросинья, даром что племянница, годилась ему в матери.

Всеволод вздыхал. Слушать женкин плач было тягостно. Ефросинья еще и спустила с головы сребротканую кику, приготовилась к большому рыданию – рвать на себе волосы. Смотреть на ее срамное простоволосие было жалостно.

– Ой, лихо мне бедной, ой томно! – видя на лице Всеволода сочувствие, перешла на вой княгиня, да осеклась, съежилась.

Снаружи, на площади грянул многоголосый рев, будто зарычало сонмище разъяренных медведей.

Старый конюх стукнул кулачищем по столу.

– С неба ты что ли свалилась, баба? – рявкнул он так зычно, что заглушил шум площади.

Онисим был человек грубый, из женского пола уважал только многоплодных кобылиц.

– Иль оглохла? – Он показал на узорчатое окно. – Слышишь, что народ кричит?

Разобрать, что кричит народ, было нельзя, но догадаться нетрудно. Под стенами княжеского терема собрался весь город Владимир – требовать расправы над ненавистными Ростиславичами. Орали люто, того гляди ворота вышибут.

– Сама ты, дура, и виновата! – ругался на притихшую Ефросинью конюх. – Чего ты сюда приперлась? Да еще явно, у людей на виду. Весь улей переполошила. Теперь на себя пеняй!

Это было правдой. Вчера вечером кто-то видел, как рязанская княгиня со слугами въезжает в город. Догадаться, зачем пожаловала, нетрудно – будет просить за пленников. За ночь слух облетел все улицы, и утром в детинце собралось скопище. У владимирцев на Ростиславичей зла накопилось много. Два года назад, севши княжить в городе, Ярополк здешних людей сильно примучивал. Мстислав прошлой зимой велел владимирских послов до смерти убить. Глеб Рязанский в шесть тыщ шестьсот восемьдесят втором всё здесь разграбил, а пресвятую Богоматери икону, владимирскую заступницу, из храма кощунственно вынес и с собой увез.

Горожане хотели всех троих сразу после пленения разорвать, насилу Всеволод отбил. Пообещал судить суровым судом – не по милостивой Ярославовой «Правде», а по старинному дедовскому обычаю, который за великие злодейства карает смертью.

Приезд рязанской княгини владимирцев опять перебаламутил, и хоть не хотелось Всеволоду проливать родственную кровь, а куда деваться? Вся власть великого князя стояла на поддержке владимирцев. Прежние владетели, кто с городом ссорился, здесь не усиживали. И на дружину надежды не было. Воины почти все местные, владимирские, не станут на своих мечи поднимать. За князя твердо, до конца, стояли только Лавр с Онисимом, потому и были на совет призваны. Хотя какой от них толстолобых совет? Верность – не мудрость.

Великий князь посмотрел на многоумного Фотия, но грек безмолвствовал, а может, в самом деле задремал. Он был старый.

– П-приговор мой будет т-такой, – сказал Всеволод, повернувшись к пленникам и заикаясь сильнее обычного. – Отпущу вас, если ты, Глеб, с рязанского с-стола уйдешь, а вы двое поцелуете к-крест признать мое великокняжество, впредь мне не супротивничать и в мои земли никогда не являться.

– Поцелую крест, поцелую! – сразу сказал Ярополк, в ужасе косясь на окна.

Мстислав сдвинул мохнатые брови, кивнул.

Но Глеб замотал головой – яростно, даже борода качнулась.

– Я от своей отчины не отступлюсь! Помру – так князем!

– Опомнись, Глебушко! – взмолилась жена. – И княжества лишишься, и жизни! Обо мне, о детках подумай!

– Лучше помру, а побитой собакой, поджавши хвост, не уеду! – отрезал Глеб.

Он был муж великой крепости и столь же великого упрямства, хотя сии два свойства суть одно и то же.

Ефросинья хорошо знала своего супруга и больше его упрашивать не стала. Едучи во Владимир за милосердием, она знала, что непреклонного Глеба не вызволит, надеялась спасти хоть братьев.

– Коли так, тебе тут быть б-боле незачем, – нахмурясь, сказал Всеволод. – Толпе на расправу тебя не выдам, это моей власти з-зазорно, но и воли тебе не видать. Эй! – оборотясь к дверям, хлопнул в ладони. – Уведите его назад в поруб!

Уже стоя меж двух гридней, Глеб плюнул на пол – под скамью, где остались Мстислав с Ярополком.

– Тьфу на вас, слизни!

Жене кинул:

– А ты не вой, не срамись перед ним, щенком!

Вышел прямой, несгибаемый, налитый яростью.

Без него сразу стало воздушней.

– Ну, пойду с владимирцами г-говорить. – Всеволод поднялся. – Молитесь, чтоб сладилось.

Выборные от горожан ждали в парадных сенях. От восточного Ветшаного конца был всеми уважаемый каменный мастер Шкирят, срединная Печерняя часть прислала рыночного старосту Конона, от западной Новогродской представительствовал тароватый купец Сушата. Каждого Всеволод знал, с каждым один на один сговорился бы, но вместе они были как «тригоно» – жесткая фигура о трех углах, которую, согласно науке геометрии, не согнешь.

– Выдаешь супостатов, княже? – спросил Сушата, едва разогнувшись после поклона, не шибко низкого.

Заговаривать с великим князем первому, да еще задавать вопросы было охальством. Это купчина хорохорился перед остальными.

Он и еще спросил, вовсе неподобное:

– А она тут зачем?

Да пальцем ткнул Всеволоду за спину, бесцеремонно.

Оказывается, Ефросинья последовала за дядей. Хотела знать, чем кончатся переговоры, от которых зависела жизнь близких.

Под враждебным взглядом владимирцев княгиня, стоявшая в дверях, лишь смиренно перекрестилась.

Исихократия учит, что всякое деяние достигается правильным чередованием «воды» и «камня», сиречь мягкости и твердости. Тот, кто знает, когда время мягко обтекать, а когда – стоять твердой стеной, всегда победит.

Сейчас надо было мягко.

– Она жена и с-сестра, ей трепетно, – увещевательно молвил Всеволод. – Чай и у вас жены с сестрами есть.

И столь же шелково, раздумчиво объявил свой приговор: Глеба Рязанского вовек держать в темнице, а с племянников взять крестное целование под страхом погубления души и навсегда изгнать из владимирских пределов.

Выборные переглянулись.

– Нет, – коротко сказал малословный каменщик.

– Этак не сладимся, – чуть длиннее ответствовал рыночный староста.

Бойкий Сушата подбоченился:

– Гляди, княже, ты у нас во Владимире недавно сел. Да надолго ли?

Угрозу от подданного государю сносить нельзя, это опасно. Настало время явить твердость.

– Я Святополком Окаянным, пролившим кровь своих б-братьев, не стану, – сдвинул брови Всеволод. – А коли не люб владимирцам – уйду. Жительствуйте как хотите. На вас без меня со всех сторон сразу во́роны слетятся.

Опять переглянулись. Возврата к смутным временам горожанам не хотелось.

– Помолчи, Сушата, – молвил Конон, выходя вперед. Он был первый разборщик во всех городских тяжбах, умел мирить даже непримиримых. – Княже, мы к людям с твоим приговором выйти не можем. Прогонят нас, нагрянут сюда гурьбой, сами суд учинят, а заодно все твои хоромы разорят. Ты знаешь, каковы они, людишки-то, как в раж войдут. На дружинников своих не надейся, они бить своих не станут…

Князь посмотрел на выстроившихся вдоль стены гридней – на каждого, по очереди. Одни отводили глаза, другие опускали. Плохо.

– Мы к тебе пришли не ради мести, – продолжил Конон спокойно, без дерзости. – Пришли ради своего обережения. Боязно людям, что волки Ростиславичи сызнова нагрянут, как уже не раз являлись, и весь город кровью умоют. Надо им раз и навсегда конец положить, чтоб не было от них Владимиру больше зла. На том стоим и с того не сойдем. Если же решишь уходить, знай: всё одно двоюродных с тобой живыми не выпустим. Не гневайся, но таков наш общий приговор.

Двое остальных согласно кивнули, а Сушата еще и ногой притопнул.

Когда твое твердое сшибается с еще более твердым, следует вновь обратиться водой, наущает византийская премудрость.

– Пойду перед иконой п-помолюсь, попрошу у Господа наставления, – с печальной кротостью произнес Всеволод. – Ждите. Чрез малое время вернусь с последним своим словом.

Когда он оборотился уходить, Ефросиньи в дверях уже не было.

Не было ее и в гриднице.

– Ну что они? Согласны? – вскочил со скамьи Ярополк. В его взгляде были страх и надежда. Мстислав смотрел исподлобья, молча.

Всеволод покачал головой.

– Без ваших голов они не уйдут. Мне вас не с-спасти.

Мстислав зажмурился, Ярополк заплакал.

– Господи, – обернулся великий князь к божнице. – Се ведь братья мои! Как мне от смертного греха уйти?

Лик Спасителя был сочувственен, но строг. Ответ Всеволоду был известен: или ты выбираешь царствие земное, или небесное, обое же обрести неможно.

– Про главную науку для государя – историю. Империи восемьсот лет. Ею правила сотня базилевсов. Все беды и испытания, какие только могут обрушиться на государя, уже испытаны и преодолены. Всё уже было. На всякий вопрос есть ответ. На этот – как избежать пролития родной крови, когда не пролить ее нельзя – тоже давно отвечено.

«Не уберегу я их, даже если от княжества откажусь, – мысленно возразил Иисусу государь. – Владимирцы их не выпустят. А стану заступаться – и меня порешат!».

И опять безмолвный ответ не замедлился.

«Выбирай: или бренная жизнь – или душа».

Но выбирать не хотелось. Ни между земным и небесным царствами, ни между гибелью жизни и гибелью души.

Перекрестившись, князь вернулся к столу.

– Отче пресвятый, да пробудись ты! – тронул он за плечо духовника. – Ведь это тебе потом мой г-грех отпускать!

– Я не сплю, – сказал старик, раскрыв выцветшие очи. – Я жду, пока ты вспомнишь, чему научился в Византии.

Всеволод удивился.

– Я там много чему научился. Про которую из наук ты говоришь?

По-русски пастырь говорил гладко и даже книжно, только подсюсюкивал от греческого деревянноязычия. У него вышло «тозе давно отвесено».

И великий князь, и оба обреченных пленника воззрились на попа с надеждой.

– Говори, не томи! – воскликнул Всеволод. – Как поступали базилевсы?

– От рождества Христова в год шестьсот тридцать седьмой кесарь Ираклий прогневался на своего сына-заговорщика, однако ж не взял на себя грех сыноубийства, не возжелал губить свою вечную душу. Потому царевичу лишь отрубили нос, чтоб зеркало всякий день напоминало ему о мерзком грехе непослушания. Отрубили и руки, чтобы наказанный не смог мстить. Потом, подумав, государь велел отсечь виновному еще правую ногу, а левую по своему милосердию оставил. В последующие века императоры во соблюдение Господней заповеди «не убий» наказывали особ царской крови не смертию, а казнями малыми, но достаточными, чтоб покаранный более не являл собою опасности для престола. В Византии преступному родичу выкалывают глаза и еще оскопляют, чтобы не дал зловредного потомства, жизни же не лишают. Христос смотрит с небес на такую кротость и умиляется. Вот и ты, сыне, можешь то же содеять, ибо…

От речей Фотия младший Ростиславич, Ярополк, плакать перестал и весь затрясся. Мстислав же, не дослушав, вскочил, отбежал к стене, где были развешаны лосиные и кабаньи головы, да медвежьи шкуры, схватил охотничью рогатину, выставил перед собой:

– Не дамся! – заорал. – Сунься кто – проткну!

К нему кинулся богатырь Лавр, легко вырвал копье, отшвырнул, сшиб Мстислава на пол, уселся сверху, зажал рот лапищей, чтоб не кричал.

– …Ибо душу свою Каиновым грехом губить тебе незачем, а престол уберечь нужно, – спокойно продолжил поп, переждав шум. – Вы же, чада строптивые, не страшитеся. Скопить вас не к чему, детей вы оба уже нарожали, как лягуха лягушат. С очами же разлучиться будет вам благом. Чем пялиться на суетное, куда отрадней и душепокойней обитать в приятной тьме, ласкаясь музыками и молитвами. Ах, я от греховного зрения охотно отрешился бы. На что оно?

И мудрый старец смежил веки, словно не видел в сем мире ничего, достойного созерцания.

Если сказать владимирским выборным, что князь рязанский сгниет в тюрьме, а Мстислав с Ярополком уедут в изгнание пустоокими, это будет и грозно, и по-княжески: не по-вашему я решил, а по-своему, соображал Всеволод. Согласятся горожане, никуда не денутся. Им главное – не страшиться, что Ростиславичи снова нагрянут. Оно и мне хорошо будет. А коли велю этих убить, как бы не объявили их потом новыми Борисом и Глебом, меня же – окаянным Святополком.

– Вам что дороже – жизнь или г-глаза? – спросил великий князь у братьев. – Решайте.

Ярополк пролепетал:

– Смилуйся, Всеволод Юрьевич.

А на вопрос не ответил. Мстислав – тот не мог ответить, ему Лавр ручищей уста вдавил.

Старший гридень пробасил:

– Что спрашивать? Сейчас чикну раз, чикну другой, и кончено. Онисим, дай свой нож, он у тебя тонкий, а то я ему моим кончаром пол-рожи рассеку. Тихо лежи!

Это он рявкнул на засучившего ногами Мстислава. Конюх уже шел, вынимал из ножен узкий венгерский кинжал.

– Оставьте его! Что вы с ним делаете? – закричала от двери, что вела из внутренних покоев, Ефросинья. Бросилась к брату.

Следом вошла Мария Шварновна, Всеволодова жена. Рязанская княгиня, стало быть, ходила за нею – призвать на помощь.

Великий князь улыбнулся ладушке. Жена у него и раньше была красы несказанной, а на восьмом месяце своей первой чреватости вовсе расцвела сияющей розой. А еще она была умная, как в девятнадцать лет мало кто бывает, да и в зрелом возрасте, может, один человек на тысячу. Всеволод жену очень сильно любил, она его тоже.

– Что у вас тут? – спросила Мария Шварновна.

– Успокойся, – велел Всеволод рязанской княгине. – Придумали мы, как твоим братьям жизнь спасти.

Рассказал про византийскую науку и прибавил:

– Объясни ты им, д-дуракам. Лучше быть без глаз, но живыми. На что мертвецу глаза? Он все равно ничего не видит.

Но Ефросинья тоже была дура. Заголосила, заметалась, потом повалилась Всеволоду в ноги, стала просить смилосердиться.

А тут еще дружинник в дверь сунулся. Сказал: выборные-де боле ждать не захотели, к народу ушли.

Времени больше не осталось, а что делать, Всеволод не знал.

Но подошла-подплыла к нему павушкой Мария Шварновна, наклонилась, обдала ландышевым духом, пошептала на ухо, и просветлел государь лицом.

Зычный голос княжьего глашатая дорокотал над колышущейся площадью и умолк. Народ загудел, обсуждая услышанное. Но когда ворота внутреннего двора со скрипом отворились, стало тихо.

Сначала послышался громкий вой. На коне выехала женщина в черном. Лицо ее было закрыто ладонями, из-под них несся горький плач, тонкий голос выкрикивал: «Братья мои любезные, братья мои болезные! Ах оченьки ваши ясные повырваны! Ах жизни ваши младые погублены!»

«Сестра, сестра, Ефросинья», – зашептались в толпе. Многие привстали на цыпки, чтоб лучше видеть.

Потом выкатилась простая телега, окруженная понурыми слугами. На соломе, обняв друг друга за плечи, сидели некогда гордые, а ныне поверженные и увечные Ростиславичи. У обоих верх лица замотан тряпкой, на ней два кровавых пятна. Который из них Мстислав, а который Ярополк было не разобрать – и тот, и другой русоволосые, русобородые. Братья уныло и смиренно пели кондак Иова Многострадального: «Яко истинен и праведен, богочестив и непорочен…».

Народ расступился. Люди вели себя по-разному. Жестокосердные кричали глумливое, набожные крестились, жалостливые качали головами.

Прокатился гомон: «Князь, князь!»

В верхнем жилье терема распахнулось окно. Всеволод Юрьевич стоял в багровом плаще, величественный, сложив на груди руки. Глядел вдаль. Сразу видно – государь. На площади многие снимали шапки, кланялись.

За городом, на высоком берегу Клязьмы, Ефросинья остановила коня. Оглянулась на белые стены, на золотые купола, плюнула.

– Чтоб тебе сгинуть, поганое градище! – И братьям: – Хватит нуду тянуть, нет никого!

Те петь перестали, сдернули повязки. Глаза у обоих были целехоньки.

Тоже обернулись на заветный град, поманивший, да не давшийся.

– Ты крестное целование блюсти будешь? – спросил Мстислав. – Я – нет. Съезжу на богомолье в Лавру, Бог простит.

Ярополк ответил:

– А я когда крест целовал, за спиной кукиш держал. Что это за целование, с кукишем?

Огляделся вокруг. Ярополк был к красоте чувствителен, а после слепой повязки божий мир показался ему еще дивнокрасней.

– Ох, лепота, брате! Ох, чудо!

– Чудо будет после, когда мы с тобой Господним Промыслом прозреем, – ответил тугой на умиление Мстислав. – На всю Русь славны станем. Эй, коня мне!

Изложенная в Новгородской летописи история о чудесном прозрении якобы ослепленных Ростиславичей – один из самых занятных эпизодов древнерусской истории, побуждающий относиться к великому князю Всеволоду с симпатией. Нет, жестоким этот государь не был.

Его любимая жена Мария Шварновна, родом то ли «чехиня», то ли «ясыня» (историки до сих пор об этом спорят) осталась в памяти потомков как женщина мудрая и благочестивая, покровительница книжников. Впоследствии она была канонизирована церковью. Мария родила двенадцать детей и оставила им замечательное «Наставление» – редкий образчик древнерусского женского слова: «Имейте всегда тихость и кроткость, и смирение, и любовь, и милость. Алчныя и гладныя насыщайте и напояйте, нагия одевайте и больные посещайте, в чистоте себя соблюдайте, милостыню всегда творите… не мините всякого человека, не привечявше. Межи же собою имейте любовь, и Бог в вас будет».

Можно прочитать биографию «Всеволод Большое Гнездо» А. Карпова. Могу также порекомендовать статью А. Кузнецова «О происхождении даты “Прозрения” Мстислава и Ярополка Ростиславичей в русском летописании» и, того же автора, «Жена Всеволода Большое Гнездо: ясское или чешское происхождение?»